Глава сорок пятая

Днём, пропахший дымом сгоревшего лагеря, сбросив сырые башмаки, Лемнер сидел в кунге с Ланой и пил кофе из фарфоровой чашки. Тонкий прозрачный фарфор, лазурный цвет, золотая кайма, обжигавший душистый кофе — всё доставляло наслаждение. Лана привезла на фронт чашку из фамильного сервиза, чтобы Лемнер среди стылого железа, зловонных развалин, свитой в клубки арматуры не забыл иную жизнь. Красивые и дорогие вещи, изысканных приветливых людей, вкусные блюда и утончённые запахи. Среди воя моторов, глухих ударов и свиста винтов пусть услышит чудесную, тягучую, как мёд, музыку саксофона в смуглых руках виртуоза. Музыкант похож на ловца, поймавшего в море серебряное, с изогнутым хвостом, диво.

В кунге было жарко, дверь открыта. Из тёмного кунга в светлый прямоугольник дверей виднелись другие кунги, военные фургоны, шары и чаши антенн. Солдаты тянули по снегу кабель, останавливались и курили. По дороге шла колонна грузовиков. В кузовах, под брезентом, сидела пехота, идущая на фронт сменить потрёпанные поредевшие части.

Лана была в белой блузке. На смуглой шее светилась нить жемчуга. Лана, как и фарфоровая чашка, явилась на фронт, чтобы Лемнер не одичал, не озверел среди атак, а помнил их московские свидания, когда она ступала босиком из ванной, выхватывала из стеклянной вазы цветок и несла Лемнеру, и тот из прохладной постели ждал её и цветок.

— Ты говоришь, упали с ног тапочки? Висел в носках, а шлепанцы валялись в луже? — она выспрашивала подробности, будто хотела угадать в этих подробностях скрытый смысл. В ней пробуждалась пугавшая Лемнера способность угадывать, дар предсказаний, в которых он нуждался и которых страшился.

— Его тапочки валялись в луже. И при этом он сохранил достоинство. Он был истинный государственник, — Лемнеру хотелось, чтобы в подробностях не исчезло эпическое величие, с каким Светоч принял смерть.

— Светоч войдёт в историю как висельник в тапочках, — она думала не о Светоче. Гадала, что случится в Русской истории после казни Светоча.

— А как войдёт в историю Чулаки? — Лемнер чувствовал, как в ней пробуждается ясновидение, позволяющее видеть будущее, а в этом будущем видеть его.

— Чулаки войдёт в историю как человек в рыжих веснушках, — она не думала о Чулаки. Он был из прошлых предсказаний. Был синим попугаем, канувшим, вслед за красным, в катакомбе российской власти.

— А как войду в историю я? — он боялся её ответа. Нуждался в нём. Ждал подтверждение её прежних пророчеств.

— Ты войдёшь в историю как избранник, узревший Русский Рай. Счастливец, над чьей головой зажёгся Млечный путь. Провидец, оказавшийся наедине с Русской историей, — она говорила об этом, как о случившемся. От её слов сумрачный кунг наполнился блеском. Она создала вокруг Лемнера этот блеск, и он жил в блеске её предсказаний.

— Между мной и Русской историей остаётся Иван Артакович Сюрлёнис.

— Теперь, когда Светоча не стало, Иван Артакович поспешит к тебе. В эти минуты он садится в самолёт и вылетает в Ростов. Жди его у себя.

— Чего ждать от него? — он знал, что она видит правительственный аэродром под Москвой, кортеж автомобилей, Ивана Артаковича, идущего по трапу. Ей были доступны волны неизвестной энергии, позволявшие видеть события на другой половине Земли, угадывать эти события до их появления, заглядывать туда, где зарождались события.

— Иван Артакович станет тебя обольщать. Пустит в ход всё своё чародейство. Оплетёт паутиной обещаний, посулов. Предложит разделить власть в России. Он Президент, ты могущественный диктатор. Не знаю его коварных планов, но они есть, и они коварны. Ты ему не нужен. Он тебя боится. Избавится от тебя, — её предсказания были сродни шахматным гениям, способным видеть партию на много ходов вперёд. Но она прозревала дальше. Переставляла Лемнера по белым и чёрным клеткам Русской истории.

— Как же мне поступить? — он усыпил свой разум. Он передал ей свою волю. Эта была благая воля. Она вела его по чёрным и белым клеткам Русской истории.

Её глаза были закрыты. Веки вздрагивали. Казалось, под веками плывут видения. Эти видения являются ей свыше.

— Поведешь его к Дону, — она говорила так, будто переводила невнятную, льющуюся свыше речь, делала её понятной Лемнеру. — Приготовь прорубь. Это прорубь Русской истории. Предложи Ивану Артаковичу заглянуть в эту прорубь. И он разделит судьбу всех, кто туда заглянул, — она устало умолкла. Пророчество опустошило её. Голос, звучавший свыше, умолк.

— Каким он войдёт в историю?

— Человеком, заглянувшим в прорубь Русской истории.

Лемнер смотрел на прекрасное средиземноморское лицо, на нитку лунного жемчуга, на грудь, чуть прикрытую белым шёлком. И в нём поднималась глухая враждебность, угрюмое негодование. Свобода, что он обрёл утром, глядя на ствол дальнобойной гаубицы с висельником, грузно осевшим в петле, — эта свобода была мнимой. Он находился в подчинении у женщины, ставшей ему женой и матерью не родившегося сына. Он повиновался ей, следовал её наущениям, слушался её повелений. Однажды в вечернем саду Дома приёмов она взяла его руку, сжала запястье и перелила в его сосуды свою колдовскую кровь. С тех пор пьянящие яды разлиты в его сосудах, правят его судьбой, манят к чудесной цели, побуждают к поступкам, таящим жуткие смыслы. Он не в силах избавиться от её колдовского ига, уклониться от её повелений.

Лемнер коснулся жемчужной нити. Лана тихо вздохнула. Он обнял её за плечи и стал расстегивать перламутровые пуговички на блузке, освобождая груди.

— Не надо. Не сейчас, — тихо просила она. — Солдаты смотрят.

Он срывал с неё блузку, выплескивал наружу груди, жадно их целовал.

— Перестань! Мне больно! Я закрою дверь!

Он молча, грубо сдирал с неё одежду, валил на кровать.

— Что ты делаешь? Я не хочу!

Он терзал её грубо, зло, свергал её иго, делал ей больно, надругался над ней. Она кричала, отбивалась. Он глушил её ударами. Открывался глубокий чёрный провал, винтом уходящий в бездну. Опрокинутая Вавилонская башня ввинчивалась в глубь земли. На уступах опрокинутой башни лежали убитые красавицы, сияя на льду ослепительными нарядами, дети с автоматами семенили по бетонке, слепые подрывались на минах, и висел на стволе дальнобойной гаубицы мертвец в носках, и под ним в луже валялись домашние шлёпанцы.

Лемнер ввинчивался в бездну. На дне её кипела чёрная ртуть. Падал в неё, кричал от боли и ужаса:

— Дьявородица!

Пропадал. Лана сидела на краю кровати, стараясь спрятать грудь под обрывками блузки, и плакала. Солдаты смотрели сквозь открытую дверь.

Иван Артакович Сюрлёнис прилетел на вертолёте с красной звездой. На подвесках вертолёта висели ракеты, барабаны были полны реактивных снарядов. Над опустившимся вертолётом барражировал другой, нарезая круги над посёлком.

Лемнер встречал знатного визитёра на вертолётной площадке за посёлком. Иван Артакович легко для своих лет спустился по откидной лестнице. Он был без шапки, в длинном, до земли, чёрном пальто. Блестели остроносые туфли «Оксфорд», волосы искусством придворного парикмахера были модно подстрижены, отливали благородной платиной. Лицо светилось вельможной приветливостью. Губы ласково, по-иезуитски улыбались. Он был всё тот же обаятельный царедворец, каким увидел его Лемнер в особняке Палашёвского переулка. Это была приветливость обольстителя, умеющего в улыбках, шелестящем голосе, сердечных приветствиях прятать холодное презрение к доверчивой, подпавшей под обольщение жертве. Лемнер, шагая навстречу Ивану Артаковичу, увидел, как появилась у того на лице театральная маска.

— С прибытием, Иван Артакович! — Лемнер отдал честь, собираясь тут же, под винтами вертолёта, доложить обстановку. Но Иван Артакович обнял Лемнера, и тот сквозь пальто почувствовал худое крепкое тело не желавшего стареть гедониста. Иван Артакович продлевал молодость в бассейнах и на теннисных кортах.

— С прибытием, Иван Артакович. Как долетели?

— Отлично. Но мне показалось, при снижении нас обстреляли. Я увидел в иллюминаторе, как близко пронеслись красные огоньки трассеров.

— Это невозможно, Иван Артакович. Ваш полёт прикрывали с земли и с воздуха. Красные огоньки? Это летчик курил сигарету и стряхивал за окно пепел. Ветер подхватывал искры.

Иван Артакович посмотрел на Лемнера круглыми, весёлыми, беспощадными глазами стрелка, и оба рассмеялись.

Вслед за Иваном Артаковичем из вертолёта вышли суровые охранники, прислуга. Выносили картонные ящики, кожаные футляры, в каких хранят виолончели и саксофоны. Лемнер удивлялся многолюдному сопровождению Ивана Артаковича и окончательно изумился, когда из вертолёта сошла на землю Ксения Сверчок в норковой шубе и следом — голый африканец, тот, что приставал к Лемнеру на рынке в Банги. Позже, в кабинете Ивана Артаковича, африканец сидел вместе с Ксенией Сверчок в стеклянном террариуме. Сейчас африканец был всё так же гол, но к ягодицам был приторочен пышный лисий хвост. Африканец вздрагивал ягодицами, хвост трепетал, Ксения Сверчок гладила африканца, унимая дрожь.

— Михаил Соломонович, если позволите, мы отдохнем с дороги, а вечером я приглашаю вас на ужин. Там мы восславим ваше героическое настоящее и поговорим о будущем. Кстати, как поживает Лана Георгиевна Веретенова? Я приглашаю её на ужин.

— Она слегка прихворнула. Отлёживается. Но я передам ваше приглашение.

— До вечера, любезный Михаил Соломонович. Ах как быстро несётся время! Какие сюрпризы оно преподносит!

Подкатили бронированные штабные автомобили. Иван Артакович и свита погрузились в машины и укатили в посёлок. Лемнер в который раз изумился проницательности Ланы. Её власть над собой он пытался свергнуть, но эта власть сохранилась. Она струилась в крови сладкими ядами и пьянящими отравами. Чтобы избавиться от этой власти, он должен слить всю отравленную кровь и заменить её новой. И это вновь будет связано с пролитием крови.

Поздно вечером, когда над разгромленным посёлком вставала голубая кладбищенская луна, Лемнер на бэтээре подкатил к придорожному кафе. Там ждал его с ужином Иван Артакович. Автоматчики рассыпались в оцепление, бэтээр повернул пулемёт к дороге. Лемнер, как был в замызганных башмаках и походном камуфляже, вошёл в кафе. Горели свечи в серебряных подсвечниках. Ослепительно белела скатерть. Стол был уставлен дорогим фарфором и хрусталём. Нежно розовели лепестки форели. Разносолы пахли душисто и пряно. Королевские креветки походили на порхающих балерин в розовых трико. Мидии в фиолетовых раковинах, казалось, всплыли из морского прилива. Кружевные листья салата, алые солнечные помидоры, огурцы, пахнущие летом, ждали живописца, мастера натюрмортов. Эта красота и обилие чудом явились в разгромленном фронтовом посёлке. Было содеяно Иваном Артаковичем среди чёрных остовов убитых домов, изгрызенной гусеницами дороги, стреляных танковых гильз, измождённых солдат, греющих в кострах банки с тушёнкой. Кудесник Иван Артакович привёз из Москвы этот праздник, готовясь очаровывать Лемнера. Лемнер в походной, мятой бронежилетом одежде жадно вдыхал пряные ароматы, радовался непорочной белизне скатерти, прозрачному воску, капающему на серебро.

— Ещё раз здравствуйте, любезный Михаил Соломонович! — Иван Артакович возник внезапно из пламени свечей, блеска хрусталя, волн благоуханного тёплого воздуха. Так появляются в цирке факиры. На нём был шёлковый, голубой, узкий в талии камзол. Такие камзолы носили маркизы при дворе французских королей. Шёлковая рубашка волновалась на груди кружевами. На ногах были белые чулки и туфли с тупыми носами и большими серебряными пряжками. На чулках были вытканы загадочные знаки, выдававшие в нём алхимиков и звездочётов. Его ногти покрывал фиолетовый лак. Палец украшал золотой перстень с чёрным камнем. Пахло от него горькими духами, как от ночных красавиц, что заманивают кавалеров в тайные покои.

— Добрый вечер, дорогой Михаил Соломонович, прошу к нашему скромному столу! — повторил Иван Артакович, приглашая Лемнера на пиршество.

Официанты в чёрных шёлковых жилетках и белых перчатках отодвинули стулья, усадили Лемнера и Ивана Артакович по разные стороны стола, убрав разделявший их подсвечник с горящей свечой.

— Что будете пить? — любезно наклонился официант, в котором угадывался телохранитель, прячущий под жилеткой пистолет.

— Французское, Шардоне, — Лемнер был непринуждён, не скрывал восхищения, любовался порхающими, как балерины, креветками, пенистым жабо на груди Ивана Артаковича. Его хотели очаровать, и он очаровывался, пряча под любезной улыбкой волчью осторожность, чуткое недоверие. Голубой камзол Ивана Артаковича, капающий на подсвечник воск, кисточка укропа, прилипшая к золотистому огурцу, источали смертельную опасность. Сколько их было, легковеров, летевших на зажжённую Иваном Артаковичем свечу. Все они обжигались и падали, окружая подсвечник ворохами бездыханных мотыльков. Лемнер не был мотыльком. Он был свечой, на свет которой прилетел Иван Артакович, в своём голубом одеянии похожий на опереточного маркиза.

— Я хочу, Михаил Соломонович, присоединиться к тосту, который произносит сегодня вся Россия! За вас, героя Бухмета, спасителя государства Российского! Вы отразили не только удары американских ракет, немецких танков, английских беспилотников, чешских орудий, польских миномётов. Вы отразили внутреннюю угрозу, исходившую от жестокого узурпатора. Слава богу, он всё ещё висит на стволе дальнобойной гаубице, и ему на голову сел ворон и выклёвывает оставшийся глаз. Интересно, его тапочки по-прежнему лежат под ним в луже? К вам в гости, любезный Михаил Соломонович, не следует являться в тапочках. Поэтому я надел туфли стиля «Оксфорд»! — Иван Артакович засмеялся своим особым шелестящим смехом. В смехе Лемнер услышал шелест скользящей по камню змеи.

— Вы, Иван Артакович, непревзойдённый стилист. Вы создаёте неподражаемый дизайн русской политики. Чулаки, висящий на дыбе с выпавшими из него потрохами, — это фирменный стиль «Сюрлёнис». Политика должна иметь свой неповторимый дизайн.

— Висящий на стволе гаубицы узурпатор, с которого русская история смахнула тапочки, — это стиль «Лемнер»!

Их бокалы сошлись и прозвенели. Лемнер, выпивая чудесное солнце Луары, видел, как шевелятся усики и лапки королевских креветок и дышат под розовыми пеньюарами их девственные груди.

— Теперь, Михаил Соломонович, когда вы уничтожили монстра, державшего в ужасе всю Россию, мы должны врачевать нанесённые им раны. Хватит палачей! России нужны врачи, сёстры милосердия, милостивые целители.

— Я похож на сестру милосердия, Иван Артакович? — Лемнер огладил свой прокопчённый, в пятнах ружейной смазки, мундир.

— Вы чуткий, сострадающий, верящий, творящий добро человек. Я это понял при первом нашем знакомстве. Быть может, вы и есть посланный Богом целитель России.

— В чём курс лечения?

— Мы должны успокоить российское общество и реабилитировать тех, кого сгубил Светоч. Прежде всего, Чулаки. Мы поставим ему в заслугу собрание европейских живописных шедевров, которые он подарил народу России, содействуя его просвещению. Варвар Светоч испепелил коллекцию, но нашим реставраторам удалось восстановить из пепла картину Брейгеля «Вавилонская башня». Она вам ничего не напоминает, Михаил Соломонович? — Иван Артакович скосил голову и посмотрел на Лемнера глазом птицы, желающей склевать зерно. Лемнеру явился ужасный колодец, уходящий спиралью в центр Земли. На его уступах лежали убитые Лемнером жертвы, и в центре Земли кипела чёрная ртуть. Он ввинчивался в преисподнюю, слыша бульканье кипящей ртути.

— «Башня» Брейгеля напоминает лампочку, которую люди хотели ввинтить в небо, но ввинтили в преисподнюю, в катакомбу российской власти. Там лампочка светит так тускло, что мешает прицелиться.

— Так вывинтим её из земли и ввинтим в небо! — Иван Артакович восхитился ответом Лемнера, и волна этого восхищения нагнула пламя свечи. — Мы присвоим имя Чулаки небольшому городку, нескольким улицам и десятку школ. Но что станем делать с другими невинно убиенными? — фантазии Ивана Артаковича не хватало. Он обращался за помощью к Лемнеру.

— В память режиссёра Серебряковского режиссёр Богомолов поставит спектакль «Вавилонская башня». На девяти уступах уходящего в землю ада будут стенать все убиенные Светочем жертвы. В центре ада в котле с кипящей ртутью будет орать неотмолимый грешник Светоч.

— Великолепный замысел! Вы великий театрал, Михаил Соломонович!

— Имя вице-премьера Аполинарьева присвоим питомнику собачек корги. Их станут называть «аполинарки». Каждая, таким образом, будет напоминать о бесподобном собачнике.

— Стоило жить, чтобы твоё имя носило милое, кроткое существо, несущее в мир утешение.

— Ректору Высшей школы экономики Лео поставим бюст на родине. Надо срочно выяснить, где его родина, и есть ли она.

— Я слышал, он рос в доме подкидышей, что при иезуитском университете в Ватикане. Согласится ли папа Бенедикт видеть под своими окнами бюст Лео? Впрочем, об этом я позабочусь через мои связи в иезуитских кругах.

— Что касается публициста Формера, то пусть его именем назовут сорт арбуза, у которого чёрная мякоть, а из семечек добывают экстракт, продлевающий оргазм у кошек.

— Вы неистощимы, Михаил Соломонович! — Иван Артакович поднял бокал, полный золотого винного блеска. — Мы вместе потрудимся на благо России!

Лемнер пил вино, чокался с Иваном Артаковичем, смеялся его шуткам. Но чувство опасности не оставляло его. Он стремился его не обнаружить, обмануть Ивана Артаковича. Они пили чудесное французское вино, восхваляли один другого и обманывали.

— Мы должны расследовать преступления, совершённые Светочем. Развеять миф о великом государственнике и радетеле. Им был убит губернатор «любимец народа» Анатолий Сверчок. Стала сироткой Ксения Сверчок, которую я приютил, выдал замуж за потомка африканских королей и научил метать икру. Светоч взорвал дома в Москве. Обливаясь слезами, стоял у гробов с останками детей и женщин, чтобы все видели в нём утешителя. Он навёл американскую подводную лодку «Лос-Анджелес» на русскую лодку «Курск». Когда тонущие моряки «Курска» умоляли спасти их, он запретил отвечать на их мольбы. Он развязал войну в Чечне и бросил немощную Российскую армию на чеченские гранатомёты, сделав чеченцев и русских врагами навек. Он выманил из Германии эмигранта Сергея Колокольчикова, «птенца русской истории», и тот навсегда исчез в застенках. Он назначил оппозиционному политику Штуму свидание на кремлёвском мосту. Того застрелил нанятый Светочем киллер. Он обманул руководство армии, обещая лёгкий поход на Украину и скорое богослужение в Святой Софии Киевской. Взамен устроил избиение двух братских славянских народов. Всё это надлежит расследовать и обнародовать «чёрную книгу» его злодеяний.

Лемнер испугался того, что на мгновение поверил Ивану Артаковичу, непревзойдённому лицедею и вероломному обольстителю. Его почти усыпил обольщающий шелест змеиного шуршания. Стеклянная струйка змеи была готова скользнуть на грудь и ужалить под левый сосок.

— Вы правы, Иван Артакович, «чёрная книга» появится. Но будет ли внесено в неё главное преступление Светоча? Ведь он скрыл от народа смерть Президента, наплодил двойников и правил от имени мертвеца!

— А теперь, Михаил Соломонович, вы должны узнать страшную правду. Президент не умер. Его умертвили. Его умертвил Светоч. Об этой тайне знаю один я. Вот почему он стремился меня убить. Хотел поссорить нас с вами. Он хотел скрыть эту тайну!

— Мне страшно, Иван Артакович! — Лемнер залпом выпил бокал вина, чтобы Иван Артакович не заметил его волчьей чуткости. — Как это было, Иван Артакович?

— А вот как. Президент Леонид Леонидович Троевидов пёкся о своём здоровье. Катался на горных лыжах, играл в ночной хоккей, нырял за амфорами, ловил рыбу в таёжных реках и увлекался художественной гимнастикой. Правда, особым образом, хотя и по олимпийской программе. Раз в месяц омолаживался, полностью менял кровь. Переливание крови совершалось согласно китайской методике. Ею поделился с Леонидом Леонидовичем Председатель Коммунистической партии Китая. Он присылал ему из Пекина чудесную фарфоровую вазу с розовыми пиявками. Их выращивали в лазурных прудах Летнего императорского дворца. Этих пиявок насыщали кровью китайских девственниц. Получая из Пекина китайский подарок, Леонид Леонидович затворялся, наполнял ванну тёплой, пахнущей лавандой водой, погружался голый в ванну. Из фарфоровой вазы с изображением золотого дракона он выпускал в ванну розовых пиявок. Пиявки мгновенно прилипали к его телу с ног до головы. Они присасывались к Леониду Леонидовичу, пили его утомлённую кровь, вливая взамен кровь китайских девственниц. Укусы розовых пиявок были нежные, как поцелуи. Они убаюкивали. Леонид Леонидович блаженно засыпал в тёплой воде, насыщаясь девственной чистотой и свежестью. В эти дивные минуты сна к нему прокрался Светоч. У него в руках был чёрный ржавый жбан с гнилой водой из малярийных болот Лимпопо. В жбане извивались чёрные жирные пиявки, полные крови мёртвых крокодилов. У пиявок были острые зубы. Ими они прокусывали броню крокодилов. Светоч отлепил от спящего Леонида Леонидовича розовых пиявок и побросал их на пол. Влил в ванну болотную воду с жирными пиявкам Лимпопо. Они вгрызались отточенными зубами в Леонида Леонидовича, впрыскивали кровь мёртвых крокодилов. Леонид Леонидович кричал от боли, звал на помощь. Пиявки грызли его, впрыскивали крокодилью кровь. У Леонида Леонидовича отрастал чешуйчатый хвост, вытягивалась голова, и в ней открывалась пасть, полная жутких зубов. Светоч, сложив на груди руки, с улыбкой смотрел на чудовищное превращение, покуда вместо Леонида Леонидовича в ванной не оказался дохлый, оскаленный крокодил. Труп крокодила вместе с пиявками Лимпопо сожгли в крематории. К народу вместо умершего Леонида Леонидовича вышел двойник, вылитый Леонид Леонидович с внешностью императора Александра Первого. Так произошла чудовищная подмена.

— Но каким образом вы, Иван Артакович, узнали об этом? — Лемнер изобразил поражённого ужасом и закрыл ладонью глаза.

— Чисто случайно, Михаил Соломонович, чисто случайно. В то время я разрабатывал киберразведчиков в виде майских жуков. Один из жуков влетел в ванную комнату Леонида Леонидовича. Он и доставил мне запись случившегося.

— Народ должен знать об этом!

— Вместе с телеведущим Алфимовым мы готовим специальный выпуск. Он ошеломит Россию.

— Какой ужас! — тихо причитал Лемнер. — Какой ужас! — Сам же чутко ожидал продолжение спектакля.

— А теперь немного развлечёмся, прежде, чем продолжить разговор, — Иван Артакович хлопнул в ладоши.

В зале появился африканец. На его чёрных ягодицах струился лисий хвост. В руках сиял саксофон, похожий на изогнутую золотую креветку. Африканец ловкими пальцами щекотал креветку. Она выгибалась, издавала страстные звуки, какие издают возбуждённые ласками креветки.

Колыхнув пламя сразу всех свечей, вылетела танцующая Ксения Сверчок. На ней была набедренная повязка, столь легкомысленная, что казалось, Ксения Сверчок пришла на «голую вечеринку». Она танцевала эротический танец, которому научил её потомок африканских королей. Изображала млеющую от страсти антилопу. Львицу, на спину которой упал вожделеющий лев. Самку фламинго, над которой бьёт крыльями розовый влюблённый самец. Потомок африканских королей порывался бросить золотой саксофон и накинуться на Ксению Сверчок. Но та останавливала его властным жестом, ибо их отношения повторяли любовные соития осетровых пород. Самцу надлежало любить не рыбу, а икру, и африканец смирялся, ожидал начало нереста.

Ксения Сверчок приблизилась к Лемнеру, положила голую прекрасную ногу ему на плечо. Лемнер видел, как из Ксении Сверчок выпадают жемчужные икринки. Ксения Сверчок была на сносях, готовилась к нересту. Внезапно в её руках появилось серебряное блюдо. На блюде лежала отсеченная голова Светоча. Из обрубка шеи торчали трубки пищевода и трахеи. Губы были надменно сжаты. Чернела пустая глазница, в её глубине виднелись металлические разъёмы, к которым крепился искусственный глаз.

Иван Артакович взял голову Светоча за волосы, торжествующе осмотрел и кинул на блюдо. Оно прозвенело.

Взмахом руки Иван Артакович отправил прочь Ксению Сверчок и музыканта. Оборотился к Лемнеру.

— Теперь о главном, Михаил Соломонович. Вы уничтожили Чулаки и Светоча, разрушили вековечные русские качели. На этих качелях Россия раскачивалась в одну и другую сторону, пролетая драгоценную точку остановки. В этой точке таится её будущее. Теперь качели остановились, кончилась бессмысленная русская качка. Мы больше не смотрим в подзорную трубу на Европу, восклицая: «Земля! Земля!» Больше не ударяемся лбом о традиционные ценности, превращая русский лоб в огромную безмозглую шишку. Россия остановилась, и возникла историческая неподвижность. От этой неподвижности Россия начнёт движение, не вправо, не влево, как на тех роковых качелях. А вверх, туда, где вы узрели сверкающий Русский Рай, где сияет бриллиантовый Млечный путь. Мы сведём Млечный путь на землю. Россия — исходная точка, откуда изливается Млечный путь. Исторический путь России — это Млечный путь. На вашей ладони прочерчена линия Величия, она же Млечный путь. Вы держите в своей длани Млечный путь. Вам открылась мечта о Русском Рае. Вы, Михаил Соломонович, тот долгожданный вождь, кому предназначено свести Млечный путь на русскую землю!

Лемнер пьянел от колдовских слов, от их сладкого шелеста, пленительной музыки. Хотел, чтобы музыка длилась вечно. Две их души отыскали друг друга среди потрясённого мира, мёртвых городов, несчётных казней, неотмолимых грехов, неутешного горя. Они повстречались, чтобы разорвать кровавый круг времён, остановить роковые качели, вывинтить лапочку Русской истории из преисподней, где без устали стреляет «золотой пистолет», и ввинтить её в небо. Млечный путь есть лампочка Русской истории. Две их судьбы висят на бриллиантовом коромысле Млечного пути. Млечный путь переливается из бокала в бокал, из души в душу, сочетает их вечной любовью.

Лемнер любил Ивана Артаковича, верил ему безгранично, следовал за ним по пятам. Ибо дорогой им служил Млечный путь.

— Мы приступаем к построению России Дивной, спускаем Млечный путь на русскую землю. На эту работу подвигнул нас Господь Бог. Я становлюсь Президентом России и пекусь, чтобы образ России Дивной оставался незамутнённым, не страдал от искажений, не подвергался умышленной или невольной порче. Вы, Михаил Соломонович, со своей неукротимой энергией, воин, революционер, любимец народа, берётесь вдохновить, а где и заставить народ приступить к грандиозной работе. Я, Президент, сберегаю дарованный Богом образ Русского Рая. Вы помещаете этот образ в сердце каждого русского человека, будь то солдат, или монах, или школьный учитель, или хлебороб, или металлург, или губернатор, или художник. Вы — прораб на этой вселенской стройке. Я, Президент, для вас всего лишь один из работников. В России Дивной будет учреждена высшая награда, орден Млечного пути. Бриллиантовая перевязь, на золоте два профиля — ваш, а за ним мой.

Лемнеру показалось, что в пламени свечи возник человечек. На нём был голубой камзол, рубаха с кружевами, белые чулки и туфли с золотыми пряжками. Маленький Иван Артакович танцевал в пламени свечи, усмехался Лемнеру, корчил рожи и исчез. А вместе с ним исчезло очарование вещих слов, сладость волшебной музыки. Рассыпалась и истаяла бриллиантовая струя, льющаяся из бокала в бокал. Обольщение отступило. Вернулась волчья чуткость, звериная осторожность. Гость, что явился к Лемнеру, был незваный. От него исходила опасность. Лана своим женским провидением угадала появление гостя. Лемнер, устранивший двух заклятых врагов Ивана Артаковича, был не нужен. Официанты, элегантно перебросившие через руку салфетки, выхватят из жилеток пистолеты, из нескольких стволов расстреляют Лемнера. Иван Артаковича брезгливо смахнёт с рукава красный шмоток.

— Я почитаю Лану Георгиевну. Она моя ученица. Я учил её политологии. Она великолепно знает российское общество. Но для чего вам знание ученицы, когда есть учитель. Я буду рядом, помогу вам разобраться в хитросплетениях российской политики. С уходом Чулаки и Светоча разорвалось множество связей. Я помогу их связать.

Помогу избегнуть ошибок. Укажу, какие сорняки следует вырезать, а какие цветы насадить. Лана Георгиевна — ваша венчанная жена. Боже, как трепетал синий пролом в куполе, когда рядом взрывался снаряд! В какие объятья заключили друг друга убитые украинец и русский! Такие объятья не разомкнуть. Эта дружба навеки. Пусть Лана Георгиевна носит во чреве сына, гуляет по цветущим лугам, смотрит на синий Байкал, читает Пушкина. Я буду вашим верным советчиком и поводырём в лабиринтах русской политики.

В зал вбежал африканец. Лисий хвост волновался у него за спиной. Он что-то кричал на суахили, махал руками. Лемнер, изучавший в Африке суахили, понял, о чём кричит африканец. У Ксении Сверчок начались родовые схватки. Икра переполняла её, искала выход. Бедняжка мучилась, роняла икринки.

— Что же делать? — беспомощно ахал Иван Артакович. — Для нереста нужна проточная речная вода. Где, спрашивается, среди проклятой русской зимы я найду для неё проточную речную воду?

— Быть может, есть выход. Днём войска готовили переправу через Дон. Там осталась порубь. Может, она подойдёт? Вот только как им голым лезть в ледяную воду?

— Это выход, выход! Хвала вам, Михаил Соломонович! А насчёт «голых» не беспокойтесь. Ксения Сверчок может размножаться при любой температуре. Это она унаследовала от своего отца Анатолия Сверчка.

— Тогда на Дон! — Лемнер встал из-за стола, видя разочарованных официантов.

Светила синяя кладбищенская луна, озаряя мёртвые селенья, горбы оплавленной, припорошенной снегом брони, вмёрзшего в лёд мертвеца. Бэтээр с Лемнером, бронемашина «Тигр» с Иваном Артаковичем, африканским вождём и страдающей Ксенией Сверчок мчались к Дону по степной, промятой танками дороге. Ксению Сверчок терзали предродовые схватки. Африканец поддерживал её круглый, переполненный икрою живот. Иван Артакович досадовал на падчерицу, помешавшую расправиться с Лемнером. А Лемнер, счастливый, сбросив колдовские чары, с жестокой весёлостью раздвинув в оскале рот, мчался к Дону, к проруби Русской истории.

Подкатили к берегу и встали. Луна высокая, одинокая, разбойная, озаряла снега. Они казались голубыми. Дон, схваченный льдом, недвижно белел среди тёмных берегов. Дорога подходила к самой воде и упиралась в длинную прорубь. Лёд хрупко затянул прорубь, был с фиолетовым отливом, как грудь дикого голубя.

— Такая прорубь сойдёт? — Лемнер подвел Ивана Артаковича к затянутой льдом воде. Прожектор бэтээра оплавлял сверкающие кромки проруби.

— В самый раз! — Иван Артакович забыл застегнуть длинное пальто, из-под которого в свете прожектора синел камзол, виднелись туфли с серебряными пряжками. На пряжках блестела луна. Казалось, Иван Артакович, делая шаг, пинает луну. — В самый раз!

Солдаты сапёрными лопатками разбили хрупкое стекло льда. Открылась чёрная вода с играющими всплесками прожектора. Хрусталики льда драгоценно сверкали.

— Ну, слава богу, успели! — Иван Артакович смотрел, как африканский вождь бережно ведёт к воде стенающую Ксению Сверчок.

Ксения Сверчок сбросила норковую шубу, наступила босыми ногами на мех. Стянула неудобно вздувшееся на животе платье и осталась в белой рубахе. Медленно совлекла и её. Озарённая прожектором, нагая, с пухлыми, как у рожениц, грудями, с шаровидным глазированным животом, она походила на Еву, изображённую на картине старого мастера.

— Ну, деточка, с Богом! — перекрестил её Иван Артакович. Она подошла к краю проруби, тронула ногой воду, брызнула каплями. Вздохнув глубоко, молча, без плеска, погрузилась в прорубь. Белела в бегущей воде.

— Господи! — поёжился Лемнер. — Как можно в такой мороз?

— Ничего, — успокоил его Иван Артакович, — она у меня морж!

Ксения Сверчок ухватилась за край льда, вытянулась в проруби. Вода колыхала её. Прожектор высвечивал белые колеблемые ноги. Она закричала, забилась, поднимая сверкающие фонтаны.

— Ну, милая, старайся, старайся! — понукал её Иван Артакович, бегая по краю проруби. Было видно, как из Ксении Сверчок выделяются студенистые сгустки. Одни уносились водой, другие прилеплялись ко льду.

— Ксюша, милая, молодец, молодец! — кричал Иван Артакович. Приседал, тужился, словно выдавливал из себя икру.

Ксения Сверчок отметала икру. Без сил, как отнерестившаяся сёмга, колыхалась в проруби, ухватив пальцами ледяную кромку.

— Что стоишь? — грубо крикнул африканцу Иван Артакович. Оба помогли Ксении Сверчок вылезти из проруби. Она была без сил, поскальзывалась. Живот, как пустая котомка, обвис. На неё накинули шубу, отвели в машину, отпаивали из термоса горячим глинтвейном.

— Давай, Лумумба, твой черёд. Не морозь людей! — торопил африканца Иван Артакович.

Африканец отцепил от ягодиц лисий хвост. Смотрел в прорубь, где колыхался жемчужный студень, переливался, пульсировал. Мерцали икринки, темнели точки зародышей. Африканец страшно взревел. То был зов первобытной Африки, рёв леопардов и львов, хрип диких быков и клёкот пустынных грифов. Он разбежался и нырнул в прорубь. Казалось, его утянуло под лёд. Но появилась кудрявая голова, приплюснутый, с большими ноздрями, нос. Он фыркал, выплевывая воду, сверкая белками. Набросился на комья икры. Давил чреслами, обнимал, целовал, кусал, забрасывал себе на грудь, бил ногами, поднимал огненные фонтаны. Из него изливалось семя. Казалось, в прорубь опрокинули цистерну молока. Вода стала белая, густая, в ней сотрясалась икра, взбухала, переполняла прорубь.

Африканец иссяк, утомлённо выполз на лёд и лежал, сверкая мокрым, чёрным, как стекло, телом. С трудом поднялся и побрёл к машине, бормоча на суахили:

— У этих русских баб всё не как у людей!

Иван Артакович обнимал Лемнера.

— Вы спасли миллионы жизней! Вы будете им наречённым отцом. Хотите посмотреть, как растут малютки?

Иван Артакович нагнулся над прорубью. Нежно погладил икру. Так гладят по головке младенца.

— Взгляните, какая прелесть!

В пустынном небе светила синяя разбойная луна. В бескрайних снегах лежала Россия. Это была его, Лемнера, страна, восхитительная, жуткая, неповторимая. Страна принадлежала ему. Всякий, кто хотел отнять у него страну, падал в прорубь Русской истории. Голова Ивана Артаковича склонилась к воде. Неслись ледяные струи. Лемнер пихнул Ивана Артаковича, и тот с криком полетел в прорубь. Полы пальто распахнулись, походили на чёрные крылья, словно Иван Артакович старался взлететь.

— Умоляю! Я ваш брат! Вместе мы сможем всё! — он умолял Лемнера. Глаза его страшно круглились, синел камзол, сверкали пряжки на туфлях.

— Умоляю, умоляю! — Иван Артакович ухватился за лёд. На пальце сверкал золотой перстень. Лемнер наступил солдатским башмаком на перстень. Ивана Артаковича унесло под лёд. Он сгинул в проруби Русской истории.

Разбуженные светом, криками, плеском воды, проснулись обитавшие в реке сомы. Они всплыли в проруби, хватали и пожирали икру. Лемнер видел их тупые усатые головы, пасти, глотающие студенистые сгустки. Сомы сожрали икру, покружили в проруби и ушли в глубину.

— До встречи в России Дивной, Иван Артакович! — Лемнер повернулся и пошёл к бэтээру.