Cуществуют часы, стрелки которых всегда стоят на месте, но при этом показывают самое точное время. Это время назначено судьбой!

Его выпускают, потому что он неопасный. Он интеллигентный. Он красивый, говорила мне пухлая девушка, сама бывшая на излечении в психиатрической больнице в глубоком Подмосковье. Говорила она про худого грустного парня, прошедшего мимо нас. Вокруг шумели леса. Это была деревня, и по ней расхаживали небуйные пациенты, как местные блаженные, одетые очень по-разному, в цветное. Разъезжали грузовики на огромной скорости, повсюду рыскали голодные курицы, мелкие, как городские голуби, крутились под ногами. Стадо коров мигрировало туда-сюда под присмотром строгих бабушек. Это были семидесятые годы прошлого века. Правил Брежнев. Все деревенские женщины мне тогда казались старушками. Наверное, из-за платков и стоических лиц.

Мне было десять лет, моя мама-врач приехала сюда в трехмесячную командировку, чтобы заработать денег. Было лето и каникулы. С ключом на шее я выходила после завтрака гулять. И в первый же день я встретила эту молодую женщину с красным детским бантом на макушке, которая, словно подражая кому-то, рассказывала мне про себя:

- Я тоже неопасная. Я врачам помогаю. Хожу, украшаю жизнь. Видишь, все меня считают красивой, оборачиваются. Зовут меня Оленька. Давай гулять с тобой вместе. Если меня только врачи не позовут помогать им!

- А чем вы им помогаете?  - спросила я эту местную красавицу, сразу же поверив ей, что она красавица. Оленька с первых же минут меня удивляла.

- Я? Например, я лучше всех обмываю, сказала она опять деланным голосом.

- Чего вы обмываете? Я очень хорошо обмываю тех, кто умер. Меня всегда зовут их мыть. Я кладу их в ванну и мою, как живых!

Я не стала поддерживать эту тему. Оленька провела меня через лес к реке с мостиком. Там-то мы его и встретили худого юношу в больничной куртке, застегнутой на все пуговицы, который встретился нам в начале знакомства.

- О, Вагнер, доброе утро,- сказала Оля, зайдя на мостик.

Он быстро оглянулся, совсем не расположенный к общению. Но кивнул.

- Вагнер, - опять обратилась к нему Оленька, - скажите, сколько сейчас времени на ваших часах?

Он немного поморщился, потом поднял руку и посмотрел в то место, на котором обычно носят часы. Даже прищурился, вглядываясь!

Мы подошли ближе. Я испугалась, потому что у него на руке не было часов, но на коже искусно был нарисован циферблат шариковой синей ручкой.

- Уже скоро, - сообщил он, улыбаясь и словно ожидая следующего вопроса.

- А до чего скоро? Что будет? - не замедлила Оленька. Видно, эти расспросы она проделывала не раз.

- Я не могу ответить. Здесь незнакомцы, - ответил Вагнер и посмотрел на меня.

- Она своя, - сказала Оля. - Она дочь блондинки из Москвы, врача. Вчера приехали. И теперь мы будем ходить вместе. Как тебя зовут, кстати?

- Рената.

- О! - сказал Вагнер. - Какое счастье, что вы не Лена или Наташа.

- Почему?

- Ну… куда ни плюнь, попадешь обязательно в Елену. Очень их много.

- А какое же имя вам больше всех нравится тогда? -; спросила я. - Я вот своего стесняюсь и, наоборот, хотела бы стать Леной. Никто бы не издевался, по крайней мере.

У Вагнера вдруг резко испортилось настроение. Он отвернулся. Опять всмотрелся в свои нарисованные часы на руке. Я заметила, что стрелки показывали семь часов и пять минут.

- Мне некогда! - нервно вскрикнул он. - Оставьте меня и не преследуйте. Я говорю это именно вам, О-лень-ка! - холодно процедил он, глядя на Олю.

Он вышел с мостика, как из комнаты.

Когда его куртка, застегнутая на все пуговицы, проходила мимо моих глаз, я увидела, как при резкой ходьбе на ней странными рамками проступает кровь.

Здесь были очень ветреные места, и то лето вспоминается мне несолнечным, словно в вечных сумерках. Мама уходила с семи утра до шести вечера. Мы целыми днями бродили с Оленькой-обмывальщицей, влюбленной в эпилептика Вагнера, который худел день ото дня и кого-то ждал. Так мне казалось, потому что он всегда смотрел в свои нарисованные “часы”, даже однажды у нас с ним состоялся такой разговор:

- А вы их когда-нибудь смываете с кожи?

- Никогда, - ответил он.

- Но как же ваши стрелки, они же, выходит, не двигаются?

- Им не положено страгиваться с этого часа!

- А почему?

- Вы знаете, Рената, как только они посмеют стереться или измениться - нечаянно или специально, но пропадет рисунок, - все! Мне конец! Я умру!

Я была поражена. Что-то сказочное, от принца, было в этом юноше. Он все время пропадал по лесам, однажды его искали всей больницей, прочесывали поляны, и Олечка плакала все время поисков, даже похудела и потеряла свой красный бант.

Вагнера нашли поздно в кустах - у него был приступ, нашли его без сознания. Неделю потом не выпускали гулять, приезжала Вагнерова интеллигентная мама на “Волге”.

За ужином уже моя мама мне рассказывала новости больницы:

- У Вагнера учащаются припадки, - говорила она, пытаясь расчесать колтун на голове, который был моден в те времена и назывался “бабеттой”, - так жалко его, так жалко...

- Мама, а почему у него на груди сквозь куртку проступает кровь? Ты видела?

- Да, его ловят, чтобы перевязать раны, но все повторяется…

- А что там? Почему раны?

- Вот Вагнер влюблен в свою бывшую уже невесту… -  вслух размышляла мама. - Он носит на груди ее портреты. Он прикалывает их английскими булавками. Ее фотографии… Вот я впервые вижу человека, который любит, как мне бы хотелось, чтобы любили меня… а его посадили в дом сумасшедших. Видишь, какая жизнь!

- Мама, а он умрет? - спросила я. -  Он скоро умрет?

- Он ждет невесту, ему нельзя умирать! - мама тогда так оптимистично закончила наш разговор, что я поняла, что она чего-то недоговаривает. В моем воображении не складывался “счастливый финал” у Вагнера - невеста не приезжала, раны не зарастали, и любила его только Оленька, от которой он шарахался и прятался по лесам.

Когда Вагнер вышел снова на прогулки - именно он нашел ее потерянный бант. Она возрадовалась, восприняла это как знак, постирала его и снова водрузила на голову.

Уже на второй месяц знакомства Вагнер мне открыл свою тайну и показал портрет невесты на груди.

- Со временем я стал вам доверять, - голос его стал тише, а лицо отстраненнее, - и вот. Вы спрашивали меня о любимом имени?

Он расстегнул куртку, и я увидела две очень истрепанные фотографии, перепачканные кровью и еще чем-то черным! От неожиданности я даже вскрикнула и отшатнулась. Но быстро взяла себя в руки, чтобы уже не расплакаться от жалости - вся худая его грудь была истерзана шрамами, свежими и уже зажившими.

Но раны были настолько сильнее, чем лицо на фотографии, что я даже не запомнила, какая она - эта черно-белая холодная и жестокая невеста. Я скорее возненавидела ее, чем прониклась.

- Не говорите о ней дурно, - выспренно сразу предупредил он меня.

- Хорошо, - согласилась я покорно. - Давайте я вам перевяжу вот эту рану. У меня есть йод.

- Нет, это неинтересно, давайте лучше обсудим, что будет дальше. Я знаю только, что в семь часов пять минут она приедет ко мне сюда. Она даст подписку и заберет меня домой.

- Почему именно в семь?

- И пять минут! Я просчитал, она учится, потом успевает на электричку, которая прибывает в 6.40. Быстрыми шагами она добирается до нашей больнички, и в 7.05 я вижу ее фигуру с этих мостков.

- А, вот почему вы ходите сюда по вечерам… И часы не смываете…

- Вы знаете, после того случая в лесу меня помыли и почти смыли их! Это было ужасно, я еле смог спасти изображение и думал… не восстановлю! Но вот!

Он с гордостью показал мне с каллиграфической точностью нарисованный циферблат.

Я хотела у него многое спросить, но не смогла. Он застегнул куртку.

- Я могу вам принести лейкопластырь, чтобы вы приклеивали - ее портреты, … высказалась я наконец.

- И это все, что вы можете мне сказать? - надменно отозвался он.

- Вы не должны пугать свою невесту этими ранами, давайте до ее приезда мы их залечим? Уверяю вас, женщины с воли… ну оттуда, они тоже закричат, как и я!

- Вы очень разумная для своих лет.

- Мы живем с мамой вдвоем. Приходится.

- Это звучит убедительно, - вдруг согласился он. - Я согласен. Залечить раны.

Он успел походить без булавок лишь неделю. Мы встречались каждый день. Он был полон надежд. Даже согласился на йод. Все испортило какое-то письмо. Его принесли на седьмой вечер. Он все читал его, читал на мостике, потом бросил в воду. И больше я его не могла найти.

Вагнер не вернулся в больницу. Его опять искали все утро. А вечером, когда я встречала маму у больницы, ко входу прирулил грузовик, с лязгом открылась дверца кузова. На дне лежало белое, как мрамор, тело Вагнера.

- Утонул, утонул, - забегали все вокруг.

Вагнера, как худую куколку, вытянули из кузова за руки и ноги и пронесли мимо меня. На руке его не было часов. Они были стерты.

Позвали Оленьку.