Глава сорок четвёртая

Нежданно, без предупреждения, нагрянул на фронт Антон Ростиславович Светлов. Ночью Лемнер получил сообщение из штаба о визите, а утром он встречал высокого гостя на въезде в разорённый посёлок. По бетонке шла бронегруппа из четырёх бэтээров, разведя пулемёты «ёлочкой». Автоматчики на броне водили глазами по обочинам. Колыхал бортами, крутил антенной зенитно-ракетный «Панцирь», прикрывая бронегруппу от беспилотников. Над бетонкой кружила вертолётная пара, облетая окрестные поля. В бронированной машине «Тигр» катил Светоч.

Он вышел из машины, нацелив на Лемнера хрустальный розовый глаз. Лемнер приготовился рапортовать, но Светоч остановил его и обнял.

— Передаю от Президента Леонида Леонидовича Троевидова благодарность за службу, — Светоч выпустил Лемнера из объятий и оглядывал, словно хотел убедиться, того ли он обнимал.

— Служу России! Служу Президенту! — Лемнер чутко улавливал запахи, которые привёз с собой Светоч. То были запахи, витавшие в кабинетах власти, запахи смертоносных интриг и скрытых опасностей. От этих опасностей не спасала броня, охрана, зенитные ракеты. Опасности могла обнаружить животная чуткость, утончённая бдительность и вчерашние предупреждения Ланы. Она слышала шёпоты властных коридоров.

— Взятие Бухмета означает перелом в украинской войне. «Нью Йорк Таймс» пишет о стратегическом поражении Киева. Китайцы прислали Президенту поздравление. Недобитки Чулаки отказались от реванша.

— Пообедаем, Антон Ростиславович, а потом поедем в войска, посмотрим лагеря. Сможете побеседовать с бойцами, кто брал Бухмет.

— Не буду обедать, сразу в войска, — Светоч нетерпеливо посмотрел в поля, где, по его мнению, находились войска.

Они прибыли в лагерь, в лесной пансионат, уцелевший от бомбардировок. Вокруг лагеря плотным каре построились бэтээры. Тяжёлая самоходка уставила в небо непомерно длинный ствол, ещё недавно посылавший снаряды в горящий Бухмет. В соснах стояли деревянные корпуса. Топились печи. Дым валил из труб. Была развёрнута полевая баня, просторные палатки, где пыхтели котлы, хлестала горячая вода. Солдаты сбрасывали замызганную, истлевшую от пота одежду, парились, окатывались горячей водой, мылились душистыми шампунями, ахали, хохотали. Голые, охваченные паром, бежали в соседнюю палатку, где облекались в чистые белые рубахи. Выходили из палатки блаженные, с розовыми лицами, в белых одеждах, как праведники.

Вава, бритый, помолодевший, пахнущий одеколоном, повёл Светоча в корпуса для беседы с солдатами, а Лемнер пошёл встречать приехавшую в лагерь певицу Юлю Чичерину.

Концерт состоялся в клубе. Топилась печь, тянулись ряды скамеек. Над сценой висела хоругвь, с неё в зал смотрел Спас огромными, чёрными, ужаснувшимися глазами. Светоча и Лемнера усадили в первом ряду. Солдаты тесно уместились на лавках, жадно, нетерпеливо взирая на сцену. Чичерина появилась, маленькая, хрупкая, в свитере, с гитарой, сверкнувшей лаком. Уселась на табуретку под Спасом, держала гитару, косо глядя на струны, будила их, завораживала, колдовала, не замечая множества обожающих глаз. Подняла голову, воздела брови, как будто изумилась многолюдью, и вдруг яростно плеснула пальцами, ударила по струнам. Полыхнуло взрывом, тусклые лампы зажглись, как дворцовые люстры.

Донбасс, Донбасс, неистовый звонарь,

грохочущий на башне вечевой!

Донбасс, Донбасс, божественный фонарь,

сияющий над бездной мировой!

Донбасс, Донбасс, ты остриё меча,

пронзившее чешуйчатую грудь!

Донбасс, Донбасс, ты русская свеча,

которую вовеки не задуть!

Казалось, прилетела и ударила молния. Случилось преображение. Маленькая хрупкая женщина стала огненной, грозной. Стала бурей, взрывной волной, слепящим светом. Неслись бэтээры, мчались в небесах пятнистые «аллигаторы», самоходки долбили проломы, пехота вставала из траншеи и шла на пулемёты. Сидящие в зале солдаты восхищённо и грозно внимали. Это была их певица, их Донбасс, их подбитый горящий танк. Войну, на которой они сражались, воспели. Их угадали, их беззвучные помыслы облеклись в восхитительную музыку. Их проклятья и стоны перелились в расплавленные, как свинец, слова.

Сначала били самоходки.

Потом мы шли на этажи.

Сойдясь, зубами рвали глотки.

Исход решали штык-ножи.

На них мы не жалели мин.

Мы били их прямой наводкой.

Нас проклинали из глубин,

Шипя на адской сковородке.

Их батальон сдавался в плен,

И каждый был обезображен.

Несли убитых. Кровь и тлен

Всплывали из подземных скважин.

Конец войне. К тебе, Святая Русь,

Разбитыми губами приложусь.

Это было о них, о русской пехоте, жертвенной и бесстрашной, которая дойдёт до днепровских круч и принесёт с войны свои раны, ордена, бреды во сне, неутешные богомолья.

Чичерина пела то грозно, то слёзно. Кричала, поднимая в атаку, голосила, ступая за гробом. Её женственность становилась клёкотом боя, надгробным рыданием, прощальной молитвой, письмом матери к сыну. Солдаты на лавках внимали ей, любили, верили, что их не убьют.

Лемнер заметил на глазах маленького, с тонкой шеей, солдата слёзы.

Вечером, в уцелевшем посёлке, в придорожном кафе ужинали Светоч и Лемнер. Кафе было оцеплено. Внезапно загорался фонарь, свет скользил по липкой броне бэтээра, по лицу автоматчика и гаснул. Окна кафе были наглухо зашторены брезентом, кафе оставалось невидимым для ночных украинских дронов.

К столу подавали две молодые женщины из тех, что отыщутся в любом военном обозе, расторопные, сметливые, обласканные множеством мужских жадных глаз. За время походов эти женщины согревали не одну походную кровать.

Красная рыба из военных консервов была пересоленная.

Хлеб был ржаной, душистый, недавней выпечки. Каша с тушёнкой была наваристой, из полевой кухни. Огурцы домашнего посола, забытые в подполах убежавших от войны хозяев, лежали в миске с кисточкой укропа.

Водка в стаканах блестела. Лемнер, отпив принесённую с холода водку, слушал Светоча, стараясь не смотреть в его розовое хрустальное око.

— Удивительно, как пела Чичерина! Эта маленькая хрупкая женщина чувствует войну, чувствует русского солдата, чувствует русскую трагедию. В этой трагедии случается русское преображение, восходит русская Победа, — Светоч, казалось, был тронут. Обожжённая половина лица побледнела, шрамы стали менее заметны, словно лицо хотело вернуть себе прежнюю свежесть и симметрию.

— Война — это женщина. Она и гневная Родина мать, и неутешная вдовица, и сестра милосердия. Чичерина слышит музыку войны. Она и есть музыка войны, — Лемнер старался угадать подлинные цели внезапного визита Светоча. Лана предсказала этот визит, предсказала опасную интригу. Лемнер хотел уловить опасность, почувствовать её сквознячок.

— Мне кажется, Чичерина пела о вас, Михаил Соломонович. Это песни о штурме Бухмета и о вас, знаменосце победы. Уверен, о штурме Бухмета будет написана книга, создана опера. Слагается эпос войны и её эпический герой, — вы, Михаил Соломонович.

— Мне лестна ваша оценка, Антон Ростиславович, — похвала была необычна в устах Светоча. Быть может, она и была сквознячком опасности.

— Это не только моя оценка. Я говорил о вас с Президентом. Он назвал вас выдающимся политическим и военным деятелем. Просил передать, что давно следит за вами, ещё со времен ваших африканских скитаний. Видит в вас лидера нового русского времени. Лидера, как и все большие лидеры, возникающего на сломе времён.

— Времена ломаются, но не сломать бы хребет государству, — осторожно заметил Лемнер. Этим замечанием он помогал Светочу начать задуманный им разговор.

— В этом и есть искусство лидера переменных эпох. Государство проходит сейчас сквозь игольное ушко русской истории. Это прохождение болезненно. У верблюда стачиваются горбы. Один из этих горбов был срезан при вашем участии, Михаил Соломонович. Вы помогли ликвидировать Чулаки, очистили русскую жизнь от вековых гнойников. Но остались другие гнойники. Ваша помощь незаменима, Михаил Соломонович.

— Вы знаете, я верный солдат Президента. Его любое слово для меня — закон. Мечтаю лично встретиться и поговорить с Президентом. Из его уст услышать о великом проекте «Очищение».

— Вам мало того, что я говорю от имени Президента? — хрустальный глаз Светоча стал наливаться рубиновым светом. Это случалось, когда в Светоче начинало тлеть раздражение. — Я приехал к вам на фронт, чтобы передать суждения Президента.

— Мне вполне этого достаточно, Антон Ростиславович. Я дорожу вашим доверием и верю вам, как верю Президенту. Вы помните нашу первую встречу? Уже тогда я беззаветно уверовал в вас, и моё служение Президенту проявляется в моем служении вам, — Лемнер помнил свой визит в Администрацию президента, мятое золото куполов за окном, ошеломляющее предложение Светоча и ту робость, тот страх, что испытал Лемнер в присутствии всемогущего и надменного правителя.

— У Президента громадные планы. Предстоит обновление России. Россия, как медведь, сбросит с себя старую истлевшую шерсть и обрастёт новым мехом. Из России полетят клочья старой шерсти. История железным гребнем причешет Россию, выскребет железными зубьями всю гниль, всё тление. Россия предстанет в новой красоте и величии. Президенту нужны люди, которые причешут Россию. Люди, которые возьмут в руки железный гребень. Вы, Михаил Соломонович, такой человек.

— Смогу ли? — Лемнеру казалось, он ступил на блестящий лёд, под которым чёрная глубина. И хотелось отступить, уйти со льда, но ноги скользили, под ними грозно, немо таилась глубина, ждала, когда лёд хрустнет, и глубина примет Лемнера. — Моё место на фронте. Я создал военное формирование, способное побеждать на войне. Соединение «Пушкин» может стать основанием новой российской армии. Если Президент отмечает мои военные заслуги, я готов перенести мой опыт на более высокий уровень. Пост министра обороны поможет мне реорганизовать российскую армию. Она займёт подобающее место в новом государстве Российском.

— У Президента иное мнение, — остановил его Светоч. Искусственный глаз дрожал, дергался, как уголь в печи. — Президент хочет, чтобы вы оставили руководство формированием «Пушкин» и вернулись в Москву. Там вы получите должность секретаря Совета безопасности. На этом посту вы сможете немедленно включиться в проект «Очищение», — искусственный глаз пламенел, дёргался пепельной поволокой. Здоровый глаз был стальной. Лицо Светоча обрело беспощадность, заставлявшую дрожать губернаторов и министров.

— Я не могу оставить формирование «Пушкин», — Лемнер чувствовал, что наступил момент его жизни, когда смерть страшно приблизилась, лижет его злым язычком, — формирование «Пушкин» — моё детище. Я связан с ним кровью. Я вырастил на поле боя множество командиров, беззаветных патриотов. Хочу войти вместе с ними в Киев и помолиться в соборе Софии Киевской. Как поёт Чичерина: «В святой Софии Златодева. Войду и припаду к стопам. И выпью, в завершенье дела, Победы пламенный стакан».

— Завершенье дела наступит не в Киеве, а в Москве. Указ о вашем назначении на пост секретаря Совета безопасности уже подписан.

— Антон Ростиславович, я не могу принять этот пост.

— Это не предложение, Михаил Соломонович. Это приказ!

— Не могу выполнить этот приказ.

У Светоча здоровая половина лица стала гранёной, как броня бэтээра. Ожог закипел, словно его полили раскалённым маслом.

— Этим решением, Михаил Соломонович, вы превращаетесь из преданного слуги государства в ослушника. Не дай бог, бунтаря.

— Я не могу оставить объединение «Пушкин».

— Передайте командование вашему начальнику штаба. Он очень толковый, талантливый ваш ученик. А вас я забираю в Москву.

— Я останусь в войсках, Антон Ростиславович, — Лемнер преступил черту, за которой Светоч из благожелательного покровителя превращался во врага. Мало кто из врагов Светоча оставался в живых. Лемнер становился тем, кого ожидал железный шкаф и стеклянный сосуд с формалином. Распахнутся дверцы железного шкафа, в колбе голый Лемнер будет, слабо покачиваясь, выпускать из губ маслянистый пузырь.

— Объединение «Пушкин» — это ещё не вся российская армия. Если одна из частей выходит из повиновения, остальная армия подавит мятеж.

— Это угроза, Антон Ростиславович?

— Армия в государстве подчиняется политическому руководству. Если армия выходит из подчинения, это мятеж. Мятеж будет подавлен, ради спасения государства.

— Передайте Президенту, что я по-прежнему ему верен. Приказ о моём переводе готов выслушать только из его уст. Я не верю слухам о двойниках. Убеждён, что Президент жив и твёрдо управляет государством. Не нуждаясь в сомнительных посредниках.

Лицо Светоча было ужасным. Казалось, ожог переползает на уцелевшую половину. В глазнице бурлил расплавленный рубин.

— Спасибо за ужин, Михаил Соломонович. Где вы ночуете?

— Поеду в лагерь. Хочу узнать у солдат, как им понравилась Чичерина.

— Спокойной ночи, Михаил Соломонович.

Они расстались. У выхода из кафе на мгновение зажёгся фонарь. Возникло лицо, прямые, в одну линию брови, фиолетовые глаза, усики над пухлой губой.

Ночью в кунге, где Лемнер обнимал Лану, зашипела рация. Так шипит брошенная на раскалённую сковородку рыба.

— Командир! — хрипел Вава. — По лагерю нанесён ракетный удар! Предположительно две ракеты! Со стороны Ростова! Есть «двухсотые»!

Лемнер запрыгивал в бэтээр. Отгонял прочь страшную догадку, а она жгла, настигала. Красный рубин кипел в безбровой глазнице.

«Меня! Убить! Со стороны Ростова! Мерзкий циклоп! Прострелю башку!»

Он был неугоден государству. Оно непомерной мощью ополчилось на него, стремилось уничтожить. Он был беспомощен, беззащитен перед громадой государства. Оно смотрело на него жутким рубиновым оком, приговорило к смерти.

Бэтээр мчался по разбитой дороге, светились циферблаты, как фосфорные, всплывшие из глубин рыбы. Каждый ухаб сотрясал мозг, множил панику.

Можно отступить, смириться, прийти на поклон к государству. Явиться на утро к Светочу, сказать, что согласен оставить фронт, оставить формирование «Пушкин», ехать в Москву, принять из рук государства высокий пост. И ждать, когда государство раздавит его, заглянувшего в катакомбу российской власти, куда есть вход и нет выхода. И смерти его никто не заметит.

Его сдует жуткий сквозняк, дующий в катакомбе российской власти. И только скрипнут железные створки шкафа, и в стеклянной колбе голый герой Бухмета будет вяло покачиваться с маслянистым пузырём на губах.

Возможно другое. Развернуть бэтээр и гнать прочь от разгромленных городов, подбитых танков, идущих на пулемёты детей. Убежать от государства, скрыться от рубинового ока. Спрятаться в ночи, в снегах, в лесах, во льдах замерзших рек, в хребтах и чащобах неоглядной России. Там тебя не отыщет бармен с мексиканскими усиками, не узрит раскалённый рубин. В утлой избушке, у таёжной реки доживать свой век. Убежать от государства, и оно, пошарив по городам и весям, не отыщет его и забудет.

Но есть третий ход, пусть безнадёжный, смертельный. Выйти на бой с государством. Развернуть формирование «Пушкин», яростное, оскорблённое вероломством, и направить его на Москву. Сокрушить вероломную власть, шелестящие интригами кабинеты, сонмы двойников, зыбкую мнимость власти. Ударить в неё бронёй, свистом пикирующих вертолётов, штурмовиками, бегущими по кремлёвским палатам. Сокрушить государство, самому стать государством.

Бэтээр возносился и рушился на ухабах. Лемнера сотрясали страхи, ненависть, ярость.

В пансионате, где размещались «пушкинисты», горели деревянные корпуса. Валялся колёсами вверх бэтээр. Прожектор освещал расщеплённые сосны, санитаров с носилками, палатку, куда вносили раненых. В руках солдат мерцали капельницы, а на носилках стенали раненые. На снегу, в ряд, лежали убитые. У них не было рук, ног, голов.

— Два удара! Свои по своим! — Вава размазывал кровь по лицу, водил рукой по небу, откуда прилетели ракеты. В темноте мелькали белые солдатские рубахи. Тушили огонь, матерились. Напоминали муравьёв, спасавших личинки разорённого муравейника. Лемнер принимал доклады, заглядывал в палатки, где бинтовали раненых, а те кричали, с оторванными кистями, развороченными скулами. Им вкалывали капельницы с обезболивающим.

Ещё недавно, розовые после бани, восхищённые, обожающие, слушали певицу. Блаженствовали в тепле, в чистых рубахах, забывая о боях, смертях и пожарах. Две крылатые ракеты с самолётов, взлетевших с аэродрома в Ростове, вернули им пожары и смерть.

Лемнер склонился к носилкам. На них с голой грудью лежал солдат с позывным «Кольт». Лемнер помнил его во время штурма квартала «Дельта». Кольт дрался на лестничных клетках, увертываясь от очередей, уклоняясь от взрывов. Крутился, падал, вскакивал, нёсся на этажи. Пули огибали его, взрывные волны катились мимо. Теперь «Кольт» лежал с забинтованной грудью, осколок мешал дышать. Он хватал Лемнера за руку и сипел:

— Отомсти, командир!

— Отомщу, Кольт! — Ненависть слепила. В горле раскалённый уголь. Скрип сжатых зубов. Не было больше страхов, а только ненависть. — Отомщу, Кольт!

Лемнер видел горящие корпуса, железные раскалённые кровати, ствол дальнобойной гаубицы, торчащий из сосен, двух солдат в белых рубахах, толкавших в бэтээр носилки, Ваву, орущего в рацию.

— Вава, ко мне!

— Я здесь, командир!

— Бери бэтээры, сажай роту, гони в грёбаный посёлок. Там ночует московская сука! Доставишь сюда! При сопротивлении охраны огонь на поражение! Доставишь суку сюда!

В вершинах сосен сочился рассвет. В расщеплённой сосне белела длинная щепка. Деревянные корпуса догорали, и в них остывало множество железных кроватей. Ствол гаубицы нависал над пепелищем, отливал синевой. Раненых развезли по соседним лазаретам. На снегу лежали безголовые и безрукие мертвецы. Клуб, где пела Чичерина, выгорел вместе со стенами, лавками, сценой. Чудом уцелел Спас на обугленной хоругви. Смотрел жуткими бездонными, как у осьминога, глазами. Солдаты рылись в горячем пепле, извлекали автоматы со сгоревшими прикладами, кидали их в звякающую груду.

Из сосен в сизые дымы пепелища ворвались бэтээры. С брони на растаявший снег спрыгивали солдаты. Бортовой люк бэтээра раскрылся, прямо в лужу выпрыгнул Вава, и следом, толкаемый в спину, тяжело сошёл Светоч. Он был в штормовке, отороченной мехом, без шапки, в домашних штанах и тапочках. Гневно горел искусственный розовый глаз. Гневное око, нечёсаная голова и тапочки выглядели нелепо, комично. Лемнер злорадно отметил этот унизительный вид правителя, затравленного и бессильного.

— Уж простите, Антон Ростиславович, что не дали вам досмотреть утренние сны. Говорят, утренний сон самый сладкий. Вон как сладко спят герои Бухмета, — Лемнер кивнул туда, где на мокром снегу, изуродованные, лежали солдаты.

— Вы совершаете государственное преступление, Михаил Соломонович. Нападение на должностное лицо из высшего руководства страны есть акт государственной измены. Влечёт за собой трибунал и высшую меру наказания.

— Вы, Антон Ростиславович, совершили акт предательства. Во время военных действий нанесли удар в спину воюющим войскам, способствуя их поражению. Такое предательство на поле боя не рассматривается трибуналом. Предателей казнят немедленно, волей загубленных предателем жертв, — Лемнер снова кивнул на убитых. Светало, и виднелись сухожилия, хрящи и обрывки пищевода у безголового тела.

— Я требую, чтобы меня немедленно отпустили. Если ваши обвинения справедливы, пусть их рассмотрит суд.

— Антон Ростиславович, мы вместе готовили суд над Чулаки. В дознании участвовали Госпожа Эмма, Госпожа Зоя, Госпожа Яна и Госпожа Влада. Все четыре женщины пали смертью храбрых в боях за Бухмет. Но товарищи тех, что лежат перед вами с оторванными головами, их боевые друзья с шомполами и паяльными лампами, без труда докажут ваши связи с украинской разведкой, с разведками Америки, Британии, Германии. На судебных заседаниях в Гостином дворе сталевары, хлеборобы, матери-одиночки, филателисты и профессора будут требовать для вас изуверской казни. Например, запустить вам в кишечник абиссинских пилигримов, чёрных африканских муравьёв. Они станут обгладывать вас изнутри, а вы будете проповедовать традиционные ценности.

— Я потребовал от вас выполнить указ Президента, явиться в Москву и занять ключевой пост секретаря Совета безопасности.

— Вы хотели оторвать меня от преданных мне солдат соединения «Пушкин». Изолировать в московских кабинетах, а потом из этих кабинетов погрузить в катакомбу российской власти. И вот я иду по зимнему саду. Пальмы, монстеры, розовые орхидеи. Прохожу по хрустальной галерее мимо замёрзшего пруда и Аполлона в снежной тунике. Вдоль коридора, облицованного мрамором и дорогим кирпичом. Иду по бетонному туннелю с редкими светильниками в потолке. И когда попадаю на свет, ко мне тянется рука с пистолетом. Вы наклоняетесь надо мной и вставляете в рану свою авторучку, нащупываете застрявшую в черепе пулю.

— Я выполнял приказ Президента.

Лемнер видел, как плавится в глазнице рубин, чувствовал жжение красного ненавидящего луча.

— Да есть ли он, Президент? Вы умертвили его, наплодили сонмы двойников и правите от имени мёртвого Президента. Народ узнает правду о злодеянии. Люди увидят железный шкаф с колбой, где в растворе формалина покачивается подлинный Леонид Леонидович Троевидов. На шее у него след от удавки. На искусанных губах в маслянистом пузыре плавает имя убийцы. Ваше имя, Антон Ростиславович.

— Я сожалею, что крылатые ракеты промахнулись и не попали в вас. Вы замахнулись на государство, и оно вправе убить вас.

— Оно убьёт, но не меня, а вас. Сейчас я прикажу запустить двигатель самоходной гаубицы. Наводчик опустит к земле ствол. Вас повесят на стволе самоходки, и убитые вами солдаты возблагодарят небо.

Лемнер испытывал жгучее, похожее на веселье, страдание. Он сбрасывал с себя огромное бремя. Это было бремя служения, подчинения, несвободы. В каждый миг своего восхождения он был вынужден испрашивать согласия, искать одобрение могущественного властителя. Тот стоял перед ним в тапочках на мокром снегу. Ствол гаубицы косо уходил в небо над его головой. Через минуту наступит свобода, Лемнер сбросит бремя и станет единственным творцом своей участи.

Ему хотелось увидеть унижение того, кто заставлял его унижаться. Хотелось увидеть Светоча, вымаливающего пощаду.

— Если вы, Антон Ростиславович, покаетесь в совершённых злодеяниях, в попытке меня убить, в убийстве Президента, в узурпации власти, я отпущу вас. Позволю скрыться. Россия велика. Вы укроетесь в глухой избушке на берегу таёжной речушки. Вас никто не найдёт. О вас забудут. Разве что окрестные якуты станут рассказывать о лесном шамане, воющем зимними ночами на луну. Покайтесь, Антон Ростиславович.

— Государство не кается. Оно всегда право, — ответил Светоч, вращая в глазнице гневный рубин. Стоя в тапочках на мокром снегу, он оставался величественным.

— Вава, приступай! — Лемнер чувствовал веселье, и лёгкость, и свободу, и счастливый ужас, и бесстрашие.

Заработал двигатель самоходки. Орудие дёрнулось, рывком переместилось вперёд. Ствол стал медленно опускаться. Вава скрутил Светочу руки телефонным кабелем, подвёл к опущенному стволу. Соорудил из кабеля петлю, закрепил на стволе. Накинул на шею Светочу.

— Покайтесь, Антон Ростиславович!

— Государство всегда право!

Ствол стал медленно подниматься. Светоч на мысках забился в петле. Ствол поднимался. Кабель впился в подбородок Светоча. Светоч повис, дико вздрагивая. Тапочки с ног упали в снег. Из хрустального глаза потекли горящие капли. Глаз вытек, дымилась чёрная пустая глазница.

Лемнер чувствовал небывалое облегчение, неудержимое стремление, сметающее все помехи.

Глава сорок пятая