Глава сорок шестая

Из разорённого дома солдаты вынесли деревянную лавку и поставили на снег в саду, среди изрезанных снарядами яблонь. Лемнер и Лана сидели на скамье среди посечённых деревьев и смотрели в обледенелые поля, где блистали солнечные стальные дали. Солнце окружали разноцветные кольца, словно солнце дышало, пульсировало, извергало радуги. Небо трепетало, из него летела беззвучная молвь. Лемнер знал, что эта молвь обращена к нему. Небо с ним говорило, славило его. Он был угоден небу. Оно посылало ему своё дивное благословение.

— Ты избегаешь меня. Гонишь меня. Поднял на меня руку! — Лана печально смотрела на погубленный сад, на высокую яблоню с отсечёнными ветками, похожую на человека с отрубленными руками.

— Хочу избавиться от твоей опеки. Сбросить твое иго, — Лемнер внимал небу. Солнце превратилось в белый огненный столб. Его основание погружалось в снега, струями разливалось в полях, вершина ветвилась, превращалась в крону с радужными цветами. В полях цвело волшебное дерево, небесная яблоня. Лемнер был накрыт его божественными ветвями, сберегаем небесным покровом.

— Моя любовь тебе в тягость? Она приносит тебе несчастья?

— Она лишает меня воли. Влилась в мою кровь, как сладкий яд. Но у меня есть другой покровитель. Он сберегает меня небесным покровом. Я следую его небесным указам. Моя судьба не в твоих, а в его руках. Я выпишу из Пекина розовых пиявок. Они выпьют мою кровь, отравленную твоими сладкими ядами. И я стану свободным.

— Ты запер меня в кунге и один пошёл на встречу с Иваном Артаковичем. Боялся, что я помешаю, заслоню тебя, и ты поступишь не по своему разумению, а по моему наущению. Но я никогда не навязывала тебе мою волю. Я лишь угадывала твои желания и хотела предостеречь от опасностей. Ты поверил в вымыслы Ивана Артаковича о розовых пиявках? Он сам — розовая пиявка. Кровопийца в голубом камзоле маркиза.

— Ты знаешь, как он был одет? Как могла узнать? Тебя не было там.

— Ты запер меня в кунге, как в тюремной камере. Я волновалась за тебя, боялась, что тебя убьют. Любовь делает женщину ясновидящей. Из моего заточения я видела всё, что с тобой происходит.

— Не верю. Ты не могла видеть харчевню, где состоялся ужин. Не могла видеть дурацкую одежду Ивана Артаковича.

— Я видела горящие свечи, капающий на серебро воск, креветок, похожих на танцовщиц, официантов в шёлковых жилетках, под которыми скрывались пистолеты. Слышала шелестящие речи Ивана Артаковича, когда он тебя обольщал. Видела плясунью Ксению Сверчок. На серебряном блюде она подносила отсечённую голову Светоча, совсем, как библейская танцовщица голову Иоанна Крестителя.

— Ты слышала, как Иван Артакович предлагал мне стать диктатором России? — Лемнер испугался всевидению Ланы. Её взгляд пронзил железную дверь кунга, промчался сквозь морозную тьму, влетел в харчевню, колыхнул пламя многих свечей.

— Я видела, как ты пьянеешь от льстивых слов, как Иван Артакович делает тайный знак официантам, и те суют руки в вырезы жилеток, нащупывают пистолеты. Я колотила кулаками в запертую дверь кунга, кричала, и мои вопли, мой страх за тебя, моя любовь к тебе превратились в удар молнии, которая обожгла Ксению Сверчок и вызвала у неё преждевременные роды.

— Ты спасла меня от смерти? — Лемнер вновь ощутил её господство. Она обладала силой, не доступной для его разумения, и эта сила была благой, была проявлением исходящей из Космоса силы, направлявшей и сберегавшей его. Солнце в полях превратилось в огненный крест. Оконечности креста трепетали алым, голубым, золотым. Крест волновался, звал. Лемнер слышал зов креста. Крест звал приложиться к нему. Лемнер ощутил в железном морозном воздухе тёплое благоухание мёда.

— Я видела, как вы мчались к Дону под синей луной. Видела прорубь, которая была прорубью Русской истории. В прорубе танцевала луна. Видела мерзкое нерестилище. Ксения Сверчок раздвигала толстые ноги, и клубки студня истекали из Ксении Сверчок. Видела, как неистовый африканец извергает на икру раскалённую магму африканского семени.

Мне казалось, африканец оплодотворяет луну, и из этой огромной синей икринки родится озеро Чамо, неумолчный шелест цикад, фламинго с изогнутой шеей, пролетевший над лунной дорожкой.

Я видела, как Иван Артакович наклонился над прорубью, а ты стоял сзади, не решаясь его толкнуть. Ты был готов отступить, вернуться с Иваном Артаковичем в харчевню, где тебя поджидали официанты в жилетках. Я из моего заточения видела твою робость и приказала тебе: «Толкай!» И ты спихнул его в прорубь, стал победителем в страшном состязании. Не должен был победить, если бы не моя любовь, обожание, которыми я тебя окружила. «Три попугая, три воды, три ветра, три стрелы, три пули» — ты выиграл эту битву. Отправил своих врагов в прорубь Русской истории. В этой проруби водятся чёрные сомы Русской истории. Сейчас они догрызают тело Ивана Артаковича, застрявшего подо льдом недалеко от станицы Казачья.

— Ты ведьма? — он вновь подчинялся её воле, верил её предсказаниям.

— Я твоя жена и мать твоего будущего ребёнка.

Небо цвело, как огромный шёлк, струилось, волновалось. В нём летали волшебные духи, появлялись дивные буквицы, носились неведомые письмена из небесных писаний, ещё не прочитанных на земле.

— Что делать теперь, когда три попугая мертвы, три воды утекли, три ветра стихли, три стрелы и три пули промахнулись? Я остался, наконец, наедине с Русской историей?

— Не ошибись, не впади в обольщение. Ты очень силён. За тебя русская армия. Тебя боготворит народ. Теперь ты должен обратить лицо к Президенту. Президент позовёт тебя, направит твою мощь на благо России.

— Да есть ли Президент? — Запах мёда исчез. На губах появился вкус ледяного железа. — Или вместо Президента подлая свора двойников из икринок Ксении Сверчок? Будет найден железный шкаф с флаконом, в котором плавает голый, с выпученными голубыми глазами Президент Леонид Леонидович Троевидов?

— Не верь вымыслам Ивана Артаковича. Пусть он рассказывает их чёрным сомам. Президент жив, управляет Россией. Могу предположить, что формула «Три попугая, три ветра, три воды, три стрелы, три пули» принадлежит Президенту. Тебе следует встретиться с ним.

— Зачем мне Президент? За мной армия, мне верит народ. Я хочу сделать русский народ счастливым. Зачем мне идти в услужение к утомлённому, изношенному Президенту, который скрывается от народа за спинами дурашливых двойников? Долой Президента! Долой двойников! Приду в Москву и сяду в Кремль! Увижу, есть ли там Президент, — Лемнер почувствовал злое веселье. Его губы раздвинулись в жестокий оскал.

— Ты хочешь стать Президентом? Им хотели стать Чулаки, Светоч, Иван Артакович. Все канули в проруби Русской истории.

— Россия устала от Президентов. Ей больше не нужны Президенты.

— Как же ты обойдешься без Президента?

— Наполеон увидел гниль и продажность измельчавшей власти, набил картечью пушки и провозгласил себя императором.

— Ты хочешь стать царём?

— Ведь ты сказала, что во мне течёт кровь Рюриковичей и Романовых. Стану русским царём. О царе мечтает русский народ. В Успенском соборе венчаюсь на царство!

— Русская история не любит самозванцев. Где Гришка Отрепьев? Где Пугачев? Где княжна Тараканова? Бойся пополнить их перечень.

— Я верю в Русскую историю. Не ты, а она ведёт меня к Величию. Отныне слушаю её, не тебя!

Лемнер смотрел на белое солнце. Закрыл глаза. Вместо солнца плавало два чёрных шара. Он боялся открыть глаза и увидеть в небе чёрный шар, покрывающий снега чёрным блеском. Открыл глаза. Сияло белое морозное солнце. Ланы не было на скамейке. Из дома бежал Вава, разбрасывая тяжёлыми башмаками ломтики наста.

— Командир! — кричал, задыхаясь, Вава. — Командир!

— Называй меня «государь», — перебил его Лемнер.

— Что? — ошалело спросил Вава.

— Ладно, я так. Шутка.

— Командир, поступил приказ министра обороны. Корпус «Пушкин» подлежит расформированию. Его подразделения вливаются в состав армейских частей и немедленно направляются на фронт.

— Что ты сказал? Приказ? Министра обороны? Узкоглазого сына тайги? Банкетного полководца? — Лемнер почувствовал бешенство, от которого скрипнули зубы, мышцы превратились в железо. Он увидел тяжёлое, каменное, как у скифской бабы, лицо министра, коричневые толстые щеки, фиолетовые губы, узкие злые глаза. Увидел горящий лагерь, обгорелых мертвецов, хвостовик ракеты, выпущенной по приказу министра. Бешенство слепило, жгло. Тело покрыла огненная сыпь. Хотелось ударить это надменное тупое лицо, вонзить в него остриё ненависти. — Приказ, говоришь? На фронт?

Лемнер сорвал с плеча Вавы рацию.

— Я «Пригожий»! Я «Пригожий»! Приказываю формированию «Пушкин» в полном составе покинуть район боевых действий и идти на Москву! Министра обороны, все властные структуры и Президента, если он жив, обвинить в государственной измене и судить по законам военного времени! Беру на себя все полномочия по управлению государством! Обращаюсь к народу России сплотиться вокруг нового руководства страны. Время предателей, воров, лгунов, осквернителей русских святынь — это время прошло. Наступает долгожданное время, о котором великий Пушкин сказал: «Взойдёт она, звезда пленительного счастья!»

Лемнер вернул рацию Ваве.

— Вава, пиши приказ по войскам! Готовь поход на Москву! — Бешенство Лемнера превратилось в жуткую весёлость. Смешными казались все опасения, все строгие запреты, все увещевания. Всё было сметено. Сверкали снега. Сияло белое солнце. Он был угоден русским снегам, угоден солнцу. Его приказ летел по войскам. Формирование «Пушкин» снималось с места, выстраивалось в колонны. Начинался поход на Москву.

Глава сорок семь

Ростов в розовых дымах, в морозном блеске стёкол, в янтарных фасадах, с машинами, запрудившими улицы, работал, торговал, кутил в ресторанах, воровал, молился, когда над главным проспектом с грохотом и свистом винтов прошли вертолёты. Пятнистые, с красными звёздами, они несли на подвесках ракеты, шли низко, выстригая винтами воздушный коридор. Машины разбегались с проспекта, кидались в соседние улицы, увязали в пробках. Вертолёты просвистели. На опустевший проспект вкатывали танки. Тяжело, гневно давили асфальт, грохотали мимо магазинов, ресторанов, салонов красоты, парикмахерских.

Люди валили на тротуары, прилипали к стёклам домов, глазели, как идут чудовищные машины с намалёванным на броне профилем Пушкина. Танки проревели, повесив над проспектом синюю гарь. Проспект пустовал минуту. Длинной стальной струёй, упругие, гибкие, похожие на ящериц, пошли бэтээры. На броне, цепко облепив башни, сидели автоматчики, поглядывали на толпу, не отнимая пальцев от спусковых крючков. Над головным бэтээром плескалось алое знамя с золотыми кистями и портретом Пушкина. Лик волновался, дышал среди шёлковых всплесков. В люке, по пояс, стоял Лемнер, без танкового шлема. Шёлк знамени накрывал его, стекал по плечам, и вновь становилось видным его лицо, умытое шёлком, властное, непреклонное, чеканное, будто оттиснутое на золоте медали. Люди на тротуарах кричали:

— Лемнер, ура!

Постовые отдавали честь. Девушки бежали за бэтээрами и кидали алые гвоздики. Автоматчики ловили цветы. Женщина в кокошнике несла к бэтээру каравай. Лемнер наклонился с брони, отломил пшеничный ломоть, окунул в солонку и ел, а женщина посылала ему вслед воздушный поцелуй.

— Голубчики вы наши!

Лемнер подкатил к зданию администрации. Перед входом стояли два танка. Автоматчики охраняли подъезд. На ступенях, без шубы, в костюме, встречал губернатор. Схватил его руку двумя своими, не отпуская, вёл по лестнице.

— Город приветствует вас, Михаил Соломонович!

В кабинете губернатора работники аппарата снимали со стены портрет Президента Леонида Леонидович Троевидова. Его полный ласковый лик заменяли портретом Лемнера, того, властного, непреклонного, каким увидела его Ростов на броне бэтээра. Губернатор доложил об обстановке в городе, представил руководителей служб. Генералы силовых структур стояли навытяжку. Командующий группировкой обратился к Лемнеру:

— Товарищ Верховный главнокомандующий!

Появился телеведущий Алфимов, восклицал перед камерой:

— Ростов приветствует спасителя России!

Губернатор пригласил Лемнера на обед в его честь, но Лемнер сухо отказал:

— Меня ждёт банкет в Кремле.

Покинул администрацию, угнездился в головном бэтээре и повёл колонну на трассу «Дон».

Шёл к Москве, останавливался ненадолго в городках и посёлках, собирал народ, выслушивал жалобы, вершил суд.

В утлом городке мэр, в бобровой шубе, с голым черепом, обезьяньими надбровными дугами и злыми глазками пугливого грызуна стоял на площади среди бушующего народа. Ему кричали:

— Вор бесстыжий!

— Вдову обокрал!

— Девчонку снасильничал!

— Рощу под коттеджи срубил!

— Дом престарелых спалил!

— Бухгалтершу до петли довёл!

В него плевали, грозили кулаками, дергали за бобровый мех. Лемнер стоял на бэтээре, слушал вопли, смотрел, как пугливо озирается мэр, желая спрятаться в глубину шубы.

— Граждане, люди русские! — Лемнер повелительно повёл рукой, смиряя голоса. — Эту гадину больше не может терпеть земля. Мы, русские, терпеливый народ, но терпению нашему настал предел. Я иду в Москву, чтобы восстановить справедливость и вернуть народу всё, что у него отобрали воры, насильники и лжецы. С этой минуты в России — ни мэров, ни пэров, ни херов! Приказываю! Дворец с золотыми колоннами, которые позолотил себе этот бывший мэр, отдать старикам и сиротам! Шубу из бобра отнести вдовице! Его же, — Лемнер ткнул перстом в мэра, — повесить перед входом в мэрию с надписью: «Высоко вишу, далеко гляжу». Исполняйте!

Солдаты ловко, весело содрали с мэра шубу. Шубу мэр набросил второпях на голое тело. Стоял голый, кривоногий, с волосатой грудью, стыдливо закрывая промежность:

— Не виноват! Всё отдам! Рощу посажу! Фонтан построю!

Его скрутили, поволокли к фонарному столбу. На фонаре мерцала оставшаяся от Нового года гирлянда. Мэр визжал, как свинья, которую валит на землю резак, подсовывая нож под лопатку.

Солдаты ловко, из телефонного провода, соорудили петлю, просунули в неё лысую голову мэра. Двое за ноги приподняли его, третий туго наматывал провод на столб. Солдаты, держащие ноги, отскочили. Мэр забился в петле, дёргался. У него в паху взбухло, изверглось семя. Над ним мерцала огоньками новогодняя гирлянда. Народ молча смотрел. Лемнер бросил ноги в люк бэтээра.

— Я — «Пригожий»! Вперёд, на Москву!

Колонна, грохоча танками, скользя бэтээрами, прошла сквозь городок. Дымя и лязгая, вышла на трассу.

У большого села на дорогу вышли ходоки, остановили колонну, стали звать Лемнера в село, изнывающее под бандитами. Три брата, уголовники, вернувшись из тюрьмы, закабалили село. Отбирали у людей наделы, заставляли бесплатно батрачить, били насмерть непокорных, отлавливали на улице девочек и держали у себя неделями, захватили жену учителя, насиловали втроём, а когда муж подал в суд, убили его и подбросили изнасилованной жене. Народ умолял Лемнера завернуть в село и наказать бандитов.

В село вошли бэтээры, окружили огромную хоромину за железным забором, где обитали братья.

Им предложили выйти. В ответ из дома застучали автоматы. Бэтээр на скорости вынес ворота и пострелял из пулемёта по дому. Братья вышли, и их повязали. За домом в бревенчатом птичнике жили страусы. Перебирали толстыми ногами, воздели на длинных шеях маленькие изумлённые головы, колыхая пышными перьями. Когда началась стрельба, страусы убежали из птичника и носились по селу. Братьев поставили у забора. Скуластые, злые, свитые из сухожилий, они водили глазами. Те, на кого падал их бешеный взгляд, сжимались и прятались за спины других.

Лемнер извлёк золотой пистолет, долгие недели скучавший в кобуре.

— Улыбнитесь, мужики, — обратился он к братьям. — У каждой пули есть своя улыбка.

Подошёл к братьям, по очереди, приставляя пистолет к узким заросшим лбам, застрелил всех троих. Солдаты с канистрами бегали вокруг дома, щедро поливая дворец бензином. Подожгли. Сосновый брус взялся легко и жарко. Братья лежали у забора головами в одну сторону. Хоромина горела, вокруг стояли люди и бегали страусы.

Колонна возвращалась из села на трассу. Лемнер вдыхал сладкий дым горящей сосны. За спиной удалялся пожар. По обочине, не отставая от бэтээра, бежал страус.

Танки погрузили на платформы, тягачи отстали от колонны. Бэтээры мчались, огибая крупные города и поселки, не заходили в густую застройку. Из городов являлись депутации. Губернаторы присягали на верность. Местные гарнизоны вливались в колонну. Лемнер под шёлковым знаменем Пушкина стремительно приближался к Москве.

В колонне находился телеведущий Алфимов, снимавший фильм о «железном походе», чтобы в Москве показать его на телеэкране.

Бог весть откуда в колонне оказались политолог Суровин, философ Клавдиев, писатель Войский. Суровин писал статью и тут же размещал её в интернете. Утверждал, что в российском обществе давно назревала революция и лишь ждала вождя, способного олицетворить революционную стихию русского народа. «Лемнер — Пугачев и Разин наших дней. Разрушения, которыми сопровождается всякая революция, обеспечат России долгожданное развитие».

Философ Клавдиев настаивал, что «русская идея», отшлифованная на наждачном камне украинской войны, обретает в лице Лемнера эпический образ богатыря. Русское богатырство в Лемнере продолжает славный перечень богатырей — Ильи Муромца, Микулы Селяниновича, Добрыни Никитича, Алёши Поповича, а также святых князей Дмитрия Донского и Александра Невского.

Писатель Войский опубликовал первую главу романа, писанную на броне. В главе подробно изображался страус, его твёрдые каменные ступни, белоснежный плюмаж хвоста и надменная голова, напоминавшая Ивана Артаковича Сюрлёниса.

«Железный поход» на Москву сопровождался множеством комментариев, прогнозов, восторженных реляций. Вся Россия склонилась над картой, отмечая красными флажками путь Лемнера к Москве.

Он сидел в командирском люке, в танковом шлеме. Рядом гибко гнулся стальной хлыст антенны. Ветер высекал из глаз огненные слёзы. Длинными искрами они летели в поля, и в полях сверкало, трепетало, ликовало. Огромная страна звала его, раскрывала дали с великими городами, могучими хребтами, бескрайними реками. Страна ждала его, выкликала, берегла для него океаны, дебри, святыни. Возносилась к высотам и низвергалась, полнилась праведниками, вождями, святыми, злодеями, мучениками, мудрецами, поэтами. Ожидала, что неизбежно, неотвратимо явится он и примет эту страну для её долгожданного преображения. О преображении вещали волхвы, молились пустынники, мечтали поэты, поднимались на дыбу герои, восходили на трон цари. Оказывались недостойными трона, неугодными загадочной стране. Падали с трона на плаху. Страна ждала завещанного царя. И этим царём оказался Лемнер, еврейский мальчик, дитя иной земли и истории. Он бросил семя обетованной земли и волшебной истории в русские снега. Теперь он мчался в Москву на иссечённом осколками бэтээре, чтобы совершить великое осеменение. Сольются две истории, два народа, две мистические судьбы. В Успенском соборе, среди грозных фресок и драгоценных лампад Патриарх возложит на Лемнера золотую корону. Мех горностаевой мантии заструится по каменным плитам. Хор ангелов восславит мгновение великого осеменения.

Лемнер мчался к золотому венцу, исполненный благоговения, небывалого могущества, веры в своё вселенское предназначение. Его разум распахнулся безгранично, его душа обнимала весь мир, он испытывал несказанное счастье.

В ларингофоне захрипело, забулькало. Вава, замыкавший колонну, голосом, полным скрипов и хлюпаний, докладывал:

— «Пригожий»! «Пригожий»! Как слышишь меня?

— Называй меня «государь»!

— «Пригожий», не понял, не понял?

— Ладно, докладывай!

— Командир! Получен приказ министра обороны! Министра обороны! Прекратить продвижение! Прекратить продвижение! Сложить оружие! Сложить оружие! Корпус «Пушкин» считать расформированным! Расформированным! В случае невыполнения приказа будет применено огневое поражение! Огневое поражение! — рация пузырилась, кипела. Пузырилась и кипела ярость Лемнера. Из глаз сыпались огненные слёзы, и снега горели.

Ярость была свирепой, ненависть лютой. Министр обороны, трусливая тварь, ни разу не побывавший на фронте, тупой, мстительный, злобный, виновник военных поражений, оставивший армию без оружия, не знавший войны, не знавший обгорелых, с оскаленными зубами трупов, сластолюбец, стяжатель, царедворец. Он встал на пути Лемнера к Успенском собору и золотому венцу. С этого пути Лемнер смёл могучих соперников. И теперь эта гадина хочет помешать его порыву к Величию.

От ненависти жгло горло, будто он глотал раскалённые гвозди.

— Я «Пригожий»! Войскам! Слушать мою команду! Продолжать движение! Рассредоточить колонну! Дистанция между машинами — тридцать метров! «Панцири» к бою! При появлении частей Министерства обороны — огонь на поражение! Отдельно министру обороны. Для него готов фонарный столб на Пушкинской площади напротив памятника! На этом столбе висят фонари, часы, дорожные знаки. Теперь будет висеть министр обороны!

Лемнер опустился в люк и захлопнул крышку. Этот приказ сопровождался огромным выплеском энергии. Лемнер дремал, забывался. Рация тихо булькала, нежно хлюпала. Так булькает весеннее болото, полное лягушек, головастиков, жуков-плавунцов, множества невидимых тварей. Они ожили в тёплой тёмной воде, где на дне таинственно светится солнечный луч. Так сладко слушать эти ожившие воды, смотреть в изумрудный туман берёз, и мама, молодая, чудесная, держит у губ голубой подснежник.

Хрястнуло взрывом, проскребло по броне. Бэтээр шатнулся и встал, Лемнер ударился головой о выступ, рванулся вверх, отбросил крышку люка. Кругом горело. На белых снегах у обочины дымилось чёрное пятно. Шоссе вокруг бэтээра искрило, будто его жгли сваркой. В соседнем бэтээре зиял пролом, валил дым, шевелились и не могли выбраться из люка солдаты. В небе удалялись от трассы два вертолёта. Уходили в поля и там разворачивались, блестели винтами, мерцали стеклянными клювами. Колонна сомкнулась, запрудила трассу. От машин в снега разбегались люди.

— «Панцирь», мать вашу! Где «Панцирь»?

Вертолёты приближались, волновались в небе, трепетали солнечными кругами винтов. Заходили на боевой разворот.

Лемнер по пояс в люке останавливал их лбом, глазницами, ненавидящим сердцем. Вертолёты шли убивать его, прервать божественный порыв, отшвырнуть от заповедной мечты. Они шли сломать его судьбу, были посланы чудовищной силой, желавшей пересилить божественную волю. Воля Лемнера, не пускавшая вертолёты, была божественной волей.

— Убью вас! — он посылал в вертолёты чёрную стрелу ненависти. Знал, что не промахнётся. Был уверен в точности попаданий. — Убью вас!

Из колонны навстречу вертолётам прянули две клубящиеся ленты. Отыскали в небе машины, коснулись, превращая вертолёты в огненные взрывы. Обе машины с обломанными хвостами крутились, вычерчивали дымные кольца. Осыпая мусор, упали в снега и там горели. Два костра и два дыма, сносимых ветром.

— Я убил их! — кричал Лемнер, грозя кулаком подбитым вертолётам. В снегах к горящим вертолётам бежали солдаты.

Из бэтээра с дырой в борту извлекали убитых и складывали на обочине. Их было шестеро, экипаж и автоматчики. Из дыры сочился едкий чад. Изуродованную машину сдвинули с трассы. Удар ракеты пришелся по профилю Пушкина, среди обугленного железа белел острый носик.

Солдаты из полей волокли раненого пилота. Вытащили на трассу, кинули на бетон. Пилот лежал лицом к небу с голубыми, полными слёз глазами. Его кожаная лётная куртка прогорела на рукаве. Вязаный свитер был порван. Он стонал, из-под мышки сочилась кровь.

— Звание? — Лемнер склонился над ним, стараясь не наступить на лужицу крови.

— Капитан.

— Имя?

— Ежов.

— Лётная часть?

— Вертолётный Елецкий полк.

— У вас там все такие ёжики, что по своим бьют?

— Был приказ.

— Что за приказ?

— Атаковать украинскую колонну, идущую на Москву.

— Значит, ты защитник Москвы? Герой? Не подпустил врага к Москве? Двадцать девятый панфиловец?

— Был приказ.

— И что с тобой делать, капитан Ежов?

— Худо мне. В медсанбат.

— Шестеро русских солдат, которых ты уложил, их мне куда?

— Худо мне. В медсанбат!

Пленный лежал на бетонке перед головным бэтээром, без шлема, с короткими рыжеватыми волосами, голубыми, полными слёз глазами.

— Будет тебе медсанбат, капитан Ежов.

Лемнер молодым упругим прыжком вскочил на броню, поместился в люк.

— Я «Пригожий»! По машинам! Колонне рассредоточиться! Дистанция между машинами тридцать метров! Вперёд!

Он чувствовал, как под толстыми колёсами бэтээра хрустнуло тело пленного. Бэтээр подскочил, словно переехал бревно. Колонна, два десятка машин, нацелив пулемёты в небо, прошла по трассе, оставив на асфальте красное, раскатанное в лист тело с белыми вкраплениями костей. Колонна ушла, а на раздавленную красную плоть прилетела ворона и стала долбить липкий асфальт.

Лемнер мчался к Москве в рёве моторов, ветра и ненависти. Представлял, как министра обороны, вырванного из кабинета, с лицом, похожим на ледниковый валун, косолапого, как таёжный зверь, привезут на Пушкинскую площадь, к чугунному столбу. На столбе светятся жёлтые, как луна, часы, висит хрустальная люстра фонарей, красуется дорожный знак, похожий на рыцарский герб. Министр будет визжать, когда его, с петлёй, станут поднимать в люльке. Толкнут, и он тяжко повиснет, натянув металлический трос, высунув синий язык. Пушкин со своего пьедестала будет молча смотреть на тяжёлую тушу. На крыше «Известий» электронной строкой польются стихи: «Среди зелёных волн, лобзающих Тавриду, на утренней заре я видел нереиду».

Зрелище было сладостным. Лемнер представлял, как ворвётся в Москву, прочешет все кремлёвские кабинеты, все подземные бункеры, все тайные убежища. Оповестит народ, что Президента нет, его тело растворили в серной кислоте. Страной управлял узурпатор, расплодил дойников. Лемнер прикажет отлавливать двойников, доставлять на берег Москвы-реки, к парку «Зарядье», и спускать под лёд, возглашая над каждым: «Президент Российской Федерации Леонид Леонидович Троевидов!»

Лемнер продолжал ненавидеть, но теперь его забавляла мысль, как московский мэр, лукавый, чуткий, угодник верховной власти, творец аттракционов, встретит его в Москве. Навстречу выйдут герои пушкинских сказок. Белочка, грызущая золотые орехи. Тридцать витязей прекрасных в картонных позлащённых шлемах. Царь Салтан и князь Гвидон в затейливых чалме и тюрбане. Будут постелены половики, изображающие «неведомые дорожки», и по ним поскачут «неведомые зверушки». Понесут хрустальный гроб с балериной Большого театра, которой Лемнер когда-то послал букет цветов.

И в грохоте барабанов, звоне бубнов, вое дудок, окружённый жонглёрами, канатоходцами, русалками, в толпе колдунов, ведьм, золотых рыбок, в обществе Татьяны Лариной и Евгения Онегина, Мазепы и Карла Двенадцатого, Петра Первого и Екатерины Второй, жён непорочных и отцов-пустынников — среди всего этого танцующего, пляшущего, плюющего, жующего окружения появится Пушкин. В цилиндре, фраке, с тихой улыбкой. То будет мэр в облачении поэта. У него в руках большой золочёный ключ от кремлёвских ворот. Пушкин, любезно раскланиваясь, на бархатной подушке преподносит Лемнеру ключ от Москвы.

Лемнер, по пояс в люке, нёсся в головном транспортёре, как железный кентавр. Мимо летели снега, туманились города, синели леса. Он был волен, «могуч и яростен, как бой». Он мчался к Величию. Вся его жизнь была бой за Величие. Он выиграл этот бой, оказался наедине с Русской историей. Она распахнёт перед ним врата Успенского собора, зажжёт бесчисленные лампады и возложит на него золотой венец.

Он вдруг подумал о Лане. Её любимое лицо всплыло из снежных полей и синих лесов. Он отмахнулся от неё, прогнал туда, откуда она явилась. В снежные поля и синие леса, в прошлое, от которого отвернулся. Мчался в будущее, восхитительное, светоносное.

Трасса была пустой, без машин. Машины в страхе разбегались, увиливали от колонны, прятались на соседних дорогах, забивали просёлки. Таков был порыв колонны, что весть о ней, как ударная волна, летела впереди, сметая преграды. Трасса, тёмная, прямая, отливала сталью. Лемнер чувствовал её, как линию жизни, ведущую от рождения к Величию.

Осталась в стороне Тула в железном тумане оборонных заводов. Впереди был Серпухов. За Окой начинались московские земли. Границу московских земель бэтээр перелетит, как буран.

Лемнер увидел впереди на тёмной трассе едва различимое белое пятнышко. Пятнышко приближалось, увеличивалось, светилось, было живым. Это был человек. Лемнер сквозь набегавшие от ветра слёзы хотел его разглядеть. Девочка в белом платье, в белых чулочках, в светлых туфельках стояла на дороге, брошенная среди зимних полей. На ней не было шапки, волосы кудряшками падали к плечам. В ней было сиротское, мучительное, беззащитное. Она мешала колонне, была помехой на его пути к Величию. Её послала всё та же сила, что не желала ему победы, не пускала к Величию.

Девочка приближалась. Были видны её голые ручки, криво поставленные тонкие ножки, бледное, несчастное, с испуганными глазами лицо.

— Командир! — крикнул механик-водитель из глубины бэтээра. — Я стопорю!

— Вперёд! — рявкнул Лемнер, раскрывая губы в длинном оскале. — Вперёд! Убью!

Увидел, как девочка на дороге вдруг стала расти, увеличивалась. Огромная, поднебесная женщина распахнула руки, в огненном одеянии, с гневно раскрытым ртом преграждала дорогу.

— Вперёд! — хрипел Лемнер. — Убью!

Женщина превратилась в бурю, смерч, в рёв неба и трясенье земли. Из бури в Лемнера летели голубые молнии. Слепящий, до неба, столп света шёл на него, касался бэтээра, плавил броню. Граница московских земель, пограничное кольцо Оки пылало, стреляло, осыпало Лемнера чудовищными огнями.

Ужас Лемнера был непомерный. На него ополчился космос, били яростные кометы, жгли ядовитые радуги. Раскрылась небесная печь, сыпала ему на голову пылающие угли. Он закрыл глаза, сжал ладонями танковый шлем. Его бил колотун. Он замерзал среди огней. Сердце превратилось в красную глыбу льда. От дыхания хрустели и ломались лёгкие. На мгновение он умер. Побывал в неописуемом и ужасном мире, который был изнанкой мироздания, полным жутких существ и видений. И воскрес, вернулся в подлинный мир, забывая адские видения и сущности.

Колонна стояла. Трасса была пустой. Впереди туманился Серпухов. Ока подо льдом тянулась лентой на дне долины.

На бэтээре рядом с люком сидел Вава, приобнял пулемёт, вольно, удобно. Среди стальных ромбов, металлических скоб ему было удобно, как в мягком кресле.

— Почему стоим? — оглушенно спросил Лемнер.

— Я приказал.

— Сдурел? Продолжить движение! — Лемнеру было трудно говорить. Казалось, на лбу вздулась громадная шишка, мешала понимать.

— Нет, командир. Разворачиваю колонну.

— Спятил? Продолжить движение! — Лемнера ещё бил колотун. На лбу набухала кровавая шишка. В небе, где бушевала огненная женщина, зияла бесцветная пустота. Казалось, из неба изъяли воздух и свет.

— Извини, командир. Приказ развернуть колонну и вернуться в места дислокации.

— Чей приказ? — Лемнер ошалело смотрел на губастое, сизое от ветра лицо Вавы, в его холодные серые глаза.

— Приказ Верховного главнокомандующего Президента России.

— Какого, к чёрту, Президента? Я — Президент! Я — Верховный! Я — государь!

— Приказом Президента ты, командир, отстранён от должности. Мне приказано арестовать тебя и доставить в Москву.

— Ах, ты сука! Купили? Продал меня? — Лемнер кинул руку на кожаную кобуру, торопясь достать золотой пистолет. Кобура была расстёгнута и пуста. Золотым слитком пистолет сиял в кулаке Вавы.

— Хорош, командир, отстрелялся.

— Я тебя повешу на первой берёзе!

— Командир, когда были пацанами, ты меня не убил. Не стану тебя арестовывать и не доставлю в Москву. Там тебя будут судить как изменника и, скорее всего, расстреляют. Я тебя отпущу, командир. Беги. Россия велика, авось, не найдут.

Лемнер обессилел. Оборвалась пуповина, соединяющая его с неиссякаемой энергией мира. Прошёл его колотун, прошёл ужас. Он остывал, начинал плохо видеть, глох. Знал, что случилось непостижимое несчастье, и не хотел его постигать. Он был глубокий старик, в ком остывала жизнь в её последнем затухающем вздохе. Прежняя, огромная, яростная, казавшаяся бессмертной жизнь была отсечена от него, существовала отдельно, не принадлежала ему.

— Я Президент! Я Верховный! Я царь! — лепетал Лемнер, как лепечут душевнобольные, истомлённые неизлечимыми маниями. Ноги его не держали. Он проваливался в люк. — Я — Президент! Я — царь!

— В России жид никогда не станет царём, — сказал Вава и спрыгнул с бэтээра. Солдаты помогли Лемнеру выбраться из люка, спустили на землю. Вава увёл его с трассы и поставил на обочине. Лемнер послушно стоял, беспомощно, не понимая мира, в который его поместили, куда он упал с ослепительной высоты. Смотрел, как по всей трассе разворачиваются бэтээры, отливают синевой пулемёты, белеют на броне эмблемы с профилем Пушкина. Бэтээры пятились, грудились, неловко шевелились, как вываленные из ведра раки. Вновь собирались в колонну, мигали хвостовыми габаритами. Уходили по трассе, длинные, многолапые, как сороконожка. Уменьшались, таяли. Ветер гнал в поля мутную гарь.