Глава сорок тертья

Февральские холода вдруг отступили, и пришла оттепель. Снега намокли, осели, показались скелеты арматуры, в танковой колее зачернела грязь. Сырые туманы опустились на развалины, дымы пожаров отяжелели, вяло сочились над высотками квартала «Дельта». С полей прилетели запахи мокрой земли, сырой древесной коры, и хотелось их уловить, удержать среди запахов гари, холодного бетона и несвежего, немытого человеческого тела.

Лемнер и начштаба Вава прибыли в батальон «Тятя», собранный из детей и подростков, пожелавших перенести военно-патриотические игры на поле боя. Когда Лемнер и Вава появились в расположении батальона, дети играли в снежки. Они скатали из мокрого снега снеговик, нахлобучили кастрюлю, вручили деревянный трезубец, прилепили шеврон из голубой и жёлтой тряпичек и расстреливали снеговик снежками, отмечая каждое попадание радостными кликами. Лемнер и Вава наблюдали бой, Лемнер узнавал среди детей тех, кто недавно в детском лагере изображал Пересвета и Александра Матросова. Среди стрелявших снежками был командир батальона Рой, его рыжие огненные волосы, розовое лицо, победный крик, когда выпущенный им снежок угодил в голову снеговика, расплющив сделанные из тряпок усы.

Рой увидел начальство, оборвал игру командирским рыком, похожим на петушиный крик:

— Батальон! Становись!

Дети забыли игру, бодро сбежались в строй. Стояли, задыхаясь, не остыв от игры. Преданно смотрели на командиров. Все были в пятнистой форме, перепоясаны ремнями, уменьшенные копии взрослых солдат.

— Здравствуйте, товарищи бойцы! — приветствовал их Лемнер.

— Здравия желаем, товарищ командир! — рявкнул строй, и в этом громыхнувшем ответе не было железа, излетающего из глоток взрослых солдат, а мальчишеская весёлая звонкость.

Лемнер и Вава сидели с командиром батальона Роем над картой района «Дельта». Лемнер ставил задачу. Бойцы батальона издалека вслушивались в разговор командиров.

— Батальон с рубежа атаки в рост пойдёт по автостраде в направлении ближней высотки. У противника на данном участке сосредоточены пулемётные гнезда, миномётные расчеты и группы гранатомётчиков, — Лемнер заветной авторучкой, той, что нащупала пулю в черепе Чулаки, вел линию, повторявшую бетонку. Бетонка, изгрызенная танками, с двумя сгоревшими грузовиками на обочинах, была не видна отсюда. — Вклинитесь в оборону противника. За вами пойдут лучшие штурмовики соединения «Пушкин». Ясно?

— Так точно, — Рой наклонялся к карте, заслоняя квартал «Дельта» жаркой, как цветок подсолнуха, головой. Бойцы батальона издали кивали, поддерживая командира.

— При начале обстрела не залегаете, идёте в рост и уходите на фланги, открывая путь танкам и бэтээрам с пехотой. Ясно?

— Так точно! — с радостным рвением отозвался Рой, оборачивая на Лемнера детское преданное лицо. — Есть уйти на фланги и открыть дорогу танкам и пехоте!

Бойцы в стороне шёпотом переспрашивали друг друга, правильно ли поняли суть приказа.

— Зря огня не открывать, — наставлял Вава. — Берегите патроны для ближнего боя. Там не снеговики с тряпичными усами, а отборный спецназ Украины.

— Есть беречь патроны! — молодецки, щеголяя военной лексикой, ответил Рой.

— Я пойду вместе с вами, — Лемнеру хотелось тронуть золотую голову Роя. — Мой позывной — «Пригожий». Слушать мою команду!

— Есть слушать команду!

Лемнер видел серую, в кляксах копоти, бетонку, идущих детей, из туманной высотки бьют пулемёты, косят детей, и те выстилают трассу ладными маленькими телами. Он думал: если в восхождении к Величию он нарушает закон мироздания, закон Млечного пути, воссиявшего над ним в украинской степи, то пусть его убьёт мироздание прямо сейчас, над картой района «Дельта». Пусть он никогда не увидит церкви, и дети не поднимутся в атаку на пулемёты, и все так же, подобно чудесному подсолнуху, будет светиться голова Роя.

Лемнер прислушивался к стуку сердца, ожидая, что оно взорвётся моментальной болью, и мироздание умертвит его, преступившего священный закон. Но сердце продолжало ровно стучать. Он был угоден мирозданию. Посылая детей на пулемёты, не нарушил священный закон.

— Твой первый бой. Не страшно? — Лемнер хотел погладить пышные лучистые волосы Роя. Удержался, только провёл над ними ладонью, заслонял защитным покровом.

— У меня есть талисман. Он меня сберегает.

— Какой талисман?

— Роза, которую вы мне подарили, — Рой извлёк из пятнистой куртки блокнот. Листал страницы, и на каждой лежал лепесток розы, сухой, утративший алый цвет, прозрачный, малиновый. Листок блокнота чуть сморщился, впитав влагу высохшего лепестка.

— Что за цветок?

— Роза «Лемнер», которую вы мне подарили на телепередаче.

Лемнер вспомнил озарённую студию, рукоплескание, огромный букет роз в руках златовласого мальчика. Садоводы вывели чудесный сорт роз и назвали его в честь героя «Лемнер». Один цветок отломился от букета. Лемнер подарил его мальчику, и тот поцеловал цветок.

— Как твоя фамилия, Рой? — Лемнер рассматривал сухие лепестки. От дыхания они чуть волновались. — Как твое имя?

— Рой Лемнер.

— Взял себе имя цветка? — Лемнера тронула эта детская влюблённость.

— Это ваше имя. Я Рой Лемнер. Ваш сын.

Лемнера тронуло это признание. Возможно, юный солдат взял себе имя любимого командира. Возможно, они были однофамильцы. Но вглядываясь в детское лицо, в форму носа, губ, подбородка, в страстное нетерпение зрачков, в нервную чуткость переносицы, Лемнер узнавал себя. Ему казалось, он видит своё отражение в чистом зеркале, помещённом в золотую раму.

— Это фантазия? Ты это придумал?

— Моя мама Матильда. Она была актриса и работала в вашем театре. У вас была большая любовь. Мама родила меня тайно от вас. Отдала меня бабушке. Бабушка меня вскармливала, взращивала. Над маминой кроватью висела ваша фотография. Маму я не помню. Бабушка сказала, что во время спектакля в театре случился пожар, и мама сгорела. Бабушка умерла. Я воспитывался в детском доме. Увидел по телевизору героя войны. Это были вы. Как будто сошли с фотографии. Я был счастлив получить от вас в подарок цветок. Теперь мы три Лемнера вместе, вы, я и цветок.

У Лемнера случилась паника. Он хотел обнять златокудрого сына. Хотел холодно объяснить тому его заблуждение. Хотел вскочить и убежать. Или превратить всё в шутку. Но из чистого зеркала, из золотой рамы смотрело на Лемнера его лицо. Жизнь, которую он строил не по своему разумению, а согласно законам Русской истории, эта жизнь вильнула, как испуганная выстрелом птица, совершила негаданную дугу, и он потерялся среди перепутий Русской истории.

Беспомощный, не ведая путей, смотрел на своё отражение в чистом сыновнем лице.

— Отменить атаку! — Лемнер повернулся к Ваве. — Передать войскам, атака квартала «Дельта» отменяется!

— Как же так, командир! Атаку отменить невозможно. Пехота на броне. Танки на подходе. Авиация готова к взлёту. Неделю мы готовили операцию с участием детей. Отменить невозможно!

— Невозможно? Сволочь! Гниль подворотная! На кого пасть разеваешь? Я тебя из помёта в люди вывел! Я с твоей морды говно стёр! — Лемнер занёс над Вавой кулак. Его бешенство было раскалённым. Он хотел сжечь этим бешенством Ваву, карту района «Дельта», страшный завиток, куда вильнула его жизнь. Хотел испепелить себя, чтобы не видеть изумлённых глаз Роя, чистого зеркала с отражением своего потрясённого лица. Бешенство прокатилось, как кипяток. Весь в пузырях, ошпаренный, он винился перед Вавой:

— Прости, Вава, прости!

Вава хмуро кивнул. Красавица проститутка Матильда, её солнечные рыжие волосы. Душистые, они пролились ему на голую грудь. Узкоглазый, похожий на монгола дизайнер просил кортеж проституток. На поляне столбы, догорающие, костровища. У обугленного столба, прикрученное проволокой липкое, красное, пахнущее горелым мясом. Всё, что осталось от Матильды. Они с Вавой шли по номерам пансионата. Валялись пьяные от кокаина дизайнеры. Они с Вавой всаживали ножи в хрустящие груди. Щекастый, с мокрыми щёлками, чмокающим ртом монгол. Лемнер бил ножом под разными углами, проталкивая остриё до сердца, а потом обрезал толстые резиновые губы монгола, кинул ему в голый пах. Монгол улыбался белозубым, безгубым ртом.

— Прости, Вава, прости! — Лемнер бессмысленно барабанил пальцами по карте квартала «Дельта», будто перебирал нарисованные высотки и искал среди них церковь. Не находил. Церковь пропала.

— Мы вот что, Рой, — заторопился Лемнер. — Мы вот что! В Москве, в штабе, доклад руководству. Очень важный доклад! Сейчас же отправляйся в Москву, прочитай доклад, на предмет ошибок. Понял? Выполняй!

Рой молчал. Молчали дети, облачённые в пятнистую форму. Молчал Вава.

— Я не поеду, — сказал Рой, опустив голову. Лицо пропало. Перед глазами Лемнера распушился рыжий шар волос, таких же жарких, как у Матильды.

— Выполняй! За неподчинение трибунал!

— Я не поеду в Москву. Иду со всеми в бой.

Лемнер вдруг ослабел. Он сдался. Был бессилен вырваться из жестокого завитка, куда вильнула его жизнь и билась там, как попавшая в петлю куропатка.

— Хорошо, — сказал он чуть слышно. — Приготовиться к атаке.

Туман поднялся и висел над высотками. Бетонная трасса мутно темнела, через пустырь вела в квартал. Высотки молчали. Грохотало на окраинах Бухмета. На левом фланге атаковали псковские десантники, на правом наступали чеченцы. Лемнер шёл без бронежилета и каски, переставлял негнущиеся ноги. Стопа опускалась на бетон рядом с осколком снаряда, вырванным из танка лепестком железа, нелепым, раздавленным колёсами зонтиком. За ним шли бойцы батальона «Тятя», в налезавших на глаза касках, тяжких бронежилетах, с укороченными, для ближнего боя, автоматами.

— «Штык»! Я — «Пригожий»! Готовь две роты! Пойдёшь за мной! Я — «Пригожий!» Как понял меня, «Штык»?

Следом за Лемнером шёл Рой, без каски, с пышными волосами, горевшими, как свеча, окружённая туманным свечением. Лемнер ждал, когда в окнах высотки заискрят пулемёты, полыхнут миномёты, и батальон «Тятя» весь поляжет, срезанный пулями, перепаханный минами. Но высотка молчала.

Они прошли сгоревший на обочине грузовик. В кабине оставался мёртвый водитель. Шуршал бетон под ногами детей. На флангах ухали танки. Лемнер был покорён. Он был вмурован в громадный мир, который, как ледник, нёс его к Величию. Эта бетонка с осколком снаряда, мёртвым водителем, раздавленным зонтиком, дорога, по которой он вёл на убой сына, была дорогой к Величию. С неё не свернуть, не вымолить другого пути. Он обречён на Величие. Обречён на чудесное обретение сына и на его утрату. Утрата сына последует через минуту, когда они дойдут до второго грузовика с расплющенной кабиной. Каждый шаг к грузовику приближает к Величию, приближает к утрате сына.

— Батальон! — длинно, певуче скомандовал Рой. — Строевым шагом, вперёд марш!

Дети выпрямили маленькие стройные тела, подняли подбородки и в лад зашлёпали по бетону, молодецки выбрасывали ноги, слушали командира.

— Раз, два! Раз, два! Левой, левой! — вскрикивал Рой, прижимая к виску ладонь, браво шагая за Лемнером.

— «Штык»! Я — «Пригожий»! Огонь не открывать!»

Выстрелов не было. У второго грузовика батальон «Тятя» всем воробьиным множеством вспорхнул с бетонки, осел в снегах, открывая путь штурмовым подразделениям. Помчатся бэтээры с пехотой, покатят танки, высотка вскипит, взбурлит боем.

Лемнер не знал, что украинские офицеры с биноклями, снайперы с оптическими прицелами, миномётчики, развернувшие на крыше позиции, пулемётчики, обложенные мешками с песком, — все они, увидев идущих по бетонке детей, детские под касками лица, замёрзшие, сжимавшие автомат руки, ужаснулись зрелищем идущих на пулемёты детей. Они сошли с ума, побросали позиции и бежали, и только молодой офицер-очкарик, дрожа, уложил на подоконник снайперскую винтовку, увидел в прицел расцветший в снегах подсолнух и нажал на спуск.

Одинокий выстрел тихо стукнул в тумане. Рой упал. Батальон, огибая сгоревший грузовик, шарахнулся с трассы и увяз в снегах.

Лемнер стоял, держа на руках мёртвого сына. Мимо скользили бэтээры, ссаживали у высотки пехоту. Коряво катили танки, и механик-водитель в прорезь видел, как одинокий человек держит на руках ребёнка, и голова ребёнка горит, как свеча.

К ночи квартал «Дельта» был взят, и в храме состоялось венчание. Окружённый тёмными высотками, храм казался огромным рыхлым сугробом. Вспыхивали зарницы артиллерии, озарялись колонны, фронтон, яйцевидный, с остатками позолоты, купол. На заснеженной площади темнели трупы. Их было множество, украинцев и русских, павших в атаках вокруг храма. В стороне догорал бэтээр, под чёрным коробом истлевала резина, наполняя сырой воздух зловонием. Над высотками висели жёлтые осветительные бомбы, тихо снижались на невидимых парашютах.

Храм был пустой. Промчавшийся бой смёл утварь, подсвечники, унёс запахи кадильных благовоний. Среди мешков с песком валялся перевёрнутый пулемёт. Продолжал дымить иконостас, с верхнего яруса сыпались редкие искры. В куполе сквозил пролом, небо загоралось, и пролом казался голубым, словно в храм заглянуло око. Вокруг храма стояло оцепление, загорался и гас фонарь, освещал каску, перетянутую ремнём скулу, мерцающий под бровью глаз.

Вава на бэтээре привез Лану. В норковой шубе, без шапки, она выскользнула из люка, и Лемнер, подавая руку, почувствовал среди мокрого ветра и резиновой гари чудный запах духов, словно ветер принёс в разгромленный, наполненный трупами город ароматы сада.

— Ты прекрасна, — сказал Лемнер, когда зарница осветила её лицо. Он увидел её сияющие глаза и смеющийся рот.

— Это будет самое романтическое венчание на земле, — она сжала его холодную руку жаркими пальцами.

— Венчание в аду, — сказал Лемнер. Ему показалось, над храмом в черноте проплыл цветок подсолнуха.

Появился доставленный автоматчиками отец Вавила.

— Вот, батюшка, храм Пресвятой Богородицы, — встречал его Лемнер.

— Дьявородицы, — священник повёл рукой туда, где на площади лежали убитые. — Что же мы, славяне, друг с дружкой понаделали!

Площадь мутно белела. Тёмными пятнами, отдельно и вповалку, лежали убитые. За развалинами высоток вдруг загорался багровый всплеск, и становились видны два сцепившихся солдата, оцепеневших в ненависти. И два других, не успевших дотянуться один до другого. Бэтээр в стороне истлевал, над ним висела жёлтая луна осветительной бомбы. Лемнеру казалось, что трупы на площади выложены узором, образуют в своей совокупности знак, узнаваемый профиль. Но осветительная бомба гасла, знак исчезал, трепетал едкий огонек на колесе бэтээра, и несло горелой резиной.

В церкви не было трупов. Их выволокли на площадь. Лемнер ввёл Лану в храм. Она сбросила шубу на руки Ваве и осталась в белом подвенечном платье.

Белоснежная невеста, она стояла в разорённом храме. Над ней в куполе загорался и гас голубой пролом. Падали угольки догоравшего иконостаса. В бойнице среди мешков с песком чернел перевёрнутый пулемёт.

— Начнём с Божьей помощью, — отец Вавила отвёл Лану и Лемнера в середину храма. Она, в белом, он в замызганном камуфляже. Священник, нацепив очки, держал замусоленную книжицу с прилепившейся тонкой свечой. Неразборчиво читал евангельское сказание о том, что случилось на другой планете. Здесь же мутно белела обожжённая церковь, лежали убитые солдаты, догорала в небе жёлтая, как луна, осветительная бомба, и стояли невеста в белоснежном платье и жених в камуфляже с разгрузкой, и рука жениха была обмотана грязным бинтом, и над ними загорался голубой глаз, и женщины, пёстрые, как африканские бабочки, бежали по льду на высоких каблуках, слепцы в чёрных очках щупали палочками снег, дети с игрушечными автоматами воробьиной стайкой вспорхнули с бетонки, и одинокий, проклятый человек стоял на обочине, держа на руках убитого сына.

— Венчается раб Божий Михаил рабе Божьей Лане! Венчается раба Божья Лана рабу Божьему Михаилу! — Священник сквозь очки смотрел, и не было видно глаз, в стёклах отражалась свеча. Верный Вава держал над головами новобрачных хвостовик разорвавшейся мины. Он же надел на пальцы Ланы и Лемнера обручальные кольца, которыми послужили кольца гранат.

— Теперь же, — возгласил отец Вавила, — раб Божий Михаил и раба Божья Лана, вы являетесь мужем и женой. Поцелуйтесь!

Лемнер повернулся к Лане, увидел близко её лицо, сверкнувшее в отсвете, словно мрамор, розовые, готовые к поцелую губы. И вдруг испытал отторжение, отвращение, ужас. Она стала невыносима, ужасна. От неё исходила угроза, веяло смертью. Её духи пахли уксусом и муравьиным спиртом. Прекрасное лицо стало уродливым, нос сполз к подбородку, появились звериные зубы, на щеках показалась щетина.

Лемнер отшатнулся, был готов бежать из храма, из проклятого города, из чудовищной страны, где красавиц крошат пулемёты, слепцов ведут на минное поле и отцы отдают на убой детей.

Безумие продолжалось мгновение. На него смотрело прекрасное средиземноморское лицо любимой женщины, и тянулись для поцелуя розовые губы. Лемнер поцеловал тёплые, влажные, обволакивающие губы. Вава отвинчивал у фляжки крышку, подносил душистый коньяк. Пил Лемнер, пила Лана, пил отец Вавила, пил Вава. Лемнер услышал, как звякнул о каменный пол хвостовик мины, и с пальца скользнуло обручальное кольцо от гранаты.

После венчания Лемнер и Лана жили в кунге в стороне от линии фронта. Лемнер уезжал на фронт, в Бухмет. Он передавал позиции армейским подразделениям, а измотанное штурмом соединение «Пушкин» отводил в лагеря для отдыха и пополнения.

К нему рвались корреспонденты, превозносили его подвиги. Телеведущий Алфимов в бронежилете и каске, с автоматом на плече, сделал с ним интервью на фоне горящего танка, для чего солдаты облили холодный подбитый танк соляркой, подожгли тряпьё, и Алфимов с набалдашником микрофона стоял в дыму и расспрашивал Лемнера о штурме Бухмета. Назвал его Лемнер Бухметский и поведал о романтическом венчании героя с представительницей древнего русского рода, что приехала из Парижа на фронт к своему жениху.

Лана и Лемнер стояли у кунга, дожидаясь, когда Вава подгонит машину, и они уедут в лагеря, в лесной пансионат, где изнурённых бойцов ждёт баня, горячая еда, выступления артистов. У кунга остановился грузовичок военторга. Солдаты из кузова выгружали картонные ящики, ставили на снег. Долговязый прапорщик покрикивал, постукивал носком ботинка по ящикам. Солдат в тёплом бушлате и картузе смотрел на Лемнера. Его смуглое лицо казалось знакомым. Прямые, в линию, не прерываясь у переносицы, брови. Прямой резкий нос, подвижные чёрные усики. Хотелось вместо картуза надеть на него широкополую шляпу, чтобы получился техасский ковбой. Ящики погрузили в кузов, солдаты нырнули под брезент, грузовичок укатил.

— Где я мог видеть этого усатика? — Лемнер повернулся к Лане. Она молчала, испуганно смотрела вслед грузовичку.

— Что с тобой? — спросил Лемнер. — Где-то я видел этого мексиканца!

— Ты видел его в Москве, в рыбном ресторане. Это бармен. Он мешал коктейли.

— Точно, бармен! — Лемнер вспомнил шелестящую, со звоном стекла и фарфора, ресторанную залу, просторное окно, в котором, как огромная роза, увядала вечерняя Москва. Бармен встряхивал стакан с разноцветными напитками, его быстрый, весёлый взгляд, которым он проводил уходящего Лемнера. — Точно, бармен! Ты испугана?

— Я чувствую, они рядом.

— Кто?

— Люди из группы «К». Личная разведка Президента. Они прибыли в Бухмет за тобой.

— Зачем я им?

— После взятия Бухмета ты обрёл огромную силу, огромную популярность в народе. Ты можешь быть опасен.

— Я выполняю приказ Президента. Я ему верно служу.

— Мне страшно. Где появляется группа «К», там случаются несчастья.

Грузовичка давно не было, но там, где он останавливался, витала прозрачная тень. От неё веяло несчастьем.

Ночью они лежали в жарко нагретом кунге. Тихо урчал мотор. Мимо по трассе шли танки, краснели хвостовые габариты. Далеко ухало, но зарницы не долетали. В полях таяли и испарялись снега, а в кунге было так жарко, что они лежали без одеяла. Она пальцем вела по его бровям, губам, подбородку, рисовала ему лицо. От её прикосновений складки разглаживались, копоть пропадала, лицо начинало светиться.

— Ты мой герой, отважный воитель. Тебе покоряются города. Тебя любит армия, обожает народ. Народ устал от лжи, произвола, казнокрадства. Народ ждёт, что ты спасёшь его от банкиров, от разбойной власти. Сегодня ты самый известный и любимый человек в России.

— Я самый несчастный, проклятый человек. Я детоубийца. Убил моего нерождённого сына, заморозил на полярной льдине. Убил второго сына, повёл на пулемёты и не сумел заслонить грудью. Я проклятый. Путь к Величию, который ты мне указала, — это путь детоубийства, путь бесчисленных смертей, которые тянутся за мной.

— Твои убитые сыновья были дети, зачатые без любви, во блуде. Я рожу тебе сына, зачатого в любви. Мы венчанные муж и жена. Я беременна, ношу твоего сына.

В кунге было так жарко, что одеяло соскользнуло на пол. Она вела пальцем по его бровям, губам, подбородку и рисовала лицо, на котором не было злых морщин, тёмных ямин, торчащих скул. Рисовала лицо, не изуродованное гримасами ненависти, судорогами команд, страхами смерти и безумным ослеплением боя. Это лицо было чудесное, непорочное. По дороге шли танки, рубинами горели хвостовые габариты. В полях таяли, оседали снега, и проступали остовы подбитых машин. В храме на полу валялся хвостовик разорвавшейся мины и два кольца от гранат. А здесь лежала любимая женщина, и в её теплом дышащем теле из хрупких нитей и прозрачных лучей взрастал его сын.

— Когда ты почувствовала?

— В ту же секунду, когда случилось зачатие.

— Что ты почувствовала?

— Жар, тепло. Меня обожгло. Потом свет, огромный, белый, из лепестков. Края лепестков переливались красным, голубым, золотым. И тишина. Испуг. Всё заволновалось, побежало, каждая клеточка, каждая струйка, каждая кровяная частица. Они побежали от меня к нему. От моего сердца к его зародившемуся сердцу. Из моих глаз к его глазам. Из моих рук к его ручкам. Из моих ног к его крохотным ножкам. Я отдавала моё тело ему, и он с первых секунд отнимал моё тело и создавал своё. А потом покой. Я лежала и вслушивалась в себя, как слушают морскую раковину. Чуть слышно шумела во мне его жизнь.

— Любимая, — он прижимался к её груди, желая услышать потаённую жизнь. Не слышал. Билось сердце. Шумел двигатель. За стенами кунга рычал танк. Пролетела в ночи вертолётная пара. Среди этих звуков он не слышал звука будущей жизни, своей, её, их нерождённого сына.

— Как же нам теперь жить?

— Я не ведунья, не слушаю бубен шамана, духи не открывают мне будущее.

— Ты предсказала мне Северный полюс, Африку. Поместила в треугольник, в углах которого сидят три попугая, красный, жёлтый и синий. По твоему наущению я убил жёлтого попугая. Убил многих других. Кого теперь я убью?

— Есть кабинеты власти, коридор власти, кулисы власти, есть её катакомбы. Есть слухи, шёпоты, утечки, намёки, есть выражения глаз. Тебя выращивают опытные садоводы. Тебя приблизили Чулаки и Светоч. Твоими руками один хотел уничтожить другого. Ты принял сторону Светоча и уничтожил Чулаки. Стал непомерно сильным и опасным для Светоча. Он боится тебя, хочет умалить, отнять армию, перевести в Москву под своё крыло, на бессмысленную, бесполезную должность. Свести на нет, чтобы о тебе забыли. Быть может, уничтожить тебя. Ты узнал слишком много о тайнах его кабинета, о железных шкафах с флаконами формалина. Вокруг тебя вьются разведчики группы «К». Жди появления Светоча. Будь очень чуток, осторожен. Не избежать столкновения. Победит тот, кто ударит первым.

Лемнер пугался. Женщина, которую он обнимал, была ведунья, слушала бубен шамана. Она уходила в сокровенную молельню со стеклянными саркофагами, где дремали духи озёр, лесов и пустынь. Разбуженные духи уносили её на берега морей и великих рек, омывали ливнями, опаляли жаром песков. Ей открывалось знание о ходе времён. Будущее тайными письменами было начертано на крыле африканской бабочки. На перламутровом крыле среди хрустальных прожилок, алых вкраплений, золотистых орнаментов таились талые снега в украинской степи, идущие по дороге танки, разгромленный храм с догорающим иконостасом и любимая женщина, драгоценная и прекрасная, от которой вдруг повеяло тьмой.