• Тема: Локальные конфликты в Советском Союзе

Р.КАРИМОВ: 21 час 3 минуты. Александр Проханов с нами. Здравствуйте, Александр Андреевич.

А.ПРОХАНОВ: Добрый вечер.

Р.КАРИМОВ: Сегодня в программе «Солдат империи» речь пойдет о локальных конфликтах еще в Советском Союзе. Слово Александру Проханову.

А.ПРОХАНОВ: Мы в прежних передачах говорили о горячих точках, о локальных конфликтах, которые двигались по миру, континентам, далеко от границ Советского Союза, на экватор, в джунглях, в саванах. Но вот настала пора, когда эти конфликты начали сгущаться, переходить к нашим границам, потом перепорхнули через границу, запылали практически по всему периметру советского государства. Это ферганские события, когда узбеки стали избивать турок-месхетинцев. Я помню, я узнал об этих событиях, находясь в кабинете у Дмитрия Тимофеевича Язова, министра обороны. Мы с ним переговаривались на тему армейских культурных проблем. У него зазвенел его правительственный телефон, он изменился в лице, потому что ему сказали, что началась там бойня. Это иберийские события, самые страшные события, когда была попрана окончательно наша советская армия. Поплатился за это замечательный человек, благородный Игорь Николаевич Родионов, командующий 40-й армией. На его голову вылили ушаты помоев, Собчак танцевал на его седой голове, попирая армию. Это, конечно, события, когда через штурм телецентра, через бои на улицах была по существу опрокинута советская власть Прибалтики. Это многие другие места явные и не явные. Что достигалось этими конфликтами? Все эти конфликты действовались по одному сценарию, ими управляла одна и та же рука, одна и та же таинственная воля. Этими конфликтами достигались следующие цели. Во-первых, резко обособлялись и усиливались сепаратистские настроения в республиках Советского Союза. Создавались народные фронты в Прибалтике, в Грузии, в Армении, в Азербайджане. Эти народные фронты создавались по одному сценарию, по одной модели.

Позже выяснилось, что участие в создании этих фронтов принимала Госбезопасность, Госбезопасность Советского Союза и недаром, потому что глава Госбезопасности, а потом Генсек Советского Союза Андропов, это он впервые в референтном кругу достаточно тихо сформулировал концепцию переведения советской красной империи в национальное государство. И этот план был транслирован им и завещан Горбачеву. Этот план по существу в течение перестройки реализовывался: отпадение окраин, отсечение периферий советских, создание вот сегодняшней усеченной России, которая мыслилась тогда как некое национальное государство. Вторая задача, которая решалась в этих конфликтах, это, конечно, попрание армии. Армия, как очень мощный институт власти, как очень мощный институт советского строя был грозою. Он был наполнен войсками, боевыми офицерами, прошедшими Афганистан. Эту армию надо было усмирить, укротить, внушить ей комплекс неполноценности. Все конфликты действовали по этой схеме. Сначала разжигалась вражда, и сепаратистские наступления переходили в конституционные нормы, требовалось отделение этих республик. На усмирение этих бушующих толп бросалась армия с санкции Горбачева (он давал санкции, устные, конечно, телефонные санкции). Армия вступала в эти конфликты, проливалась кровь. Потом возникало огромное возмущение, как на перифериях, так и в центре, в Москве. Демократы лютовали по этому поводу. Горбачев отказывался от своих приказов, он говорил, что он ни при чем. И армия от конфликта к конфликту становилась все беспомощнее, все бездейственной. И мы видели, как она действовала в августе 1991 года в Москве. Пришли эти громыхающие коробки, в эти громыхающие коробки, танки залезли московские проститутки, в пушках оказались букетики гвоздик. И эта армия в конце концов в лице Лебедя, в лице Грачева перешла на сторону Ельцина, нарушив, по существу, присягу, данную Советскому Союзу. Но главным вот этим конфликтом, самым страшным, гнусным и трагическим для советского строя был Карабахский конфликт, конфликт в Карабахе, в котором я также принимал участие уже в качестве редактора газеты «Завтра», бывал там несколько раз, по-моему три или даже четыре раза, в Карабахе. Как развивался этот конфликт?

В Армении на границе с Азербайджаном есть очаровательный город Кафан. Когда я был в этом городе, он был абсолютно советским городом, не захолустным. Там были прекрасные микрорайоны, там ходили троллейбусы, он был зеленый. Был субботник, по-моему, какой-то предмайский, по улице ходили пионеры, звенели горны. Это был абсолютно образцовый советский город, ничто не предвещало таившуюся в нем драму, трагедию. А трагедия заключалась в том, что там, в Армении, в Кафанском районе были анклавы, населенные азербайджанцами. Жили испокон веков, дружили, гостевали, ходили друг к другу семьи. Ну, это был вот уголок Советского Союза. Кстати, я кажется, рассказывал, что в Афганистане на Кандагарской заставе, то самой грозой, боевой, кровавой, которая подвергалась атакам постоянным моджахедов, обстреливалась снарядами, там был экипаж вот такой скорострельной зенитной установки «Шилки», которая укрепляла эту заставу и держала там оборону. И экипаж состоял из грузина, из азербайджанца и из армянина. Это был такой экипаж, это была миниатюра советского строя. Они воевали друг с другом, ночевали, делили хлеб, сгущенку и вместе потом погибли, все разом. Они были уничтожены. Они кровью своей были связаны. И вот это по существу братство, мальчики из села из Карабаха так называют… Где пел Рашид Бейбутов, это была азербайджанская песня. Азербайджанцы в Карабахе в Шеше жили. И это все было разрушено. Так вот в Кафане, повторяю, впервые во время советского строя, на закате его, армяне стали изгонять азербайджанцев. Они, армяне, были инициаторами вот этого, длящегося по сей день, кровавого конфликта. Мотивации самые разные были, но это был удивительный трагический эпизод, когда из насиженных домов, из поселений под угрозами уничтожения, под рев толпы, под камни, под выстрелы изгонялся целый народ. И они ушли из Кафана и пошли через перевал туда, к себе, в Азербайджан.

А на перевале еще был снег. Это был переход трагический. По этому снегу шли люди, падали, погибали там старики, женщины несли детей на руках, дети шли по этим тропам. И этот кафанский переход отразился болью и ненавистью во всем азербайджанском народе. А по ту сторону Армении в Азербайджане был такой город Сумгаит, вы знаете. Это был новый советский город, построенный по последнему слову техники. Это был горд нефтехимии, там были огромные нефтехимические заводы. В такие города, вновь возникающие, там пришло не коренное население, а пришлое. Кого там только не было, там были лимитчики, там были только что отбывшие заключение уголовники. Это был такой люмпенизированный рабочий класс, который еще не сумел врасти в эту структуру огромного нефтехимического довольно жуткого и жестокого комбината. И вот туда пришли эти кафанцы, изгнанные из Армении. Они пришли со своей трагедией, ненавистью, кровью, потерями и они взвинтили весь этот город своей драмой. И после этого начались армянские погромы в Сумгаите, гораздо более страшные, чем те, конечно, которым были подрежены сами кафанские азербайджанцы. Их просто не убивали, их гнали, они погибали в пути. А здесь разъяренная толпа, вооруженная палками, бутылками, ножами, двигалась по кварталам, по домам, где жили армяне. Были наводчики, которые показывали квартиры, в которых жили армянские семьи, их выволакивали, их убивали, женщинам отрезали груди, их насиловали. Там была чудовищная бойня, которая длилась несколько дней. Об этом мне рассказывал генерал Краев, который пришел туда в Сумгаит из Баку на усмирение этого бунта. И все, что могли сделать солдаты, это разогнать перманентную бушующую толпу, создать лагерь, создать каре из БТР, и в это каре пускать бегущих армян, спасти, своими пулеметами прикрывая их от этой низкой толпы.

После этого этот конфликт стал уже необратимым. И возникла эта карабахская бойня, карабахская драма. В чем вина Горбачева? В чем смысл горбачевской политики? Когда этот конфликт стал кровавым, когда в этот конфликт уже вмешались все силы, как со стороны Армении, так и Азербайджана, этот конфликт надо было подавить жесткой, железной рукой центра. Это был конфликт внутри советского строя, он раскачивал конституцию. Он создавал военную кровавую ситуацию между двумя народами. Вместо этого Горбачев, я помню это ужасное заявление, он сказал, что это конфликт региональный и решать его должны региональные власти, то есть власти Азербайджана и власти Америки. И они стали решать этот конфликт, потому что эти власти уже были ангажированы к тому времени этими восставшими, ненавидящими друг друга народами. Этот конфликт они решали так, что эскалация его была колоссальная. В эту эскалацию вмешалась армия, советская армия, но не так, как она должна была вмешаться, если бы ей руководил настоящий Верховный главнокомандующий. Она вмешалась так, что она (армия) стала воевать сама с собой. Потому что на территории Армении располагалась 7-я гвардейская армия, это мощная армия, которая должна была работать в турецком направлении в случае конфликта. А у азербайджанцев еще одна армия, которая должна была в том же направлении работать. И вот эта армия, в которой уже не выплачивали офицерам жалование, которая была уже разложена, она во многом была укомплектована и армянами, и азербайджанцами, эту армию ангажировали сепаратисты. Скажем, русские летчики, советские летчики, они взлетали с аэродромов Армении, пересекли границу и бомбили подразделения азербайджанских ополченцев. То же самое было со стороны и советских войск, находившихся в юрисдикции Азербайджана. И жестокость этой войны была колоссальная, особенно в первые моменты.

Пленных, я помню, закатывали вот в эти гигантские баллоны от КамАЗов или от КрАЗов даже, закатывали туда пленных, раненных, и поджигали эти баллоны. Это была такая жуткая страшная пытка смерти в этом расплавленном гудроне. Шла минная война. Я приехал в Карабах (по-моему, я трижды там был), у меня там была интересная встреча. Уже был поставлен вне закона и разогнан, отчасти арестован так называемый комитет «Крунк», это сепаратистский комитет, боровшийся на независимость Карабаха, Азербайджана. Но один из членов «Крунка», самый молодой, на мой взгляд, самый одаренный, его звали Роберт, а фамилия была его Кочарян, тогда мы его называли Робик Кочарян, он согласился со мной встретиться. Я, как журналист независимый, я не госбезопасность, я не военный, мы встретились. Сначала он осторожен был со мной, потом я ему объяснил свои интересы и мотивации, он стал возить меня по каким-то горным дорогам, по каким-то тайным их кафе, каким-то харчевням, которые по-видимому были центрами их аккумуляций. Может быть там где-то за стойками бара и на кухне было спрятано оружие. Мы с ним беседовали, пили вино. Я слышал его философию, он очень был ярким человеком. Я сказал ему: Робик, мне кажется, что вы станете президентом Армении. Он так посмотрел на меня. «Да? Это возможно?» - «Да, это возможно». И он действительно стал президентом Армении. Роберт Кочарян, который все эти годы правил Арменией, был тем самым Робиком, который на своем «Жигуленке» возил меня по тайным штаб-квартирам своего «Крунка». Еще он одну вещь, которая меня поразила, я на всю жизнь запомнил.

Мы говорили вообще об империи, о проблемах нации, о России, о русских и армянах. Он сказал: вы же согласны со мной, что вот вы, русские, способны работать только в тяжелых отраслях промышленности (металлургия, например), делать какие-то тяжелые машины, а вот мы – армяне – люди более тонких, высоких профессий, более высокого интеллекта, космические лучи. Я так посмотрел на него и думаю: боже мой, вот передо мной очаровательный человек, умный, жертвующий собой, по-моему он просто, ну как бы с Луны свалился, он не понимает, что он жил в Советском Союзе, рядом с русскими.. Просто создали гигантскую империю не железные машины, не наковальню, а создали гигантское царство, создали величайшую в мире культуру, величайшую в мире науку. И он говорит это мне – русскому националисту и патриоту! Вот эта сцена меня поразила. Там же я встречался с Виктором Петровичем Поляничко. Я с ним знаком был еще по Афганистану, когда он был главным партийным советником. Он был рядом с Наджибуллой и управлял всей политикой, войной Афганистана. Это было номинальное какое-то закрытое второе или третье лицо, он был хозяином страны. И он оповещал меня во время моих посещений, мы с ним общались и говорили, он познакомил меня, кстати, тогда с Варенниковым, который был представителем Ставки. И вот я встречался там с ним. Он даже уехал из Афганистана, он был вторым секретарем Азербайджана. Его посылали, президент посылал его в эти горячие точки, понимая, что он – человек горячих точек, человек войны. Я помню, когда мы с ним встретились, у него было печальное, даже затравленное выражение лица, измученного. По нему уже стреляли из гранатометов, в штабе, где он заседал, разорвалась гранта, выпущенная гранатометом. И он просил меня, меня об информационной поддержке.

Потому что вся центральная власть, центральная пресса, конечно, была на стороне великой Армении, великого просвещенного, утонченного армянского народа, способного открывать космические лучи и попавшему в лапы этому ужасному, грубому русскому медведю, который может ковать что-то большое и железное. И вот это были наши с ним встречи. Удивительной была встреча у меня там с моим прошлым, с моим прапрошлым, с моим родовым преданием, с моими предками. Я веду свою родословную от молокан. Молокане – это русские сектанты, все русские бунтари, которые в 18, в начале 19 века бежали с насиженных мест. Мои уходили из Тамбовщины. Они на телеги посадили своих детей, жен, отнесли свои иконы и божественные книги священнику и ночью бежали на Кавказ, на тихие воды. Одна их них (молокан) осела в Армении, другая в Грузии, но большая часть там, в Азербайджане. Там были русские деревни (Ивановка, Степановка) и там была деревня Русские Борисы. И мне представилась возможность там побывать. Мне командующий дал, тот же самый Варенников, который командовал этими подразделениями, он мне дал вертолет боевой и я отправился в эти Русские Борисы. Русские Борисы находятся в центре Азербайджана, где уже бушуют все эти страсти националистические, уже выдавливают инородцев, уже катится волна, уже русские в осаде находятся. Вертолет в тумане опустился на горе, на горке, под горой находилось население. Я в сопровождении своих товарищей стал спускаться вниз по снегу. Я увидел стоящих людей в тревоге: кто это, десант, враги? Сейчас начнут стрелять, выгонять? Я был поражен и умилен – на меня смотрели лица, те же самые, которые находились в моем родовом фамильном альбоме. Те же лица, те же выражения глаз, те же костюмы молоканские, те же головные уборы, похожие чуть ли не кики народные, те же шарфики. И они поняли, что это не враг. Я рассказал о своей родословной, они меня вели по своей деревне, кормили своей молоканской лапшой, которую делала бабушка в деревне. И это была поразительная, среди этой войны, среди этой драмы, среди этой бойни встреча с моим мистическим прошлым.

Р.КАРИМОВ: Александр Проханов в студии «Русской службы новостей». Сегодня рассказ о локальных конфликтах. Сейчас реклама на РСН, после этого продолжим.

Р.КАРИМОВ: В студии Александр Проханов. Сегодня речь о локальных конфликтах уже на закате Советского Союза, которые бушуют до сих пор.

А.ПРОХАНОВ: Там тоже прошла очень интересная встреча одна. Мне нужно было переместиться из одного региона Азербайджана в другой, по-моему из Гянджи в Баку или куда-то, я уже не помню. И я попросил по телефон Валентина Ивановича Варенникова помочь мне в этом. В это время шел самолет из Баку в Москву, оттуда возвращались офицеры, десантники, которые участвовали в подавлении вот этого восстания в Баку, в так называемом Бакинским конфликте. Я сел в самолет, минут 40 я там летел. Самолет был полон офицерами, десантниками. Я сидел недалеко от кабины, рядом со мной сидел полковник, десантник с очень характерной наружностью. У него была такая твердая большая голова, чем-то напоминавшая кувалду, которой, видимо, русский народ ковал свою железную и тяжелую русскую империю. У него были небольшие очень умные глаза, курносый ноздреватый нос у него был, и он читал книгу, все время читал, читал. Я так посмотрел – что же он читает? Он читал мемуары Деникина.

Это был советский еще период, строй, когда десантник, военный читал исповедь белого генерала. Мне показалось очень знаменательным. И потом я видел это лицо много раз, это был Лебедь, полковник, Лебедь, который изменил присяге и пришел на сторону Ельцину. Тот Лебедь, который заключал позорный для России Хасавюртский мир. Тот Лебедь, который, став губернатором Красноярска, как говорили, метил себя в диктаторы. Не только он метил, а весь олигархический ряд. Если Березовский думал, что если Ельцин провалится, если его начнется коммунистический реванш, стране необходим диктатор, то этим диктатором был Лебедь. Тот Лебедь, который так трагически и странно погиб под Красноярском, повиснув и зацепившись за электрические провода, сбитый то ли молнией, то ли ударом о землю. Там же был в Нахичеване. Нахичевань – это небольшой анклав такой, где Азербайджан граничит с Ираном, там проходит государственная граница. И благодаря этому там проходили ужасные события, опять восстало население. А по ту сторону этой границы живут те же азербайджанцы, как уже поданные Ирана. Это семьи, которые были долгое время разделены, может целые десятилетия не видели друг друга, могли переписываться. И этот восставший народ, конечно, подогреваемый какими-то главарями, он ринулся на эту границу, он прорвал эту границу. Я видел эту границу, через которую прошел вал людей, сначала туда, потом обратно. Это контрольно-следовая полоса, это так называемая система. Это такие вот столбы, по которым проходят провода, причем с тонкими датчиками, которые следят за переходом границы, это колючая проволока. Вот эта граница, эта система была повалена на десятки километров, как будто по ней шел какой-то огромный танк или бульдозер, ее сносило. Мне сказали, что старший лейтенант, который в это время был на вышке наблюдательной, когда он видел это, он умер от разрыва сердца.

Он умер не от страха. Он умер не от того, что его могли закатать в этот камазовский баллон и сжечь. Для пограничника граница – это также как для православного священника алтарь, на котором он совершает таинства евхаристии. Это святая святых. То есть нас в советское время учили, что граница наша – она непробиваемая. Мы железным конем все поля обойдем; врагу не гулять по республикам нашим и так далее, то есть «от всех границ отбивай, левый край, правый край». И вот я увидел, что эта граница разрушена. То есть разрушен символ, разрушена мистерия границы, уничтожена эмблематика Советского Союза. Это было ужасное зрелище. У меня не разорвалось сердце, но оно ныло, причем долгое время. Вернувшись из Баку, меня пригласил к себе Виктор Петрович Поляничко. Замечательный человек, такой мощный советский артист, хозяйственник, очень крупная такая личность, журналист, философ, мыслитель, вояка. Творец сложных комбинаций политических, который потом был убит под Владикавказом, его туда назначили чрезвычайным полномочным представителем в ранге премьер-министра, он был убит. До сих пор не разгадана тайна, почему его подстерегала какая-то группа и из лесозащитной полосы его расстреляли, машину. В общем, это был слишком быстро восходящий человек. Есть мнение, что если бы он дожил до 1993 года, этой драмы не было бы, не было бы этой схватки. Потому что у него были очень сильные позиции в красном лагере, в красном стане и очень сильные позиции в новой власти, он был другом Черномырдина из Оренбургской губернии. Вот в его устранили и случилось то, что произошло.

И вот он пригласил меня, он только что вернулся из Карабаха и я, мы были очень усталые оба. Я из Нахичевань по-моему вернулся. Он пригласил меня на госдачу в предместье Баку. Он пригласил меня на госдачу в предместье Баку. Это среди выжженной степи на берегу Каспийского моря построен оазис, райский сад, рододендроны, какие-то бабочки, колибри, как райские птицы. И мы с ним сели на самом берегу моря. Перед нами стояла бутылка вина сухого, там стояла ваза, наполненная фруктами. Перед нами голубело это море адриатической голубизны. А мы сидели в белых простынях, как в туниках, потому что мы время от времени кидались в эту адриатическую голубизну, выходили на берег, опять садились, пили вино. Мы не говорили о текущей политике, мы говорили о чем-то, по-моему, возвышенном, об истории, о восточной истории, о «Бабурнаме», о «Шахнаме», мы говорили о тайнах литературного письма. И мы напоминали двух патрициев времен падающей умирающей Римской империи, когда уже варвары грохочут своими мечами у ворот, и все уже решено, уже не быть вечному городу, и все это будет порушено. И мы пили с ним печальное вино наше, любили нашу уходящую исчезающую родину. И это было удивительное завершение, такой безгласный, немузыкальный реквием по Советскому Союзу.

Р.КАРИМОВ: С нами Александр Проханов. Сегодня речь о локальных конфликтах, уже затухающем Советском Союзе. Эти конфликты бушуют до сих пор, пытаемся разобраться в том, почему они произошли и есть ли у них финал. Сейчас информационный выпуск на РСН, после этого продолжим.

Р.КАРИМОВ: Александр Проханов в студии «Русской службы новостей». Сегодня в программе «Солдат империи» речь идет о локальных конфликтах в Советском Союзе.

А.ПРОХАНОВ: Порой конфликт, в котором участвовала возглавляемая мною газета «День», информационно участвовала и организационно участвовала, потому что через газету «День» приходили волонтеры, устанавливали контакт, давали им рекомендательные письма, направляли к тем в Приднестровье, которые могли принять, ставить в ряды, строй. Природа этого конфликта (конфликт, повторяю, Приднестровье, Приднестровский конфликт) такова, ведь Советский Союз – был сложный геополитический храм. Это была сложнейшая геополитическая архитектура, где каждый регион, каждый народ, каждый шов был замазан, был уравновешен другим. Это скорее была имперская конструкция, которую сначала строил царь, потом строил Сталин, и которая выдержала гигантское давление, такое, как давление войны, например, 1941-1945 года. И когда разрушители Советского Союза, отламывавшие окраины, они сломали вот эту геополитическую очень красивую, очень прочную конструкцию, они выбили замковые камни, она стала вся рушиться, осыпаться.

Бессмысленно было ждать целостного, невоюющего друг с другом Кавказа, если весь Кавказ отвалился от гравитации империи. И Молдавия, которая была собственно из двух частей, это был в русский в основном регион, Приднестровье, где были мощные оборонные заводы, где стояла наша армия, готовая в случае войны воевать в направлении Греции, вот на юг она должна была… Огромный арсенал оружия. И Молдавия, наполненная садами, агрофермами, не имевшая промышленности, очень бедная, почти дотационная. И когда сломался вот этот геополитический храм, и все стало валиться, Приднестровье отделилось, начало отделаться от Молдавии. И в Приднестровье нашелся отважный смелый человек, нынешний президент Смирнов, он и был тогда главой Приднестровья. Он пошел на все. Его арестовывали тогда, держали в каталажках, грозили насилием. Он сказал: нет, это моя суверенная страна, я не хочу ее кидать в котел сепаратизма. Тогда к нему на помощь (Смирнову) пришли блестящие люди, силовики, которые бежали из Прибалтики. Те силовики, которые совершили попытку удержать Прибалтику в лоне советского строя, люди, близкие к рижскому ОМОНу. В частности, такой замечательный человек, как Владимир Антифеев, который все эти годы выступал под псевдонимом, под кличкой может партийной, вот вылетело из головы. Он был мент, он был в прокуратуре и в МВД, работал в Прибалтике. Он бежал от преследования, потому что там грозили ему тюрьмой. Он стал главой службы безопасности, главой местного приднестровского КГБ, который начал строить вот эти первые структуры оборонные. Конечно, они не были достроены. Конечно, они не были построены, когда молдаване, уже готовые были перейти к румынам (их там называли так, румынами, так их называли), совершили попытку сломить этот сепаратизм и вернуть Приднестровье в свое лоно. И через Днестр были брошены десанты молдавско-румынские, потому что там, говорили, находились и румынские добровольцы, и они совершили удары по Бендерам, по Дубоссарам и по другим населенным пунктам, пытаясь захватить центры, пытаясь захватить склады оружия. Шли жестокие бои и очень зверские, тяжелые бои. На стороне молдаван участвовали прибалтийские снайперши, латышские, эстонские снайперши.

Даже появилось выражение «белые колготки», которые чемпионы по биатлону, чемпионы может быть каких-то союзных и даже Олимпийских игр, они расстреливали приднестровцев. А со стороны приднестровцев, повторяю, участвовали те прибалты, которые пришли сюда для того, чтобы окопаться в последнем крохотном островке Советского Союза, советского строя. Шла эта война. Я в эту войну вмешался со своей газетой, повторяю. Было несколько посещений. Первое – я приехал туда один, еще шли бои. Я познакомился с батальоном «Днестр», который держал оборону прямо на берегу Днестра, около дубоссарской электростанции. И там меня поразила их техника, хотя тут под рукой у них стояла наша военная база, ну, не база, а еще военная армия, 14-я, если я не ошибаюсь, 14-я армия. Там были танки, там БТР, там была новейшая на тот период техника. Ее не выдавали, конечно. Они мечтали получить в свои руки эту технику, но не получали. И они строили свои самодельные броневики. Вот КамАЗ, например, огромную эту машину они обшивали с ног до головы листами брони, и он напоминал какую-то чудовищное доисторическое животное, динозавра огромного, страшного бетонного динозавра. На нем писали «Слава Приднестровской Республике», «Смерть румынским палачам» и что-то такое. Вот эта тяжелая техника выезжала на берег Днестра и, видимо, пугала своим видом, как какое-то сверхсовременное, сверхновое оружие вот этих снайперш, которые уже не могли пробить эту броню. Второе мое посещение было связано с тем, что я привез туда…Имя этого замечательного человека, моего друга – Шевцов, Вадим Шевцов, это его псевдоним, Антифеев – Шевцов. Я привез к нему туда генерала Альберта Михайловича Макашова. Приднестровцы нуждались в стратегах, они нуждались в генералах, которые могли бы правильно организовать оборону, первый эшелон, второй эшелон, направление ударов, создать какие-то оперативные группировки, штабную работу провести. И Альберт Михайлович согласился приехать туда.

И вот я познакомил его с этими замечательными людьми, с президентом. Он провел там два или три месяца, создавая оборону, по существу вливая вот этих стихийных волонтеров, которые двигались со всей России, казаков, вообще, людей без роду и племени, которые в ту пору в вихрях перестроечных они возникли и метались по всей стране. Он выстраивал им эту оборону. И второе посещение, очень экзотическое скажу вам посещение, когда я решил привезти в Приднестровье от газеты «День» группу наших русских писателей патриотических, чтобы их сторонников деревенской прозы, русской идеи, русской истории, древнерусского государства обкатать, показать, что такое реальная русская история. И вот я помню, мы туда приехали, там был наш замечательный покойный исторический писатель Дмитрий Балашов, там были другие мои друзья-писатели, и мы взяли с собой Игоря Вячеславовича Шафаревича. Он был кумиром и остается кумиром патриотического движения. Он, конечно, человек уникальный. Это был один их трех великих советских диссидентов. Их было трое: был Солженицын, был академик Сахаров, был академик Шафаревич, утонченный математик, эстет, который сформулировал вот эту концепцию малого народа. То есть малые группировки, это не обязательно еврейский народ, как все считают. Эти малые народы есть во всех странах. Это небольшая этническая, а может быть и не этническая, может быть корпоративная группа, которая объединяется настолько плотно, что ей удается эксплуатировать и доминировать в огромных размытых популяциях. И вот я повез их туда. Несколько эпизодов. Например, я не забуду, как в окопах переднего края, куда я привел наших писателей, Дмитрий Балашов в этих сапожках, в косоворотке, которая имитировала русский наряд, не знаю, 16-18 века, ему дали снайперскую винтовку. Он пробовал ей целиться в предполагаемого врага через Днестр, целился, прижимал к правому плечу и зажимал левый глаз, то к правому плечу. Он был очень взволнован непосредственным контактом с оружием, видимо, представлял очень грозную и страшную силу, как тот же броневик, неандерталец, такого вот обличия.

И второй эпизод, я до сих пор не могу себе простить, как я допустил это, я предложил Шафаревичу, это было в Дубоссарах, прогуляться по этой плотине, дубоссарской ГЭС. В то время работала то ли на последнем агрегате, то ли не работала, платина вела прямо через Днестр в сторону противника. И мы с ним пошли, я, как идиот, шел впереди, он шел немножко сзади. Мы с ним дошли до половины плотины, даже туда дальше, то есть мы были на виду у тех снайперов. Если бы им вздумалось нас «срезать», они бы это сделали элементарно. И если бы они застрелили Шафаревича, а я бы там раненый приполз, я не знаю, что бы со мной сделали мои патриоты. Я потащил Шафаревича под огонь снайперов. Мне бы этого никогда не простили. Слава богу, об этом мало кто знает, я сейчас об этом рассказываю. Я до сих пор не могу себе простить, как я додумался вот повести абсолютно гражданского человека на передний край войны. А ему хотелось, ему тоже очень хотелось. И когда он выступал на наших вечерах потом патриотических, он всегда говорил об этом эпизоде, мне кажется с такой затаенной гордостью, что он высоколобый, белый воротничок, участвовал реально в русском сражении. Ещё один эпизод, очень странный, я один раз думал – рассказать о нем или не рассказать, но все-таки решился рассказать.

Ведь тогда расслоились не только приднестровцы и молдаване. Ведь Приднестровская Республика была ненавистна для всех либералов московских. Она была ненавистна для либеральной прессы. Все, что говорилось о приднестровцах, было наполнено ложью, ненавистью, фальсификацией. И Генрих Боровик, в ту пору восходящая звезда либеральной прессы, кумир, уже получивший тогда орден Красной Звезды на свою поездку в Афганистан, он описал действия как бы наших войск, а потом сразу же поехал в Америку и работал там в подразделениях спецназа, воспел винтовку М-16, из которой убивали наших солдат во время войны. Он был в Приднестровье и, вернувшись оттуда, он в своей газете опубликовал список оружия, пистолетов ТТ, которые Смирнов подарил, таким вот красно-коричневым отвратительным людям, поддерживающим Приднестровье, как Бабурин, Макашов, Проханов. Он не просто рассказал об этом факте, он опубликовал номера оружия. Я не говорю вам было это или не было; был ли у меня ТТ или нет, и не пришел я сюда, на «Русскую службу новостей» к вам с ТТ в кармане, может он сейчас там лежит.

Р.КАРИМОВ: Наверняка пришел.

А.ПРОХАНОВ: Пришел бы, чтобы миноискатель зазвенел, когда я к вам входил сюда. Но как мог журналист журналисту такое сделать? Просто это была наводка, прямая наводка на обыск, на арест, на тюрьму. За мои поездки в Приднестровье и за деятельность газеты «День», которая в ту пору была очень актуальной и важной для республики, меня наградили приднестровским орденом, который я с гордостью всегда в дни торжеств, особенно на 9 мая, надеваю вместе со своими тремя советскими орденами. И горжусь этой наградой, потому что была действительно награда за Советский Союз. И вот Приднестровье – это уцелевшая часть Советского Союза. Ну и наконец еще один конфликт той поры, жестокий конфликт – это Югославия, это распадающаяся Югославия. Югославия пережила примерно такой же процесс, как и Советы. Югославия кровоточила. Когда мне говорят демократы, что Советский Союз распался без крови, я просто им смеюсь в лицо. Как же он распался без крови, когда были все эти конфликты, упомянутые мною? Как же он распался без крови, когда была жуткая гражданская война в Таджикистане? Как же он распался без крови, когда шла осетинская, абхазская война тяжелейшая? Как же без крови, когда были две чеченских войны? Он кровоточил, так же, как кровоточила Югославия. Но она кровоточила, потому что она была меньше. Кровь была сконцентрирована на компактной территории. Там в чем был конфликт в Югославии? Сербы, почувствовав, что распадается их империя, они хотели соединить этнические все зоны, которые населяли сербы. И большая Сербия, она хотела как соединиться с Сербской Краиной, где проживали сербы, и с Боснией, где были доминаты, где были сербы. И вот я побывал вот в этих зонах.

Я побывал в воюющей Боснии, в воюющей Сербской Краине. И там я познакомился с Караджичем. Я был у него, беседовали. Я там познакомился с великолепным таким, мне кажется, очень гордым, восхитительным, романтическим, причем очень жестоким жестким сербом, который писал стихи, который сам ходил в боевые операции, проводил сложнейшую политическую работу. Я с ним там виделся. Я помню, мы стояли у пушки, которая обстреливала Сараево, дымящийся далекий город. Допотопная пушка, по-моему начала Второй мировой войны. Утомленные артиллеристы, которые дергали за эту веревку, они, узнав, что я русский, любезно пригласили меня как бы вместе с ними пострелять по Сараево. И у меня на момент возникло желание, конечно, думаю, пущу свои снаряды, может этот снаряд разобьет чью-то квартиру, ребенка убьет, и я как-то отказался это делать. И когда мы были с Караджичем там… Да, мы встретились с Младичем, тогда он был в прекрасной форме, в камуфляже, портупея, руководил операцией. Я помню, как мимо Младича проходили боевые колонны с сербами, с добровольцами, в грузовиках они сидели, тоже утопленные, не бритые и, видя Караджича, они вставали и делали руками знак «виктори», знак победы, что мы победим. Они шли в бой сражаться в горах, думая, что они победят, непременно победят. И я попытался, я там носился с идеей – создать Союз непризнанных государств и соединить вместе Абхазию, Приднестровье, Боснию. Я умудрился из Боснии через воюющие страны и континенты, через десятки вот этих вот кодов соединиться со Смирновым приднестровским, и соединиться с Караджичем, чтобы они переговорили о возможностях заключения такого договора.

(продолжение следует)