Василий Аксёнов:
«В рифме есть что-то психоделическое»

Журнал "Литературное обозрение", №4, 1999
Рубрика: Литературный процесс

Последний по времени издания роман Василия Аксёнова «Новый сладостный стиль» (М., Изограф, 1997), ставший на сегодняшний день, по мнению многих литературных друзей и самого автора, вершиной его творчества, выдвинут Крымским геопоэтическим клубом на соискание Государственной премии России в области литературы и искусства. Но писатель продолжает труды, последний год он активно работает над новой большой вещью, завершить которую надеется в течение предстоящего полугодичного отпуска в вашингтонском университете Джорджа Мейсона, где уже более десяти лет преподаёт историю русской литературы. Беседу с прозаиком, в дни его январского визита в Москву для участия в жюри премии «Триумф», провел Борис Вышеславцев*.

       – Василий Павлович, говоря о всё активнее используемом вами в прозе поэтическом элементе, вы как-то упомянули о достигаемом с его помощью расширении семантического пространства. В чём для вас суть этого метода, или механизма?

       – Вообще я отношу начало этих экспериментов (хотя мне трудно назвать их экспериментами, потому что это не поставленная перед собой задача, а сугубо спонтанные вещи) к довольно отдалённым временам, ещё к временам повести «Поиски жанра», то есть это где-то конец 70-х. И я помню, как в процессе письма я был очень увлечён, – это возникает только тогда, когда я сильно увлечен своей работой. Может быть, это проявление вдохновения даже... Пушкин писал, – кажется, из Болдино, кажется, в письме к Вяземскому: «...Сижу, жду вдохновения. Вдохновение пока не приходит, так что пишу пока прозу...» И вот я тоже стал ловить себя на том, что мне хочется в том или ином периоде работы начать рифмовку .. В «Поисках...» есть такое: «мело, мело по всей земле... Лило, лило по всей земле... ЛилО иль лИло? В лиловый цвет на помеле меня вносило». Там есть даже подглавка одна, о рифме...

       – Помнится, помнится! «Рифма, проституточка»...

       – Да-да! Что такое рифма: то ли она сковывает нас, то ли открывает... другой уровень ассоциаций? На эту тему там есть рассуждения, и какие-то примеры рифмовки. Но и раньше, в «0жоге» например, появлялись места с ритмической, конденсированной прозой (скажем, где они идут по Portobello Roud, барахолке в Лондоне), или ритмизированные сны. «Опыт записи летнего сна» – такая абсурдная ритмизированная проза, попытка записи настоящего сна, который я видел. Это был год 73-й. Или «Сон в лЁтную ночь», – там тоже был такой ритм. Чего мне не хотелось – так это вносить такого рода прозу обычным прозаическим способом, – получалось всегда тяжеловесно. Сами по себе эти попытки давали необходимую свободу, раскованность, и выводили на другой уровень метафоры Более или менее везде я старался это делать, за исключением, может быть, «Московской саги», где всё шло в обычном повествовательном порядке. А в «... сладостном стиле» мне понадобилось показать, что главный герой, Саша Корбах, не так-то прост. Он не просто такой вот... певец с гитаркой и пижон, а в нём происходит какой-то внутренний психологический, скорее даже метафизический процесс, и для этого ему нужен какой-то другой способ записи .. И войдя в это самое романное состояние, я начал искать сначала... концы, рифмованные концы! И каждый найденный рифмованный хвост вдруг уводил меня в совершенно другие пространства.

       – Что это было: звуковая подсказка нового ассоциативного ряда или в целом измененное состояние сознания, некая психоделика?

       – И то, и другое. В рифме действительно есть что-то психоделическое... Например, в попытке записи сна Саши Корбаха об отце, об этом понятии греха, греха зачатия, то есть участия в процессе возникновения человека, – это сливалось с тогдашней и нынешней моей идеей всего исторического пути как изгнания из рая... Дарвиновская эволюция совершенно не противоречит идее Творения, о чём и размышляет Сашин кузен Стенли.... Просто она – часть этого изгнания из рая.

       – Но тогда не обезьяна ли и есть существо, находившееся в раю?

       – Нет, конечно! Вся биологическая история – целиком изгнание из рая. А может быть, и вообще весь видимый мир... Собственно, есть гипотеза «Big Bang» – очевидно, что Большой Взрыв и был этим изгнанием... Оригинальный же концепт был не таким, совсем не таким... Там какие-то другие, нам неизвестные элементы – не жизни, но какого-то другого... – мы не можем даже сказать, что это такое: сказать «другого существования», значит, опять же к нам подверстать...

       И вот я чувствовал какое-то бессилие: я не могу об этом сказать, о его ощущении отца... И только начав рифмовать, я вдруг почувствовал, что смогу это сказать... Вплоть до такой глупости, как рифма «рококо» – «РККА»...

       – Хорошая рифма. Ветвистая...

       – Да-да... И много такого прочего по всем этим текстам прошло, и в результате получился... вывод того, что мы называем подтекстом, из поддона наверх, и какая-то попытка осветить то, что я назвал тогда «тёмной стратосферой». Вот чего я хотел добиться, на самом деле... Я не знаю, как дальше пойдёт, будет ли это так развиваться. Надеюсь... Сегодня утром мне Вознесенский звонит: я, говорит, теперь глазами посмотрел то, что ты на вечере в ЦДЛ читал. Ну, знаешь, старик, неплохо!.. (смеётся) Ты вот взял бы всерьёз написал бы стихотворение? – Я говорю: Андрей, у меня действительно нет потребности сочинять стихи – совсем! У меня это возникает только для романа. Вне романа я этого вообще не вижу и совершенно не собираюсь.
       ...Так что, очевидно, это будет и в новом романе, на который я сейчас постепенно завожусь...

       – А вот фрагменты, которые, как вы говорили, можно будет из романа вынимать как отдельные пьесы, – будет ли внутри каждого из них свой собственный поэтический ключ, или он будет вне фрагмента? Монтажность двухуровневая или будет ещё слоиться?

       – Очевидно, уровней будет больше двух. Но ключ там будет и чисто сюжетный. Например: в какой-то дом в Америке начинают поступать непонятно откуда загадочные факсы, представляющие собой «shop-list» советского оружия: цены на ракеты, системы наведения, какие-то инфракрасные пучки... Завязывается детективная история, но она не идёт подряд, понимаешь, она то здесь, то исчезает, где-то выныривает опять, и для того чтобы её составить, надо её выловить из всего романа и составить вместе, и пожалуйста – можно издавать в серии «боевик»... Роман будет представлять собой такую попытку... почти что гипертекста.

       – Постмодернистский элемент, мне кажется, всё сильнее проявляется в вашем творчестве. В ранних рассказах какие-то явные парафразы не вычитываются, прямой переклички с другими пластами мировой литературы, кажется, нет...

       – Постмодернистский элемент действительно присутствует у меня всё сильнее. Но это тоже спонтанно, не специально, просто это влияние эпохи, которое я тоже испытываю – те же кибировские вещи, Гандлевского, Игоря Иртеньева... Пока ты живёшь и читаешь, это всё ведь отражается и на тебе... Я могу тебе даже показать в этой пьесе, «Интродукция героя», такие элементы...

       – А вся большая вещь, которую сейчас делаете, она имеет уже название?

       – Пока нет. Хочу составить для моего английского издателя заявку, там я условно всё это озаглавил «Caesarians» – «Цезарята», что ли, или типа того. Тема рожденных с помощью кесарева сечения. Есть такая гипотеза, что рожденный кесаревым сечением не знает физического страха... Вот мой герой Слава Горелик, он там не знает страха...

       – Не советский какой-то тип.

       – Это метафорическая вещь, в принципе. Посвящается людям конца века – как бы детям, извлечённым кесаревым сечением, рождённым неёстественным путём... Вот смотри: «Я с детства полюбил овал. // Владыкой стал горы, долины // Богач, банкир, my first of all, // Создатель рифмы удлинённой». Это один герой. Его дочь: «Мне минуло осьмнадцать лет. // Не знает сердце боли, // Когда несусь, как самолёт, // Нью-хэмпширским привольем». Третий герой: «Уймитесь волнения, страсти. Я щёлкаю секундомером...» То есть везде начинается с цитаты. «Мне с чем-то сто, // А век не мал. // Век декадентства миновал. // Вглядись в неровный слой эмали – // Не там ли бродит Минотавр?» – « Что ты, что ты, что ты, что ты! Я солдат девятой роты», и так далее. Сплошная, так сказать, интертекстуальность (смеётся). «Один стоит под гнётом коромысла, // Другой горазд в перестановке смысла. // Но смешивать два этих ремесла // Есть тьма охотников. Я не из их числа». «Мой дедушка отменных правил // Марксизму ум свой посвящал. // А внук в ответ смотался в Ревель, // Вернулся с ненавистью к Ща: // Зверёк трехглавый, хвостик гадкий, // Ползёт как тать, скулит, шакал. // От Ща ль удрали без оглядки // Стравинский, Бунин и Шагал?»... А в одном месте здесь просто элементарное буриме, которое, поскольку играет в него главный герой, приобретает какой-то дополнительный смысл...

       – Поэтика ваша медленно, но явственно меняется. Видите ли вы для себя внутренние ориентиры в этом движении, – появляется ли, по вашим ощущениям, новое родство с кем-то из русских прозаиков, существующих в поле зрения читателя?

       – Мне кажется, нет... насколько я слежу за современной литературой. То есть некоторые, может быть, и применяют стихотворный метод, но не таким образом. Не для этого. Это не значит, что мои тексты лучше или хуже, просто всё это как-то иначе строится.

       – Тема как-бы-мистического воздействия поэзии и стихотворных элементов на творчество вообще и на сознание, возможного проявления божественных стихий в пространстве литературы – насколько вам это чуждо или близко? В том, что вы делаете, мне видится постоянное стремление уйти от атеистического миропонимания, которое изначально закладывалось при формировании вашего поколения – как, впрочем, и нескольких предыдущих, и, если честно, всех последующих...

       – Сид, дело в том, что эта марксистская модель мироздания, она рухнула для меня очень давно, на самом деле. И атеизм в том виде, как он навязывался («религия – опиум для народа» и т.д.) – это для меня уже давно казалось какой-то чепухой, лет с шестнадцати ещё, в Магадане, – где, в общем, люди обращались к религии как к попытке спастись, получить поддержку, укрепиться, – и они её получали. Это серьёзная очень вещь, а не просто «Господи, Боженька...», не чтение Катехизиса... Затем это всё у меня эволюционировало. На меня огромное впечатление произвело в своё время, а именно в 65-м году, чтение Бердяева. Это было что-то неслыханное по тем временам, и «Самопознание», например, открыло для меня колоссальные бездны... Я понял, что мы живём на краю каких-то бездн, они не открыты, но их присутствие, оно обозначилось при помощи этой книги. И с этой точки зрения осветились совершенно иначе стихи символистов, и тот же Блок, и вообще всё как-то иначе повернулось... Это было на острове Сааремаа в Балтийском море...

       – Это куда вы проникли при содействии генерала Порка?

       – Да, и вот там такая пустынность была полнейшая, изолированность от всех... И я помню, как менялось отчетливо ощущение мироздания – под влиянием Бердяева. То, что произошло, произошло случайно, но дальше это шло уже целенаправленно. И этот поиск сопровождался проявлениями модного религиозного образа жизни. Это было, конечно, больше протестом против Совдепа – ношение крестика, походы в церковь: выполняешь ритуал, но не придаешь этому слишком большого значения...

       – Но какую-то конфессиональность вы для себя конкретно обозначали?

       – Да, православную, но я говорю вообще не о себе, а о тех, кто был вокруг, обо всём нашем поколении... Появление с крестиком на шее в Коктебеле на пляже – это уже было некоей акцией... На окружающих советских писателей это действовало сильно. Они начинали понимать, что что-то такое не то происходит... (смеётся). И вот люди стали появляться с крестиками – казалось бы, пижоны такие, плейбои... Я помню, как меня вербовали в партию, в том же 65-м году, в Киргизии. Мы поехали на съезд молодых писателей Киргизии, и главой там был Петрусь Бровка, белорусский классик соцреализма. И всё прошло хорошо, потом пьянка была, в партийном санатории, где мы жили, и он говорит: «Василий Павлович, я так боялся, когда тебя включили в мою делегацию, думал, ты какой-нибудь битник. Аты нормальный парень... Давай в партию вступай! Я тебе рекомендацию напишу». А вокруг все сидят, и люди из ЦК в том числе. Я говорю: «Петр Устинович, я не могу вступить в партию». – «Это почему же?» – «Потому, Петр Устинович, что я не атеист». – «О чём ты говоришь?! При чём тут это?» Я говорю: «Ну как же, в партии же полагается быть материалистом, атеистом. А я не атеист».

       – «Да ты что?! Какое у тебя образование?» – Я говорю: «Высшее медицинское». – «И ты при этом не атеист?» – «Нет, не атеист». И тут из ЦК один говорит, человек такой интеллигентный: «Товарищи, давайте об этом не говорить. Перестанем об этом говорить...» (смеётся). В общем, забавные были моменты.

       Но в дальнейшем всё это шло глубже и шире, развивалось, какие-то элементы католицизма мне гораздо ближе становились... Я вообще не церковный человек и, скорее всего, склоняюсь к экуменическому восприятию религии. Но вижу в любой религии какие-то ценности. Сейчас у меня это, по-моему, уже где-то за пределами ритуальной религии – то, что я чувствую сейчас. Я просто ощущаю, что этот момент обречённости человечества – это не трагедия человечества, в этом его судьба: для чего-то... Пришли, чтобы уйти. Чтобы завершить этот путь.

       – Эсхатология становится для вас всё более значимой?

       – У меня были и в юности такие моменты – ощущение.. странности жизни. С возрастом у меня всё чаще такое появляется. Странность каждого данного мига... Вообще ощущение мига. Это в «Новом сладостном стиле»: когда ты понимаешь, что время идёт не вперед, а назад. Будущего практически нет, каждый миг будущего становится мгновенно прошлым. Обратное движение...

       – Поколение шестидесятников славилось сильными дружескими узами. «Солнце дружбы встаёт над нами» – произнёс кто-то. Дружба как чуть ли не религиозный символ, символ веры, – внутренняя опора для многих людей вашей генерации... В этом плане, видите ли вы, в своих внутренних поисках, свою общность с кем-либо из вашего поколения?

       – Мне кажется, на эту тему вообще не следует говорить, особенно в контексте дружбы, человеческой дружбы… Не нужно искать себе единомышленников в этой области. Их просто не может быть. У каждого это по-своему, очевидно...

       – То есть конфессиональность, персональная духовная направленность у каждого обособленна?

       – Да-да-да. Не надо никого убеждать в своем воззрении, потому что и твоё собственное воззрение может измениться в любую минуту. Тем более не надо никого подавлять этим, не надо никого вызывать и провоцировать, ибо дружба, о которой вы сказали, она проходит совсем на другом уровне, она происходит именно от желания схватиться друг за друга перед ужасом небытия, не только для того, чтобы преуспеть, скажем, в жизненной карьере, а вот просто именно – над бездной...
       Она превращает что-то космическое, зазвёздное в обычное, бытовое, – что даёт нам возможность жить... Застолье, например, или охота вместе, поездка на автомобиле, любовь... Это всё проявления нашего быта, то есть я дружбу рассматриваю именно в контексте быта, и это прекрасная вещь... А то, о чём мы сейчас с говорили – это уже другой уровень. Эти размышления, они совершенно не годятся для манифестации дружбы. Что касается духовной общности, то у меня в конце романа «Скажи изюм» герой обращается к Господу с вопросом: «Скажи: правда ли не случайны вот эти собрания душ, именуемые поколениями, – собрания лиц, тел, душ, взглядов, умов – или это вообще полное проявление хаоса? Или какой-то смысл есть в этом чередовании? «Где разместимся с друзьями // в сонмище душ?» То есть попытка перевода вот этого бытового вопроса на другой уровень – «зазвёздности»...

       – Вопрос этот вас по-прежнему задевает и волнует?

       – Очень, очень... Впрочем, пока ты жив, на него и нельзя ответить, ни на йоту не сдвинешься, сколько бы ты ни думал... Но, так или иначе, я должен сказать, что история в последнее время меня интересует гораздо больше, чем современность. Раньше я был весь в современности... А сейчас я чувствую, что с гораздо большим сладострастием открываю книгу, скажем, о Леонардо да Винчи, чем журнал, скажем... «3намя» или... «Домовой» (смеётся). И я ловлю себя на том, что испытываю колоссальный кайф в археологических местах, что-то я там такое ощущаю...

       – Эти ваши моменты близости с творческими всплесками прежних эпох и авторские размышления о взаимоотношениях и природе времени и вечности в «Новом сладостном стиле* – всё это заставляет предположить, что время перестаёт для вас существовать как вещь более или менее прямая, как линейный поток... Речь, скорее, нужно вести не то чтобы о цикличном времени, о бесконечных повторах божественного или человеческого сюжета, но во всяком случае – о бесконечных попытках такого сюжета? Прежние ваши герои – в «Скажи изюм», в «Ожоге», в «Острове Крым», наконец, Саша Корбах – они частично внутренне пересекаются, это как бы разные воплощения одной души, которую вы каждый раз заново запускаете в мир, и она дальше уже сражается, погибает или побеждает...

       – В принципе, да, – но в конце концов, когда Саша в финале вдруг понимает, что это вот он сам и есть в этом саркофаге из мёда – вытекшего из расколотой амфоры и мумифицировавшего труп его античного предка – он начинает отходить куда-то: то ли он умирает, а может быть, он всё-таки вернётся куда-то, не знаю... Но скорее всего, умирает; он начинает отходить к тому, что называется этой... общей душой, и он уже говорит: «3начит, это я и был этим певцом Сашей Корбахом?..»
       Восприятие же исторического времени для меня действительно очень изменилось. Оно стало гораздо ближе к XIX веку... Для меня наше время и XIX век – это одно и то же время... Раньше была какая-то колоссальная бездна, когда говорилось: сто лет назад, времена Пушкина... Сейчас я с наслаждением читаю обо всём, что происходило тогда. Скорее всего, это и есть одно время с нами...

       – Долгое время для вас было особо важным понятие авангарда, которым вы объединяли и модернистические, и футуристические явления в искусстве. Можно ли сказать, что сейчас, с появлением этой обращённости к истории, футуристическая модель мировосприятия, с её ориентацией на абсолютно новое, на овладение будущим для вас действительно менее актуальна?

       – Ну, футуристическая утопия, она где-то подсознательно имела под собой философию Фёдорова – воскрешение отцов средствами науки... Недаром у Маяка и у прочих футуристов эта тема телесного воскрешения, оживления, в то время как символистская утопия – она апокалиптическая... Апокалипсис, испепеляющий и приносящий новую суть – это ведь, наоборот, духовное возрождение. И то и другое – это по-прежнему совершенно грандиозные утопические концепции, ошеломляющие, на самом деле...
       И ещё я пытаюсь сейчас врубиться, – конечно, не фундаментально, а так, поверхностно, – в генетику, в то, что происходит в генетике... Это самое потрясающее из всего, что есть сейчас. В генетике происходят главные события. Раскрытие гена и роль ДНК – это грандиозно, абсолютно грандиозно, мы к каким-то невероятным подходим рубежам понимания нашей собственной биологии...

       – Не видится ли вам этот путь излишне позитивистским?..

       – Нет, это уже выходит за грань любого позитивизма, это идёт чистая... не знаю даже как назвать... онтология. Это возникает из глубин, из пучин онтологии. Когда говорят, что через несколько лет будет составлен геном человека...

       – Но речь идёт о его теле или, в самом крайнем случае, о темпераменте, то есть о биологических сторонах его «я»...

       – Да, но ведь никто не ставит точки, правда? Точку невозможно поставить... Открыв ДНК и пустив её в ход, ты дальше не знаешь, что будет... Впрочем, мы зашли слишком далеко! (смеётся).

(Иллюстрация: Василий Аксёнов в холмах Киммерии. Боспорский форум, июль 1994. Фото Андрея Канищева)

* Борис Вышеславцев – один из псевдонимов Игоря Сида. Забавно, что, скрывая имя интервьюера (по договорённости с ним) под псевдонимом, редакция сохранила в ответе писателя на один из вопросов обращение к интервьюеру "Сид".