Глава четырнадцатая

Он целовал её пунцовый рот, не давая дышать, погружал лицо в душистые волосы и сам задыхался, бежал губами по бровям, ресницам, подбородку, тёплой груди, коленям, находил лодыжку и целовал ненасытно, а потом вновь бежал губами по коленям, бёдрам, дышащему животу, к пунцовому рту, не давая вздохнуть. Она летала пальцами по груди, плечам, спине, и у него от касаний случались вспышки. На мгновение он видел золотой пистолет, синего жука, фиолетовую точку, куда подлетал вертолёт, и сиреневый глаз антилопы, и цветущее дерево перед дворцом, и он втыкает ствол автомата под рёбра великана, и фламинго плавно летит над водой, и следом течёт его розовое отражение. Она будила в нём видения, словно просматривала его жизнь и что-то искала в ней, то, что он сам не сумел разглядеть. Он вбегал в подъезд московского дома, проносился мимо подвала, тьма догоняла, и он добегал до двери с табличкой «Блюменфельд», молил, чтобы дверь отворилась, и она открывалась, и оттуда поток слепящего света, несказанного счастья, и он падал в ослепительный свет, и счастливый лежал, обнимая её. Казалось, их выплеснуло море, ещё шумит, отступает.

— Как меня нашла? Как здесь оказалась?

— Я тебя не теряла. Была с тобой.

— Там, в Доме приёмов, ты взяла мою руку, стала ворожить, и я почувствовал, как ты вошла в мою жизнь.

— Ты получал мои послания? Я направляла тебе письма по волнам эфира. Эти волны соединяют одну человеческую душу с другой.

— Твои письма приходили, но я не мог распечатать конверты. Они оставались не прочитаны.

— Теперь ты понял их содержание? Я старалась предостеречь тебя об опасностях. Отводила от тебя беду.

— Какую беду отводила?

— Когда ты врывался во дворец, и золочёные ворота повисли на носу бэтээра, я заставила тебя нагнуться, и автоматная очередь прошла над твоей панамой. Когда на рынке ты шёл с безумным африканцем, я обрушила полку с рухлядью на стрелка, который метил в тебя, и он уронил пистолет. Когда французский вертолёт искал в небе фиолетовую точку, из которой хотел послать в тебя ракету, я сдвигала эту точку, и твой товарищ успел сбить вертолёт. Когда в джунглях тебя собиралась ужалить ядовитая оса, я напустила на неё жёлтого попугая, и он склевал осу.

— Ты всё это видела? Ты ясновидящая?

— Я вижу всё, что с тобой происходит. Каждый твой шаг.

— Видела, как я гонюсь на бэтээре за антилопами?

— Видела, как испуганная антилопа прыгнула и пронеслась над твоей головой, едва не сбив панаму копытами.

— Видела, как я спас из паутины перламутровую бабочку?

— Ты посадил её на глянцевитый лист и ждал, когда она улетит.

— Видела, как достал золотой пистолет и передал Чуку, тому парню, что подошёл к нам в отеле?

— Пистолет горел в твоей руке, как слиток. Чук не брал его, словно боялся обжечься.

— Ты не осуждаешь меня за то, что я закопал их обоих верх ногами?

— Они знали, на что идут. Они хотели тебя погубить. Я путала их маршрут, мотала по африканским просёлкам, пока не навела их пикап на блокпост твоих «пушкинистов».

— Ты видела, как я гладил чёрные груди африканки?

— Я познакомилась с Франсуазой Гонкур в Париже, и мы кормили уток в Сене у Нотр-Дам де Пари. Мне казалось, что она связана с французской разведкой.

— Зачем я тебе? Почему ты мне помогаешь?

Она касалась его висков, рисовала маленькие кольца. Крохотные колечки погружались в него, пьянили, вызывали кружение. Появлялось лазурное перо неведомой птицы. Малиновая заря над тёмными водами озера. Фарфоровый циферблат старинных часов с бегущей стрелкой. Появлялись кубы, жёлтые, зелёные, красные, превращались в шары, а те распадались на множество линий, которые складывались в картину Вермеера «Шоколадница», и вместо чашечки шоколада сидел зелёный богомол. Вставал на задние лапки и вёл под фонарями чернокожего министра, а тот держал букет алых роз, и букет удалялся, и льдина блестела, и тёмная полынья затягивалась хрупкой слюдой.

— Почему ты мне помогаешь?

— Я узнала о тебе от моей подруги, рыжеволосой Матильды. Она была влюблена в тебя, но не смела открыться. Мужчин, которым ты её отдавал, она называла твоим именем, и ей казалось, это ты её обнимаешь. Она забывалась, называла их твоим именем. Я уговаривала её уйти из твоего заведения «Лоск», иначе она умрёт. Но она осталась, чтобы только видеть тебя. Её рыжие великолепные волосы были украшением эскортов, сводили с ума арабских шейхов и кавказских сенаторов. Она сказала, что ты снаряжаешь эскорт в село Свиристелово. Там собрались дизайнеры, рекламирующие шампуни. Я умоляла её не ехать в Свиристелово, бежать от тебя. Мне приснился страшный огонь, в нём горела Матильда. Её огненные волосы летели по ветру и поджигали леса. Там, где опускались её горящие волосы, там появлялись очаги пожаров. Парашютисты кидались с самолётов в огонь и гибли. От неё, от моей бедной Матильды, я узнала о тебе. О той таинственной силе, которая в тебе таится. Влечёт по линии жизни, ещё не начертанной на твоей ладони. Я захотела тебя увидеть, хотела увидеть твою ладонь и обнаружила эту линию жизни. Это линия Величия.

Лана роняла в него крохотные кольца, и они рождали несказанную сладость Он боялся вздохнуть, чтобы не спугнуть небывалое блаженство.

— Я хотела тебя узнать. Ходила по двору твоего дома на Сущевском Валу напротив Миусского кладбища. Видела подвал, где обитал мёртвый испанец с рогом во лбу и хрипели свирепые минотавры. Поднималась на второй этаж к дверям с табличкой «Блюменфельд». Правда теперь там висит табличка «Фельдман». Одни евреи съехали, уступив место другим. Я побывала в твоей квартире, где обитали милые Соломон Моисеевич и Софья Семёновна. Они разговаривали между собой по-французски. Разговор шёл о тебе. Ты подрался в классе, и родителей вызывали в школу. Я видела то место, где ты насмерть дрался с Вавой, чудом не убил куском асфальта. С тех пор вы неразлучны и спасаете друг друга от смерти. Я видела окно в доме напротив. Там по утрам появлялась нагая женщина. Ты подстерегал её, как охотник подстерегает добычу. У неё было удлинённое средиземноморское лицо, маленький пунцовый рот, и ты искал с ней встречи. Но она исчезла. Я исследовала тебя, твоё детство, юность, твои университетские годы. Твой страх, когда ты читал «Сон Татьяны», и то головокружение, когда читал библейского пророка Даниила и надпись на стене Валтасара. Искал появление надписи на колокольне Ивана Великого. И я тебя угадала.

— Что угадала? — слабо спросил Лемнер, погружаясь на дно Средиземного моря. Видел под водой мраморную капитель, на которой сидела морская звезда, и мимо, плавно, окружённая серебряными пузырями, проплыла нереида.

— Что обо мне угадала?

Она продолжала касаться его висков. С её пальцев слетали лёгкие вихри, погружались в него, плыли, как плывут по реке солнечные воронки. Каждая уносила его волю, его жизнь, и он исчезал, не противился, был счастлив. Ведунья, ворожея, она обрела над ним колдовскую власть, и он не ведал, как она распорядится этой властью. Наградит ли вечным блаженством или обречёт на вечную муку.

— Три попугая, жёлтый, синий и красный, жестоко дерутся, роняют перья. Каждый хочет склевать орех. Три ветра, с севера, с юга, с востока, сшибаются в бурю, и каждый желает сломать пшеничный колос. Три воды, небесная, земная, морская, хотят унести гнездо с волшебным яйцом. Три стрелы с железным, серебряным, золотым наконечниками целят в горячее сердце. Три пули, у каждой своя улыбка, хотят поразить холодный ум. А теперь отгадай, о чём притчи.

Она не говорила, а причитала. Древнее, колдовское, сказочное, похожее на песнопение, берестяную грамоту, тайный знак на камне было в её причитаниях.

— Не пойму притчу, — он блаженно улыбался, исчезая среди солнечных воронок. Желал, чтобы власть её не кончалась. — Не пойму твои притчи.

— Три попугая, что дерутся из-за ореха, три ветра, что ломают пшеничный колос, три воды, что стремятся унести яйцо, три стрелы, целящие в жаркое сердце, три пули, стреляющие в холодный ум, суть Антон Ростиславович Светлов, Анатолий Ефремович Чулаки и Иван Артакович Сюрлёнис. Орех, пшеничный колос, волшебное яйцо, жаркое сердце и холодный ум — это ты, Михаил Соломонович Лемнер. Ты оказался в центре ужасной схватки, которая тебя уничтожит. Три громадных и жутких соперника хотят овладеть тобой. Каждый хочет сделать тебя пистолетом в своей руке, направить твои выстрелы в двух других. А потом тебя устранить, как устраняют оружие с места убийства.

Она пророчествовала. Так звучали пророчества царям иудейским, фараонам египетским, полководцам персидским. Он был царём иудейским, фараоном египетским, полководцем персидским. Пророчества были путаны, невнятны, необъяснимы. Они сулили смерть, но были сладки, изрекаемые её голосом. Смерть была не мгновенной, а тягучей, как мед.

— Значит, я обречён? — слабо пролепетал Лемнер, превращённый в солнечную воронку, сносимую по реке.

— Ты обречён победить. Ты победитель. Все трое падут, а ты пойдёшь дорогой Величия.

— Какого Величия? — он пугался ещё одной тайны, которую не в силах постичь.

— Ты попал на великие русские качели в момент их взлета. Тебя ждут испытания, вокруг тебя произойдут разрушения, падут сильные мира сего, и ты займёшь их место. Ты будешь полководцем великой армии, победителем в великой войне. Станешь народным кумиром и возглавишь великое царство.

— То, у которого Василий Блаженный, Байкал и Пушкин? — он слабо отводил от себя тайну.

— То царство, у которого ты.

— Твои предсказанья сбываются? — он надеялся, что это прихоть её женских фантазий. Она играет ведунью. Игра окончится, ведунья исчезнет. Вновь вернётся любимая женщина, у которой в волосах крохотный лепесток фиолетового цветка.

— Я предсказала тебе поход на Северный полюс, и ты видел, как тысячи радуг играют над полярными льдами. Я предсказала тебе африканский поход, и ты сбил французский вертолёт над африканской саванной. Ты идёшь дорогой Величия. Линия Величия проступает на твоей ладони всё отчётливей.

Она провела по его ладони пальцем. Засверкала, как надрез, линия от запястья к среднему пальцу. Линия Величия.

— Какая в тебе сила? Какое колдовство? Ты видишь будущее?

— Я смотрю в человеческое сердце. Будущее человека в его сердце. Он носит с собой своё будущее. Гадалка умеет заглянуть человеку в сердце. Умеет рассказать человеку о его сердце.

— Верно ли, что все великие люди имели своих гадалок? Они раскрывали великим людям их будущее?

— У последнего царя была гадалка Леночка Таганская. Она нагадала царю Цусиму, предсказала белокровие у наследника, предупредила об январском Кровавом воскресенье, о войне с Германией, о казни в Ипатьевском доме. Она говорила царю: «Иван в море, Матрена в горе. У сына твоего не кровь, а вода. В январе посеешь, в феврале пожнёшь. Мельница германская, зерно русское. С Ипатом пришёл, с Ипатом уйдёшь». Царь услышал пророчицу и заплакал. А Леночку Таганскую в прорубе утопили.

— И у Сталина была гадалка?

— Когда он в ссылке, в Сибири жил, была рядом с ним гадалка Ксения Ягодка. Она Сталину нагадала, что прямо из Сибири он в Петрограде, в Смольном окажется. Что много будет кругом революционеров, а уцелеет он один. Что свастика «о четырёх топорах», придёт в Россию. Что в Ялте соберутся трое, а в Берлин приедет один. Что ему друг в вино яд насыплет. Она говорила: «Нырнешь в Енисей, вынырнешь в Неве. Снопов много, а колос один. В Россию придёт креститель с крестом о четырёх топорах. Рюмки три, а нальют в одну. Пригубишь чарку и пойдёшь насмарку».

— Ты мне предсказала Величие. Но меня склюют три попугая. Сдуют три ветра. Смоют три воды. Вопьются три стрелы. Улыбнутся три пули. Как мне увильнуть от пуль, избежать попугаев? Как прийти к Величию?

— Я буду рядом. Проведу мимо засад, «волчьих ям». Ты будешь знать о кознях врагов, успевать выстрелить первым, упасть прежде, чем пуля в тебя вопьётся, отскочить, чтобы стрела пролетела мимо, притвориться камнем, чтобы попугаи от тебя отвернулись. Я вхожа к Антону Ростиславовичу Светлову, Анатолию Ефремовичу Чулаки, Ивану Артаковичу Сюрлёнису. Они ждут моих предсказаний. Я буду знать их замыслы. Буду путать их ложными предсказаниями. Ты пройдешь к Величию не прямым путем, а по ломаной линии, по какой бежит по полю пехотинец, уклоняясь от гранат, очередей и снарядов. Ты будешь падать, вскакивать, метаться в сторону, притворяться убитым, бросаться вперёд. За тобой останется изрытое снарядами поле боя, усеянное поверженными врагами. Ты поднимешься на Царское крыльцо и воссядешь в Грановитой палате.

— Я должен верить в твои предсказания?

Она говорила о невозможном, но для него было важно лишь то, что казалось невозможным.

— Должен верить в свое Величие. Я выбрала тебя среди тысяч. На тебе перст судьбы.

Она подняла тонкий перст. С него срывался луч света. Поднесла к его лбу. Луч проник в него, ослепил. Распахнул границы мира в беспредельность. Он лежал в ослепительном свете.

Глава пятнадцатая

Утром они не вставали. Оставались в просторной постели под балдахином с золочёным гербом несуществующего королевского рода. В окне, в знойном розовом небе пальма качала плюмажем. В номер постучали. Прислужник в красной ливрее с золотыми пуговицами и аксельбантами, похожий на гвардейца, протянул серебряный поднос с картой. Лемнера приглашали на правительственный приём, вечером, на берег озера Чамо.

— Можем не ходить, если не хочешь, — Лемнер небрежно помахал приглашением и уронил на пол.

— Сегодня роковой день, — Лана подняла карту и положила на стол с суеверной осторожностью, исправляя допущенную Лемнером небрежность. — Сегодня нельзя ничего ронять. Это грозит большими потерями. Сегодня случится грозное, роковое.

— О чём ты?

— Мне приснился сон. Не могу разгадать. Будто идём с тобой по аллее, и наперерез чёрная кошка. Ты выхватил золотой пистолет и выстрелил в кошку. Пуля пробила кошку и полетела дальше. Попала в цветок подсолнуха. Подсолнух разлетелся, с него опали лепестки. Мёртвая чёрная кошка лежит на алее, и кругом жёлтые лепестки подсолнуха.

— Никогда не стреляю в кошек из пистолета. Тем более, по цветам.

— Не могу разгадать сон. Но сегодня случится роковое.

Они подкатили на чёрном «Вольво» к озеру Чамо. Там располагалась загородная резиденция президента. Автоматчики в малиновых беретах пропустили их к белоснежному дворцу, напоминавшему Версаль своей барочной лепниной и гранёными хрустальными фонарями. Скользили, как чёрные рыбы, великолепные машины. Из них выходили чернолицые дамы в вечерних туалетах, министры, военные. Мелькали мундиры, орденские колодки. Возникла под фонарём и тут же пропала ряса священника. Тропическая чёрная ночь, блеск близкого тёмного озера, множество чёрных лиц, неразличимых во тьме. Только горят белки. Кажется, вечерние платья из алых, голубых, изумрудных шелков плывут без тел, как облачение невидимок.

Лемнер избавился от выгоревшей панамы, линялого камуфляжа, избитых башмаков. На нём был смокинг, галстук-бабочка, туфли стиля «Оксфорд». Лана была в розовом шёлке, цвета фламинго, с голой спиной, вольно раскрытой грудью. На груди готовый скользнуть за вырез, сиял голубой бриллиант.

— Меня не оставляет чувство, что должно случиться несчастье. Быть может, лучше уйти?

— Многие из гостей хотят превратиться в твой бриллиант и скользнуть за вырез твоего чудесного платья.

Приём проходил на открытой веранде. Дворец, освещённый огнями, сказочно сиял. Ступени веранды спускались к воде. Были расставлены столы под белоснежными скатертями. Блестели хромированные чаны с яствами, под каждым горел голубой огонёк спиртовки. Бармен с ловкостью факира мешал коктейли, вливал разноцветные струйки, бросал в тяжёлые стаканы кубики льда. Гости брали стаканы, подносили к губам. Блестели зубы, появлялись алые языки, на пальцах, сжимавших стакан, переливались бриллианты.

— Почему мне так тревожно? — Лана держала под руку Лемнера, и он вёл её по веранде, раскланиваясь с незнакомцами в мундирах и смокингах, искавшими его внимания.

Озеро мерцало под фонарями. Стена тростников чернела среди слюдяной воды. Озеро трепетало, вспыхивало множеством всплесков. Бессчётные жизни наполняли воду, кружили, танцевали, любили друг друга, чертили на воде гаснущие линии. Вода чуть слышно звенела. Тростники молчали. В них таилась притихшая, не спящая, чуткая жизнь, слушала звуки воды и неба.

— Мне кажется, здесь кто-то есть, невидимый, смотрит на нас. Руку протяни, и его коснёшься.

— Чёрная кошка в чёрной Африке.

Лана протянула голую руку. Рука попала в свет фонаря, стала серебряной. На неё из мрака слетелось множество прозрачных существ, покрыли руку слюдой. Рука переливалась, словно стеклянная.

К ним подошёл статный, грациозный человек в смокинге, с золотыми запонками в манжетах. Его чёрное лицо было едва различимо. Фарфоровые белки, рубашка, золото в манжетах сияли.

— Я профессор лингвистики Муранго Мунене, — представились белки. — Я слушал вашу речь, месье Лемнер, на открытии памятника Пушкину. А знаете ли вы, что в моей родовой деревне Кнамбо живёт дочь Пушкина от Анны Керн? Она перевела на суахили стих отца «Я помню чудное мгновенье». Теперь, когда мы хороним односельчан, мы читаем этот замечательный стих.

— Прошу прощения, профессор Мунене. Не могли бы вы подробнее рассказать об этом моей жене? Я хочу поприветствовать президента Мкомбо.

На веранде появился президент, радушный, белозубый, с осанкой милостивого повелителя, утомлённого народным обожанием. Его окружала охрана, могучие, с лицами львов, телохранители. Они с ненавистью смотрели на гостей, отыскивая того, в кого влепят пулю. К президенту тянулись, боялись подходить, кланялись издалека.

Лемнер прошёл сквозь охрану.

— Чувствую, месье президент, как под вашим мудрым правлением страна идёт к процветанию.

— Вы имеете в виду ещё два золотых рудника, которые перешли в вашу собственность?

— Я имею в виду настроение в подразделении «Пушкин». Мои люди перегрызут глотку всякому, кто оспорит ваше право на власть.

— Передайте мою благодарность подразделению «Пушкин». Кстати, я не знал, что в России мертвецов хоронят головой вниз. Почему?

— Так легче думать, месье президент. Какие уж мысли, если твой труп сжирают собаки?

— Мой дом — ваш дом, месье Лемнер. Африка любит вас.

Лемнер возвращался к покинутой Лане. Его остановил китайский военный атташе.

— Правда ли, господин Лемнер, что русские войска концентрируются у границ Украины? Возможна ли война?

— Возможна ли война между Китаем и Тайванем? — Лемнер задал встречный вопрос. Китаец посмотрел на Лемнера прорезями снайперских глаз, и они расстались. Иногда встречный вопрос красноречивее любого ответа.

Его задержал священник. Чёрная ряса, чёрная борода, чёрное лицо делали его невидимым, если бы не яркие, как фарфоровые изоляторы, белки и розовый язык. Да ещё запах елея, который пахнул плодами манго.

— Хотел вам сказать, сын мой, что православие нашло, наконец, свой народ. Африканцы приняли православие естественно, кротко, ибо оно созвучно нашим культам и традициям. Когда мы в храме читаем «Символ веры», то начинаем танцевать и не можем остановиться до конца службы. Мы слегка переиначили Евангелие от Иоанна. Мы говорим: «Вначале был Пушкин, и Пушкин был у Бога, и Пушкин был Бог».

— Аминь, — произнёс Лемнер и заспешил к Лане. Лингвист продолжал увлечённо втолковывать:

— Мы считаем, что всё произошло от Пушкина. Люди, животные, птицы, рыбы, цветы, камни, звёзды. Когда наши рыбаки уходят на рыбный лов, они произносят молитву: «Пушкин, отдай нам свою чешую, свои плавники, свой рыбий пузырь!» Когда охотники идут убивать антилопу, они взывают: «Пушкин, одари нас своими копытами, своими рогами, своей пятнистой кожей!»

Лемнер подошёл и некоторое время внимал. Не перебивал лингвиста, видя, как интересен Лане его рассказ. Но на эстраде появились музыканты, все в белых пиджаках, с драгоценными трубами, флейтами и саксофонами. Сунули мундштуки инструментов в пухлые губы, раздули чёрные щеки. Полилась волшебная музыка, бархатная, как шерсть пантеры, сладостная, как сок манго, пьянящая, как цветок фиолетовой акации. Музыка пьянила Лемнера. Два глотка виски, серебряная, усыпанная стеклянными мерцаниями рука. Тёмное озеро с трепещущей водой, множество голубых и изумрудных мальков. На свет фонаря из озера всплывает большая рыба. Это Пушкин с алыми жабрами, в перламутровой чешуе. Плавником он ласкал Анну Керн. Китайский атташе целит лучиками в православного священника, а тот издалека благословляет президента Мкомбо. Стакан в руках бармена из голубого становится алым. Пальцы батюшки, благословляющие президента, тонкие, как чёрные лепестки.

Лемнер танцевал с Ланой. Вел её в чудесном кружении. Они ступают по водам, струятся её шелка, сияет голубой бриллиант. Вместе с бриллиантом он сливается за вырез её розового платья.

Они танцевали. Гости расступились, смотрели фарфоровыми глазами, как он обнимает её, водит по кругам с закрытыми глазами. Не раскрывая глаз, он слышал, как чудесно волнуется её спина, её нога сильно, плавно касается его ноги.

— Люблю тебя. С детства, когда ждал твоё появление в окне, и ты на мгновение представала в ослепительной наготе. Исчезала, и наутро я ждал твоё появление. Зачем нам другая жизнь? Зачем нам попугаи, безумные ветры, слепые воды, дурные стрелы и горючие пули? Останемся в Африке. Ты станешь моей женой. Каждый месяц я буду вешать на твою дивную грудь новый голубой бриллиант.

Лемнер боковым взором увидел летящую из озера тень. Лёгкий, в чёрном трико и маске человек вырвался из озера. Сбросил с плеч гриву воды. Блестя под фонарями мокрым трико, бросился на веранду. Протягивал в беге обе руки. В руках были пистолеты, направленные на золочёное кресло, где восседал президент Мкомбо. Лемнер, продолжая танцевать, отводя глаза от голубого бриллианта, выхватил пистолет и выстрелил, ещё и ещё, в бегущего стрелка. Тот нырнул головой вперёд, падал и стрелял, не в президента, а в пол веранды. Скользил, сжимая пистолеты, и замер, длинный, в чёрном трико и маске, продолжая сжимать пистолеты. Охрана гурьбой уводила президента. Гости, визжа, убегали с веранды. Из камышей поднялась шумная стая фламинго. Лемнер подошёл к убитому. Туфлей модели «Оксфорд» выбил пистолеты из рук убитого, оттолкнул в сторону. Содрал маску с лица. То была Франсуаза Гонкур. Её огромные неживые глаза, тонкие руки, пальцы с малиновым маникюром.

— Она была из французской разведки, — сказала Лана.

К ним подошёл китайский атташе:

— Вы слышали новость, господин Лемнер? Русские войска перешли границу Украины. Это война.

— Я разгадала сон. Чёрная кошка — это Франсуаза Гонкур, желавшая убить президента. Цветок подсолнуха, куда вонзилась твоя пуля — Украина. Это твоя война. Ты должен лететь в Москву.

Глава шестнадцатая

Тяжёлые транспортные самолёты уносили подразделение «Пушкин» из Африки. Она махала вслед своими пальмами. Лемнера в Москве ожидали встречи. Готовясь к ним, он помнил притчу о трёх попугаях и орехе. Он был орех с костяной кожурой, нежной сердцевиной и потаённой завязью. В завязи таилась его судьба, сулившая Величие. Он решил позаботиться о «пушкинистах». Расставание с Африкой было для них мучительно. Они полюбили континент, где на каждом дереве растут сладчайшие плоды, ночами под окнами ревут львы, женщины имеют цвет натурального кофе, а на дорогах и рынках стреляют без предупреждения. Чтобы переезд из Африки в Россию не казался «пушкинистам» слишком резким, Лемнер решил устроить соратникам ещё одно прощание с Африкой.

Он собрал всех африканских студенток, получающих образование в московских институтах и попутно работающих проститутками. Пригласил их на корабль, плавающий по Москве-реке от Воробьевых гор до Ново-Спасского монастыря. «Пушкинисты», кто в десантных тельняшках, кто голый по пояс, с юными африканками на коленях плыли по Москве-реке, распевая гимн подразделения «Пушкин». В гимне были прежние слова «У каждой пули есть своя улыбка» и «Несу на блюде голову врага». Но Лемнер добавил новый куплет: «Тятя, тятя, наши сети притащили…» Тятей был Лемнер. Так по-сыновьи называли его «пушкинисты».

Когда корабль проплывал Лужники, африканки превратились в команду художественных гимнасток. Они крутили обручи, раскаляли их бёдрами добела. Делали шпагаты, для чего сбрасывали с себя остатки одежд. Летали и прыгали с лентой, словно раскачивались на лианах. Студентка юридического факультета Анзор залезла на мачту, вертелась, показывая язык и гримасничая, пока Вава не поймал её за пятку, стянул с мачты и увлёк с палубы в трюм. Проходивший в Лужниках футбольный матч «Спартак» — «Динамо» был сорван. Болельщики покинули стадион и смотрели на чудесный корабль, скандируя: «Россия! Россия!»

Корабль проплывал мимо Министерства обороны. Африканские студентки ходили по палубе строем, выполняли фигуры дефиле, демонстрировали приёмы рукопашного боя, с воплями рубили кирпичи, ложились под танк, сбивали самолёты, брали в плен оробевших «пушкинистов» и волокли их в трюм. Студентка философского факультета Аума выгнула грудь колесом, а у неё было два колеса, и стала ходить по палубе строевым шагом, отдавая честь офицерам министерства, что прилипли к окнам, на время оставив управление боевыми действиями на Украине. Их не отогнал от окон министр. Стоял, приложив ладонь к фуражке с золотой кокардой, а студентка Аума тянула мысок, поедала министра огненными глазами. Вава, уставший её урезонивать, схватил Ауму за пучок косичек и поволок в трюм. Та упиралась, обвиняла Ваву в расизме, салютовала министру.

Корабль проплывал мимо Храма Христа Спасителя, по его золотому отражению. Африканские студентки пали на колени и каялись в грехах, которые были столь ужасны, что золотые главы собора почернели. Священник прервал службу и вышел к блудницам. У каждой принял исповедь, накрывая маленькую головку с косичками золотой епитрахилью. Девушка, очищенная от грехов, выныривала из-под епитрахили счастливая, а священник смущённо улыбался. Девушки обещали больше не грешить. Не лязгать зубами, не чмокать, не чесаться за столом, не искать в волосах подруги блоху, не качаться на люстре, не драться с товарками из-за упавшего с дерева персика. Студентка финансового факультета Сэмбия обещала носить трусы. Некоторые тут же постригались. Вава осуществлял постриг. Десантным ножом срезал косички и бросал в реку. Косички плыли, их вылавливали бомжи и делали из них плетки для вразумления бомжих.

Кремль восхитил студенток. Они хлопали в ладоши, сосали кончики пальцев, шлёпали себя по смуглым ляжкам. Изображая фламинго, вставали на одну ногу. Ложились на палубу и щёлкали зубами, как крокодилы. Грациозно подскакивали, подобно антилопам. Восклицали: «Леонид! Леонид!», веря, что Президент Леонид Леонидович Троевидов любуется ими из окон дворца.

Храм Василия Блаженного был для них родным. Его строили архитекторы-африканцы, взяв за основу блюдо с плодами ананасов, бананов, манго, фиников и особых африканских тыкв, из которых африканские маменьки делают люльки для новорождённых.

Корабль доплыл до Ново-Спасского монастыря. «Пушкинисты» похватали студенток и унеслись в город, прощаться с Африкой.

Лемнер осмотрел разбросанные по палубе чёрные косички, ожерелья из раковин и розовые трусики и сошёл на берег. Там, у монастырских врат, он ждал Лану Веретенову.

Она возникла из пустоты, из золотистого воздуха ранней московской осени. Она обладала способностью возникать из пустоты, вдруг собиралась из лучей, золотистых пылинок. В первый день их знакомства в Кремле она вышла из деревянного оклада, как ожившая икона, ослепила его. В Африке, ночью, на пороге отеля, она возникла из пыльцы ночных бабочек, мерцанья светлячков. И теперь там, где высилась монастырская стена с могучей колокольней, вдруг появилась она, показывая на колокольню, на циферблат высоких часов. Издали извиняясь за опоздание. Лемнер, видя, как её смуглое лицо окружено свечением осени, испытал внезапную нежность, чудесную слабость, сладкое бессилие, её власть над собой. Власть, о которой говорят: «Иго моё легко».

— Как мне тебя не хватало! Хочу, чтобы ты касалась пальцами моих висков, и я плыл по бескрайней реке среди солнечных золотых колец.

— Не теперь. Ты должен быть очень чуток. Предстоят опасные встречи. Тебя будут обманывать, искушать, прельщать, устрашать. Всё, что ты услышишь, будет ложь. Но ты делай вид, что веришь, обманываешься. И обманутым окажется обманщик.

— Тебя не будет рядом? Я могу оступиться. Мой путь к Величию будет прерван.

— Я должна сообщить тебе тайну. Твою тайну. Она тебя укрепит.

— Какая тайна?

Она повела его в монастырь. Над вратами висела икона. Спас взирал чёрными ужаснувшимися глазами. Лана перекрестилась, а Лемнер смиренно потупил взор.

В монастыре было тесно от огромных соборов, синих и золотых куполов. Повсюду благоухали цветы прощальными ароматами лета. Чудесны были розовые и лиловые астры. Розы с утомлёнными лепестками грелись в последнем бледном солнце. Среди белых соборов на мгновение возникала чёрная ряса и тут же скрывалась.

Они остановились у входа в каменные палаты. Ступени вели вниз, над входом синей и золотой мозаикой был выложен Спас.

— Здесь находится усыпальница бояр Романовых.

— Я не монархист. Равнодушен к проблеме останков.

— Ступай за мной.

Они оказались под низкими белыми сводами. Стояли саркофаги, горела перед иконой лампада. Пахло тёплыми кадильными дымами, но сквозь тонкие благоухания доносился холод камня.

— Я долго сомневалась, не ошибаюсь ли. Изучала древо Романовых. Оно восходит к Рюрику. Исследовала изображения Рюриковичей и Романовых. Фреску в Свияжске под Казанью, с изображением Ивана Грозного. Парсуну с ликом Алексея Михайловича Романова. Портреты всех русских царей и великих князей, вплоть до фотографий цесаревича Алексея. Но у меня оставались сомнения. Я взяла пробы с окровавленной рубашки Николая Второго. Ну, ты помнишь, его ранил в Токио безумец. Я сравнила результаты анализа с генетической экспертизой твоего волоса. Я взяла волос с подушки после нашей тропической ночи. И все сомнения отпали.

— Какие сомнения? — На Лемнера надвигалось наваждение. Лана создавала наваждения, как пишут сказки или разрисовывают карнавальные маски. Она приносила ему наваждение и вручала. Её сны становились его явью. Наваждения были невозможны, из сумасшедших домов. Их не принимал разум. Они не умещались в его опыт, не укладывались в его судьбу. Но она находила в нём малый сосудик, крохотный капилляр и вливала в его кровь наваждения. Он тихо сходил с ума, верил в наваждение, дорожил своим сладким безумием.

— В тебе течёт кровь Романовых. Ты из Романовых.

— Я? Михаил Соломонович Лемнер?

— Ты, Михаил Соломонович Лемнер. Лемнер-Романов.

— Но как такое возможно? — он пугался её горящих глаз. Такие глаза бывают у безумных открывателей, узревших среди галактик элементарную частицу. — Такое исключено.

— Что мы знаем о нравах принцесс Голдштинских? Или Рамштадтских? В ту пору богатые еврейские купцы ссужали деньги европейским дворам. Может, одна из принцесс отдала долг еврейскому купцу?

— Невероятно! — Лемнер уже был под наркозом. В нём тихо звенел сосудик, вливалось наваждение.

Он смотрел на каменные саркофаги. Минуту назад они казались глыбами, холодными, навеки остывшими. И вдруг потеплели. Камень стал прозрачным. Из него исходило свечение. Свечение коснулось Лемнера. Камни взывали. Он услышал, как в нём дрогнуло, откликнулось на зов. Зов доносился из камня, словно в глубине таилась родная жизнь. Она узнала Лемнера, потянулась к нему. Это был зов предков. Звенела, пела крохотная молекула его тела, в пояснице, у копчика, где из спинного мозга исходили жгуты нервных волокон. Там жила, трепетала молекула, делавшая его Романовым. Он тянулся к саркофагам, был готов упасть на них и рыдать. Слепящая молния вонзилась в него. Он превратился в свет и мчался по световоду, который вел сквозь род Романовых, а от них к Рюриковичам, к варягам, ходившим на ладьях по Волхову, к норманнским племенам среди гранитов с рунами и солярными знаками. Световод тянулся от царя к царю, от Михаила Романова к Петру и Павлу, к двум Александрам, к двум Николаям. К роковому подвалу, где гремели револьверы, и царь прижимал к груди цесаревича, и оба падали, а их добивал цареубийца в кожанке, с дымящимся револьвером.

Лемнер упал на каменный пол усыпальницы. Минуту был мёртв. Очнулся, видя над собой испуганное лицо Ланы, её целующие пунцовые губы.

— Боже мой, ты жив!

— Я побывал в том ужасном подвале. «С Ипатом пришёл, с Ипатом ушёл».

— Не ушёл. Ты Романов. У тебя есть права на российский престол. Но об этом ни слова! Это твоя смертельная тайна. Храни её до поры, когда измученная смутами Россия призовёт тебя!

— Хочу, чтобы ты стала моей женой, взошла на российский престол, — наваждение медленно его покидало. Он лепетал, лежа на каменном полу. Она его целовала.

— Не вздумай умирать, — ласкала она его. — Не то я стану вдовствующей императрицей!

Они обнимали друг друга. Из каменных саркофагов изливалось тепло. То была их родня.

Глава семнадцатая