Глава сорок первая

Кунг, где разместился штаб корпуса «Пушкин», стоял в стороне от дороги, среди раздавленных гусеницами снегов. Линия фронта громыхала вдали своими и чужими орудиями. Отдельные выстрелы налипали один на другой, и казалось, ухает небо, белесые поля, мутная даль, в которой тонула линия фронта и неразличимо угадывался город Бухмет, недавно отбитый украинцами. Остановить продвижение украинцев, заштопать прореху в обороне был призван корпус «Пушкин». С эшелонов Лемнер перебросил корпус к Бухмету, готовя штурм города.

Мимо кунга по дороге, изъеденной до чёрной земли, катили танки, качая пушками, повесив синюю гарь. Тягачи тянули орудия. Нелепые, как огромные заваленные на бок шкафы, колыхались установки залпового огня. Боевые машины пехоты отточенными топориками врубались в снега, обгоняя танки. На зелёной броне виднелись профили Пушкина, из тех, что поэт рисовал на полях своих рукописей. Над кунгом пролетали вертолётные пары, неся на подвесках ракеты. Обстреляв Бухмет, возвращались с пустыми подвесками. Один вертолёт тащил за собой хвост дыма, сел в поле за кунгом. Люди с дороги бежали к вертолёту, а он, чёрный, с опавшими лопастями, жарко горел.

Лемнер сидел в тёплом кунге над картой Бухмета. Его штормовка с воротником из волчьего меха висела на крюке. Он был в зелёном армейском свитере, опоясан капроновым ремнём с кобурой, где золотым слитком лежал пистолет. Начальник штаба Вава прикладывал линейку к карте, мерил расстояние между городскими кварталами. Проводил между ними красные линии. Лемнер смотрел на линии и думал, что здесь, поливая землю кровью, пройдут «пушкинисты», и белый, начертанный на броне профиль станет красным.

— Командир, в этом Бухмете мы набухаемся. В нём четыре квартала. «Альфа», «Бета», «Гама», «Дельта», — Вава концом линейки тыкал в нарисованные на карте квадратики с буквами греческого алфавита. — В каждом квартале опорный пункт. Все четыре соединены подземными ходами, поддерживают друг друга огнём, быстро перебрасывают под землёй подкрепления. Перетрём город в крупу, потом наступаем.

— Это что? — Лемнер рассматривал тщательно начертанные фломастером греческие буквы. — Что за круг?

— Командир, это церковь в квартале «Дельта». В ней их штаб. Его сотрём в первую очередь.

— Церковь беречь. Я в ней буду венчаться.

— Командир! — Вава, привыкший к необъяснимым чудачествам Лемнера, решил переспросить: — Я тебя правильно понял?

— Правильно, Вава. Буду венчаться.

— Да тебя в ней отпоют, командир!

— Слышишь, церковь беречь! Возьмём Бухмет, и я обвенчаюсь. Можешь достать попа?

— Есть тут один заблудший. Ходит в расположении и солдатиков крестит. Может, шпион. Расстрелять руки не доходят.

— Церковь беречь! Попа ко мне!

Священника привели с мороза. Он жался к струе горячего воздуха и оттаивал. На его голове колом стояла мятая бархатная шапка. Из-под неё свисали сальные волосы. Военный бушлат был замызган, словно священник спал в нём, не раздеваясь, в окопах, в нетопленных углах, в ледяных отсеках машин. Башмаки огромные, не по ноге, с круглыми, как шары, носами. Лицо до глаз заросло волосами, как у собаки. Не ясно было, где кончались брови и начиналась борода, и есть ли в свалявшихся усах рот. Но из косматой звериной шерсти смотрели бирюзовые глаза.

— Как звать, батюшка? — Лемнер усаживал священника, ставил перед ним кружку горячего чая.

— Отец Вавила, — священник обнял кружку ладонями и грел пальцы.

— Что тебя занесло на войну? Твое место у алтаря, среди свечей и кадильных дымов.

— Здесь каждый разрушенный дом — алтарь. Каждый пожар — свеча. Каждый дым — кадильный. И все вы, и солдаты, и офицеры, и генералы, все вы мои прихожане.

— О чём твоя проповедь?

— Не проповедую. Крещу, отпеваю, исповедую. У Господа за всех нас прощенья прошу.

— В чём мы перед Господом виноваты?

— Не знаю в чём, но, должно, крепко провинились, если он России такую казнь придумал. Чтобы русские убивали русских.

— Я думал, ты за Родину, за святую Русь молишься, чтобы врага поскорей добить и в Святой Софии Киевской отслужить молебен.

— Мой молебен в окопах. «Суди нас, Господи, не по грехам нашим, а суди по милосердию Твоему!»

— Думаешь, услышит Господь?

— Господь всех слышит, не каждому отвечает.

— Повенчать меня можешь, отец Вавила?

— А ты крещёный?

— Вот крестик, — Лемнер достал из-за пазухи крестик на серебряной цепочке, подарок Ланы.

— Когда, с кем венчаешься?

— В Бухмете есть церковь Пресвятой Богородицы. Возьмём город, жена приедет, и мы обвенчаемся.

— Не боишься в том храме венчаться?

— Чего бояться?

— Был храм Богородицы, стал храм Дьявородицы. В этом храме Россию казнят.

— Ты, отец Вавила, не пропадай. Город возьмём, тебя найду, и в храме меня обвенчаешь!

Священник согрел руки о кружку с чаем, перекрестил Лемнера и вышел. Крёстное знамение обожгло, словно хлестнули крапивой.

Штурм квартала «Альфа» начался на рассвете, когда небо чуть теплилось над линиями плоских крыш. Девятиэтажки высились мутными брусками, с черными, без огней, окнами. Лемнер в бинокль, в водянистый плавающий круг, видел, как рота «пушкинистов» грузится на бэтээры, и машины осторожно ползут в развалинах, пробираясь к рубежу атаки. На пустыре у домов виднелись выгоревшие, на осевших ободах, легковушки, поломанная детская карусель, цистерна на двух колёсах. Всё это заслонит штурмовиков, когда они спрыгнут с брони и под пулемётным огнем побегут к подъезду.

— «Комок»! «Комок»! Я — «Пригожий»! — Лемнер связывался с головным бэтээром. — Не торопись! Следи за соседом!

Командный пункт хрипел голосами. Начальники артиллерии, авиации, танкисты рыкали, зло мешали друг другу, рявкали в рации позывными. Вава плющил о рацию толстые губы. Лемнер перехватил у него управление боем.

— «Комок»! «Комок»! Я — «Пригожий»! Левый фланг голый! Смотри налево, «Комок»!

Начинало бахать, свистело, превращалось в рёв. Снаряды уходили в дома, в глубине полыхало, словно в окнах зажигали лампы. Рыжий огонь перелетал с дома на дом, и дома осыпались, в фасадах появлялись рваные дыры, в них тускло горело. Гаубицы с удалённых позиций месили квартал. Им отвечали украинские самоходки, над головами ревело, за спиной, в близком тылу, взрывалось. Крыша, где угнездился под маскировочной сеткой командный пункт, дрожала, дребезжала. С дальней дистанции открыли огонь танки. С воем промчались реактивные снаряды, сжигая вокруг себя воздух. Лемнер видел, как осел край дома, и оторванная глыба повисла на арматуре.

— «Лопата»! «Лопата»! Я — «Пригожий»! Работай по крайней высотке!

Плоские вершины домов начинали оседать, проваливались, превращались в зубья.

Небо неохотно светлело, полное гари.

Квартал «Альфа» горел, его сметали, вырубали из земли, а он цеплялся, и его крушили.

«Тебе, любимая!» — Лемнер яростно провожал вихри реактивных снарядов. Они валили стены, покрывали землю косматой шерстью взрывов, били множеством красных, зелёных, жёлтых молний. — «Тебе, любимая»! — выдыхал он со свистом.

Невидимая, в мутных дымах, заслоненная уступами зданий, в квартале «Дельта» пряталась церковь. К ней пробивался Лемнер, к ней прорубали туннель установки залпового огня, к ней долбили проход танки, на неё нацелились бэтээры.

— «Комок»! «Комок»! Я — «Пригожий»! Выходи на рубеж атаки!

Лемнер брал Бухмет не во имя Русской Победы, не во славу русских войск. Он брал Бухмет, чтобы дойти до церкви и в отблесках боя, среди вспышек и грома, обвенчаться с Ланой.

«Тебе, любимая»! — повторял он, сжав зубы и раздвинув губы. На лице его блестел жуткий и счастливый оскал.

«Бэтээры» с пехотой притаились в развалинах, упругие, готовые слететь с тетивы. Гаубицы раздолбили этажи и подъезды ближних домов, перенесли огонь в глубь квартала.

— «Комок»! Я— «Пригожий»! Атакуй!

Бэтээры, как длинные змеи, скользнули вперёд. Лемнер в бинокль видел грязно-зелёные ромбы машин, тёмные, прилипшие к броне комки пехотинцев, профиль Пушкина, как белый мазок, заслонённый ногами солдат.

«Тебе, любимая!» — яростной мыслью посылал бэтээры в атаку.

На небе, среди чёрных дымов, появилась заря, длинная, красная, как ватерлиния. Бэтээры ушли из развалин, приближались к домам по двум направлениям, один к кладбищу сгоревших легковушек, другой к карусели и двухколёсной цистерне.

— «Комок»! Я — «Пригожий»! Ссаживай пехоту! — командовал Лемнер, но не в рацию, а в окуляры бинокля. На железной крыше своим нетерпением, страстью он гнал бэтээры по пустырю под алой зарей.

Он видел, как сыплются с брони комочки солдат, рассеиваются, как семена. Бэтээры замедляют ход, медленно ползут за солдатами, и у пулемётов начинает мерцать, курсовые и башенный пулемёты бьют по нижним этажам и подъездам, прикрывая пехоту. От дома, из чёрной дыры на фасаде вылетает пушистая трасса, мчит к бэтээру, промахивается, поднимает короткий взрыв. В оконных проемах начинают трепетать огоньки. Пехотинцы перебежками, хоронясь за легковушками и цистерной, приближаются к фасаду. Лемнер слышал стук их сердец под бронежилетами, удары подошв в утоптанный снег, чувствовал, как пахнут сгоревшая пластмасса и резина легковушки, как веет бензином пустая простреленная цистерна.

— «Комок»! Я — «Пригожий»! Вперёд! Не сметь залегать! — кричал он в морозный воздух, видя, как ожили на этажах пулемётные гнезда, и под разными углами бьют из проломов гранатомёты, и бэтээры, уклоняясь от попаданий, колесят по пустырю, отступают, прячутся в развалинах. Пехота втянулась в подъезды, высотка проглотила два взвода и замерла. Грязно-белый изрезанный колёсами пустырь, тёмные дырки взрывов, два убитых штурмовика, похожие на плывущих кролем пловцов, и красная лента зари, как та, что носили царские камергеры.

Артиллерия лязгала в глубине квартала «Альфа», в стороне со свистом закипавшего чайника проносились реактивные снаряды. Но высотка молчала. Она пережёвывала ворвавшиеся в неё два взвода. Беззвучная снаружи, внутри она чавкала, скрипела зубами, булькала и давилась. Лемнер с крыши, опустив бинокль, видел теменным оком взбегавших на этажи штурмовиков. Грохотали гранаты, дергались сжатые в кулаках автоматы, распахивались двери квартир. Схватывались на лестничных клетках, клубками катались по ступеням, падали с этажей, блестели ножами, давили кадыки, рвали пальцами рты. Высотка съедала штурмовиков. Проглотила два взвода, отхаркивала уцелевших, провожала кровавыми плевками.

Лемнер видел, как из подъезда выбежали трое, без оружия. Побежали по пустырю, двое быстро, третий волочился прихрамывая. Двух уложили у детской карусели, они легли на снег, не добежав до красных и жёлтых люлек. Третий, хромая, добрался до пробитой цистерны и укрылся за её вздутым боком.

Лемнер в бессилии бил кулаком по крыше, и железо гремело.

— «Штык»! Я — «Пригожий»! Атакуй, мать твою! — посылал он в бой подкрепление.

Церковь, спрятанная в районе «Дельта», была готова к венчанию. Лемнер был жених, прорубался к алтарю.

Он видел, как Вава машет руками над головами командиров, и те словно уклоняются от ударов, хватают рации, кричат в рации и телефонные трубки.

— «Штык»! Я — «Пригожий»»! Готовь второй взвод! Тебя поддержат вертушки и танки!

Два танка, неуклюжие, как навозные жуки, пробирались в развалинах, искали позиции. Прострекотало, протрещало над крышей, накрыло блеском винтов и пятнистыми брюхами. Вертолётная пара взмыла, развернулась, нацелила вниз рыбьи головы. Вертолёты один за другим метнули растопыренные пальцы с отточенными когтями. Рванули высотку, сдирая верхний этаж. Сыпался бетон, горела откупоренная верхушка башни, падали головни. Вертолёты развернулись, извергли пушистые трассы. Трассы ушли в фасад. Ломались стены, открывая нутро квартир с болтавшимися абажурами, разбитыми зеркалами, горящим тряпьём.

«Тебе, любимая!» — Лемнер помогал снарядам, распахивал бетонные занавески квартала «Альфа», продираясь к алтарю. И уже работали танки, вбивали в высотку снаряды, сотрясали этажи, и на лестничных клетках вздрагивали мертвецы, прилипали к потолкам остатки тел, и казалось, в квартире протечка, с потолка падали красные капли.

Лемнер водил биноклем. В светлом, чистом, словно слеза ребенка, круге видел, как качается на арматуре не успевшая упасть стена, рывками, будто кто-то жадно курит, вырывается из окон дым. На снежном пустыре, среди геометрических, оставленных колёсами линий лежат убитые, а живой, сжавшись, как эмбрион, прячется за цистерной.

Исчезла алая камергерская лента зари. Небо было серое, в жёлтых пятнах, как нестираная простыня.

«Тебе, любимая!» — Лемнер дышал сквозь оскаленные зубы, и от его вдохов и выдохов рывками валил дым из окон.

Два бэтээра, взяв на броню взвод, покинули укрытия, пересекли пустырь, не задетые гранатомётами. Ссадили пехоту, долбя пулемётами подъезды и первый этаж. Дождались, когда последний штурмовик втянется в подъезд, и ушли, подобрав у цистерны уцелевшего после атаки бойца.

И вновь была тишина. Высотка казалась огромной головой с проломленным черепом. Отовсюду, из глаз, ушей, ноздрей, разорванного рта валил дым.

Лемнер смотрел в бинокль. Из окон сыпались искры, словно там вращался наждачный круг и точили ножи. Затрещали редкие выстрелы. Из подъездов, пятясь, отстреливаясь, выбежала горстка солдат. Оставляя на снегу убитых, пересекла пустырь и спряталась в развалинах.

— Вава, у тебя не солдаты, а тараканы! — свирепо кричал Лемнер. — Ты их спрашивал, за кого воюют? Может, у них шевроны с трезубцами?

— Командир, высотка набита хохлами. Они вылезают из люков. По-любому, высотку надо сносить.

— Вава, есть люди, которые хотят воевать. Я собрал их по тюрьмам в батальон «Дельфин». Поведу их и возьму высотку.

— Но, командир!

— Вава, пока я буду брать высотку, ты ступай в банно-прачечную роту. Там пригодится твой полководческий дар!

Батальон «Дельфин»» находился во втором эшелоне. Бойцы укрылись в разрушенном коровнике среди опустелых стойл и дырявых автопоилок. Ворота были сорваны, дул сквозняк, но крыша укрывала от беспилотников. Бойцы сидели на соломе, в бронежилетах и касках, с разгрузками, из которых торчали автоматные рожки и зелёные клубни гранат. Все прошли учебные лагеря, отъелись после тюрьмы. Не выпускали из рук автоматы, даровавшие им свободу. Выглядели ладно, сурово, грозно. Лемнер не узнавал тех, с кем вел беседы в тюрьмах, в унылых комнатах с привинченными стульями, под тусклыми решётчатыми лампами. Все вскочили, гремя автоматами, когда он вошёл в коровник.

— Здравия желаю, разбойники благоразумные! — бодро гаркнул Лемнер.

— Здравия желаем, командир! — не было в них прежней волчьей тоски, унылого, на десятки лет, страха. Они смотрели из-под касок чуткими, умными, чуть расширенными глазами, какие бывают у людей, попавших из тьмы на свет.

— Я оставил командный пункт, пришёл к вам, чтобы вести вас в бой. Мы пойдём и возьмем этот чёртов опорный пункт, квартал «Альфа». Он закрывает путь к церкви Рождества Богородицы. Я хочу обвенчаться в этой церкви. И вы мне поможете. Если меня убьют, то отпоют. Вы пойдёте в бой не за ордена, не за деньги, а за то, чтобы ваш командир мог обвенчаться. Все будете крёстными отцами. Вы были зэки. Над вами издевались мордастые охранники, бросали в карцер. Теперь никто не посмеет бросить вас в карцер. Я дал вам оружие, и оно сделало вас свободными. Мы пойдём на пулемёты, я впереди. В нас будут стрелять из орудий, рвать на куски осколками. Мы возьмём высотку. Одним на грудь повесят золотые звёзды, другим на могилы положат букеты роз. Мы «пушкинисты», и это о вас сказал наш великий вдохновитель Пушкин: «Темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут». Сегодня в руках ваших меч калибра 7,62.

Лемнер стоял, окружённый бойцами батальона «Дельфин». Любил их всех. Все ему были братья. Он вывел их из душных камер и зловонных коридоров. Вывел из чёрных тюрем. В этих тюрьмах томилась Россия. Он дал волю России, чтобы она, вольная, погибла на поле боя. Бойцы любили его, шли на смерть, обретя перед смертью свободу.

Из-под каски смотрел на него Фёдор Славников, людоед. Он одолел своё ужасное иссушение, был строг, ясен, как грешник, переживший преображение.

Борис Крутых, серийный убийца, отнимавший людские жизни, чтобы продлить свою. Теперь он был готов отдать свою жизнь за Пресвятую Богородицу, за чудесную церковь, которую ему никогда не увидеть.

Сергей Колокольчиков, знавший о себе, что он Птенец Русской истории. Каска была ему велика, сползала на глаза и казалась яйцом, в котором созревал птенец. Теперь по яйцу станет бить артиллерия, установки залпового огня, пулемёты, и птенцу никогда не родиться.

Множество ярких верящих глаз смотрело на Лемнера с обожанием. Все были готовы идти за ним в лязгающий сталью ад, одолением которого даруется свобода.

— Мы «пушкинисты» и перед боем исполним наш боевой гимн. Слова и музыку вы изучили в лагерях вместе с тактикой боя в условиях города.

Лемнер набрал в грудь морозный воздух с едва ощутимым запахом соломы и исчезнувших тёплых коров и запел:

— Мороз и солнце, день чудесный, ещё ты дремлешь, друг прелестный!

Бойцы батальона «Дельфин» единым рыком, как строевую, походную песнь, подхватили:

— Пора, красавица, проснись!

Лемнер перехватил последний лязгающий звук и страстно, взывая к любимой, ненаглядной, отправившей его на войну, пропел:

— Открой сомкнуты негой взоры навстречу северной Авроры, звездою севера…

Бойцы истово рыкнули:

— Явись!

Они стояли в разорённом коровнике, сберегаемые утлой кровлей от всевидящего ока беспилотника, пели восторженный гимн свободе, обретённой в снегах с подбитыми танками, сгоревшими городами, мёртвыми, полными снега ртами.

Батальон «Дельфин» погрузился на четыре бэтээра. Машины на скоростях выскочили из развалин, грохоча пулемётами, метнулись через пустырь, мимо легковушек, карусели и пробитой цистерны. Почти врезались в фасад, сбросив у подъезда десант. Ушли, описав затейливые вензеля, уволакивая за собой взрывы гранатомётов.

Лемнер длинным скачком отделился от брони, видел, как бойцы прыгают, катятся кувырком, бегут к подъезду. Лемнер слепо водил автомат, выстригал перед собой тьму подъезда. В обе стороны расходились коридоры, заваленные телами. Распахивались двери квартир, летели гранаты. В подъезд вваливались бойцы батальона, двумя рукавами разбегались по коридорам. Бежали на этажи. Вся высотка от подвала до сорванной крыши ревела боем.

Лемнер не был командиром, не управлял боем. Боем управляла яростная слепая стихия, столкнувшая ненавидящих, убивающих друг друга мужчин. Лемнер ненавидел, ненависть застилала слизью глаза, мешала прицеливаться. Он бил наугад, слышал, как вокруг его головы бьют в стену и разбиваются пули, осколки гранат секут ступени, полыхает в лицо жар взрыва. Он ненавидел, и эта ненависть делала его бессмертным. Он прорубался к церкви Успения Богородицы, которая ждала его, отводила осколки и пули. Ненависть вела его к церкви Христовой.

— Тебе, любимая! — Он всаживал очередь в прыгающего сверху хохла, насаживал его на огненное острие. — Тебе, любимая! — Он следил, как скатывается по ступеням убитый.

Бойцы батальона «Дельфин»» дрались всласть, исступленно, бурля кровью, подставляя грудь под пулемёты, которые проламывали бронежилеты, вспарывали животы, вываливали на лестницы липкие красные груды. Умирая, они хрипели, и Лемнеру казалось, он слышит слова гимна: «День чудесный».

По всем этажам шёл бой. Дрались насмерть серийные убийцы, маньяки, педофилы, изменники Родины, наркоманы, насильники, вероотступники. Все были «разбойниками благоразумными», все пережили преображение, все вели бой за Россию, пробиваясь к церкви Христовой.

Лемнер увидел, как из подвала, вырастая из-под земли, появляются солдаты врага. Их рождала земля, и они были несчётны. Они были порождение тьмы, которая излетала в детстве из сырого подвала и гналась за ним по этажам. Тьма никуда не делась, подвал никуда не делся. Он следовал по пятам за Лемнером. Из него, как чёрная смола, изливалась раскалённая тьма.

— Гранаты! Ко мне с гранатами! — он метнул в подвал навстречу тьме одну, вторую гранату. Гранат больше не было. Тьма валила. — Ко мне, с гранатами!

Подбегали бойцы, швыряли в подвал гранаты. Запечатывали взрывами тьму. Гранаты громыхали, озаряли тьму багровыми вспышками.

Лемнер услышал над головой взрыв. Ядовитый жар ударил в ноздри, прошелестели осколки, и тьма накрыла его.

Он не знал, сколько длилось беспамятство. Он не упал, остался стоять, опустив автомат с пустым рожком. Вокруг головы осколки изодрали стену, нарисовали круг. Его голову окружал нимб, нацарапанный на известке сталью.

Высотка была взята. Опорный пункт взломан. Квартал «Альфа» встал под контроль батальона «Дельфин».

Лемнер, волоча автомат с засевшим в ложе осколком, взбирался на этажи. Сергей Колокольчиков, птенец Русской истории, лежал на спине с пробитым бронежилетом. Его круглые, как у птенца, глаза верили в уготованную ему долю русского лидера. Борис Крутых наубивал всласть, отнимая чужие жизни, передавал их тому, кто его убил. Людоед Фёдор Славников лежал в квартире среди догорающей мебели. Рядом, спиной вверх, растянулся хохол. Штаны хохла были взрезаны, белела голая толстая ягодица. В руке Фёдора Славникова был нож, которым он хотел отсечь от ягодицы лакомый кусок. Но пуля, пробившая переносицу, не позволила совершить грехопадение.

Лемнера качало, валило к стене. Он слабо повторял:

— Тебе, любимая!

Глава сорок вторая

Квартал «Бета» являл собой укрепрайон, не менее стойкий, чем квартал «Альфа». Высились девятиэтажки, повреждённые артиллерией. Во дворах, врытые в землю, укрывались танки. На плоских крышах, уцелевших от вертолётных атак, разместились миномётные батареи. Перед кварталом простирался снежный пустырь с высоковольтными вышками. Пустырь был заминирован. Ровный, выпавший ночью снег припорошил тела подорванных пехотинцев, чёрные дыры взрывов, остов сгоревшей боевой машины пехоты. Несколько раз элитные подразделения соединения «Пушкин» штурмовали район, не достигали высоток, подрывались на минах. Убитых и безногих вытаскивали из-под огня на телефонных проводах, волокли по снегу, оставляя кровавые дорожки. Лемнер приказал прекратить штурм и явился в расположение батальона «Око».

Батальон слепых разместился в стороне от линии фронта в полуразрушенном клубе. Жарко топилась печь. Горели обломки шкафов, транспаранты, наглядная агитация. Слепые сидели в зале на ободранных креслах, в тёплых пальто, телогрейках, полушубках, кто в ушанке, кто в пирожке. Им не выдали военную форму, но снабдили оружием, оставшимся от убитых. Они держали на коленях подержанные автоматы и учились разбирать и собирать их на ощупь.

Лемнер стоял у входа в зал и смотрел, как люди воздевали к потолку наполненные белой мутью глаза, чуткими пальцами перебирают детали автоматов. Автоматы в их руках тихо позвякивали, слепые походили на таинственных музыкантов, настраивающих инструменты.

Лемнер отыскал среди слепцов Вениамина Марковича Блюменфельда. Тот сидел в чёрном долгополом пальто, в том, что ушёл из дома на фронт. На голове был пыжиковый пирожок. На висках блестела седина. Благородный, как у Цезаря, нос украшала горбинка. Глаза, залитые млечной мутью, были воздеты к потолку, будто там находились нотные листы, которые он читал, перебирая длинными пальцами затвор автомата.

— Здравствуйте, Вениамин Маркович, — Лемнер подошёл и встал рядом.

Блюменфельд повернул голову, молчал, прислушивался, узнавая Лемнера. Произнёс:

— Здравствуйте, Михаил Соломонович. Узнал вас по запаху чудесных духов. Они едва уловимы. Женщину, которая пользуется этими духами, вы видели месяц назад.

— Как много значат запахи, Вениамин Маркович! Мне вдруг померещился запах нашего старого дома на Сущевском Валу. И такая сладость, такая боль, до слёз. Тайна запахов.

— У нашего дома на Сущевском было множество запахов. Каждая квартира пахла особенно. Квартира, где жили Трубниковы, постоянно пахла щами. Квартира Айвазянов пахла сгоревшим молоком. Дверь дипломата Меньшикова пахла дорогим табаком. Дверь Ильясовых пахла псиной.

— А чем пахла наша квартира на четвёртом этаже? Вы со своего второго поднимались на четвёртый?

— Ваша квартира пахла тонкими духами, но не такими, как теперь.

— Мама, перед тем, как идти на работу, доставала крохотный флакончик духов, открывала стеклянную пробочку и пробочкой касалась шеи.

— Ваш квартира пахла духами вашей мамы, — Блюменфельд мягко улыбался. Лицо его под пирожком светилось нежностью. Лемнер любовался этим лицом. У них были общие воспоминания. Их соединяли неповторимые запахи детства.

— Я всё гадал, Вениамин Маркович, что особенное имелось в вашей квартире на втором этаже? Чудовища из подвала, что гнались за мной, останавливались у вашей квартиры, отступали, скрывались в подвале. Что их останавливало?

— Должно быть, их останавливал глобус.

— Глобус?

— Папа купил мне глобус, специальный, для слепых. На нём были выпуклые горы, вдавленные низины. Я гладил пальцами глобус и угадывал течение рек, расположение границ, мировые столицы. Я любил глобус, оглаживал его, мечтал побывать на Амазонке, в Париже, в Антарктиде.

— А как глобус останавливал чудовищ?

— Их останавливала Волга, останавливал Сталинград. Чудища подступали к Волге, останавливались, пугались Сталинграда и убегали.

— Где же теперь этот глобус?

— Случилась протечка. Дипломат Меньшиков нас затопил. Вода попала на глобус. Картон намок, сморщился. Глобус развалился, и его отнесли на помойку.

— Глобус спасал нас от чудовищ, но не мог спастись от протечки в потолке.

— И знаете, о чём я жалею? Я изучил глобус, мог на ощупь определить любое озеро, любой приток, любой город. Но была одна маленькая выпуклость на территории России. Я не мог узнать, что она означала. Я гладил глобус ладонями, касался губами, целовал эту малую выпуклость. Желал узнать, что она значит. Не мог, не успел.

— Это был город Бухмет. Вы его целовали, к нему стремились. Бог привел вас в Бухмет.

Они сидели в разорённом клубе. В печи сгорала доска почета с передовиками производства. Кругом слепые, воздев пустые глаза к потолку, перебирали затворы автоматов.

— Я всегда чувствовал Бога, как тепло. Когда думал о маме, молился, чтобы она жила вечно. Когда думал о девочке, тоже слепой, желал, чтобы она коснулась меня рукой. Когда думал об Амазонке, её цветах и фантастических птицах. Стоило подумать о дорогом и любимом, и становилось тепло. Будто топилась печь. Вы не знаете, Михаил Соломонович, какого цвета Бог?

— Должно быть, он ярко-лазурный. Как крыло сойки. Как облачение ангелов на рублёвской Троице. Как мартовская синева в вершинах голых тополей.

— Как бы мне хотелось хоть на мгновенье увидеть цвет Бога! Увидеть лазурь!

— Увидите, Вениамин Маркович. Я поведу вас на штурм укрепрайона в квартале «Бета». Мы пойдём по минному полю. Я первый. Одни из нас подорвутся на минах, другие дойдут до высоток. За нами по проходам в минных полях двинутся отборные части. Там, на минном поле, во время взрыва, вы прозреете и увидите лазурь. Увидите цвет Бога. Пойдёте со мной, Вениамин Маркович?

— Пойду. Идите впереди, я буду ловить ваш запах и наступать в ваш след.

— Тогда к бою, Вениамин Маркович!

Батальон «Око» вышел на позицию, хоронясь в кирпичных развалинах склада. Кирпичи заслоняли от ветра. Бойцы жались друг к другу в своих пальто, тёплых куртках, кто в ушанке, кто в меховой кепке, кто в старомодном пирожке. У многих в руках были палочки, на поводках вилось несколько юрких собачек. Автоматы висели на ремнях, переброшенных через шею, пальцы, трогавшие железо, замерзали, и бойцы дышали на них.

— «Штык»! Я «Пригожий»! Огня не открывать! Дашь пройти батальону, тогда наступай!

— Понял тебя, «Пригожий»!

Сразу за стеной открывалось поле, просторное, белое. За ним уступами возвышался квартал «Бета». Высоковольтные мачты, как журавли, распростёрли стальные крылья и бежали, не решаясь взлететь, уменьшались вдали. Батальон «Око» атаковал без артподготовки. Слепые бойцы во время атаки мечтали прозреть и в потоках хлынувшего света ворваться в квартал и сокрушить неприятеля.

— Батальон! — голос Лемнера звучал певуче, словно объявлял начало танцев и приглашал кавалеров обратиться к дамам. — Батальон, вы самые отважные светоносные воины! Наша атака войдёт в историю войн! Я ваш командир, позывной «Пригожий»! Я с вами! Люблю вас!

Лемнер вышел из развалин навстречу белизне, веющему в поле ветру. Из удалённых высоток смотрели на него бинокли врага, целились пулемёты. Дома с чёрными окнами взирали множеством изумлённых глаз.

— Батальон, за мной! — Лемнер не бежал, ожидая, когда палочки слепцов начнут тыкать снег. Слепые выходили, держась друг за друга. Тёмные очки, палочки щупают снег, собачки тявкают, вьются на поводках.

Лемнер шёл упруго, снег похрустывал под подошвами. Не торопился, чтобы слепцы не отстали. Он был поводырь, вёл слепых к сверкающему прозрению.

— Я помню чудное мгновение, — Лемнер запел, голосом указывал атакующим путь, чтоб те знали: командир рядом, среди них, готов вместе с ними обрести сверкающее прозрение.

Блюменфельд, мотая палочкой, шёл следом. Правее выступал величавый слепец в шубе с бобровым воротником. В его руках была дорогая трость с серебряным набалдашником. Слева осторожно ставил ноги сухенький старичок, обмотанный шарфом, видно его снаряжала заботливая внучка.

Слепые выходили на поле и двигались к высоткам. Враг у пулемётных гнёзд и миномётных батарей с изумлением смотрел на шествие.

— Передо мной явилась ты! — пел Лемнер, и ветер уносил слова романса вслед убегавшим стальным журавлям.

Первым подорвался слепец в полушубке и валенках. Он шёл, воздев бельма к небу, и поднятая голова делала его надменным. Грохнуло, поднялся узкий взрыв. Казалось, рядом со слепцом встал другой человек. Слепец возопил криком убиваемого зайца и умолк. Лежал на снегу, а ветер сносил легкую гарь взрыва.

Вторым подорвался тучный слепец, перед которым вилась шустрая собачонка. У него под ногами полыхнуло красным, словно выдернули подставку. Он завалился на бок. Собачка с визгом бегала вокруг, не приближаясь.

Лемнер не пел, шёл медленно, не удаляясь вперёд, видя, как вокруг поднимаются взрывы и слепые валятся в снег. Белое поле покрылось чёрными метинами. Подорванные лежали, иные шевелились и вскрикивали. Другие продолжали идти, влекомые силовыми линиями, от которых не отвернуть, не уйти.

Лемнер приближал подошву к снегу, опускал, переносил на неё тяжесть. Ожидал увидеть под подошвой красный шар, который подпрыгнет и унесёт его жизнь. Взрыва не было. Среди падающих и кричащих людей он оставался невредим. Над ним летела невидимая сберегающая сила, отводящая ногу от мины. Он был угоден этой силе, был бессмертен.

Взорвался и рухнул господин с бобровым воротником. Его трость с серебряным набалдашником разлетелась в щепы. Подорвался старичок, укутанный внучкой в тёплый шарф.

«Убей, убей меня!» — искушал судьбу Лемнер, ударяя ногой в снег, желая, чтобы там оказалась мина.

За спиной ахнуло, толкнуло волной. Блюменфельд дёргался на снегу. Над ним колыхалась муть. Пахло взрывом. Одна нога Блюменфельда была длиннее другой, с вывернутой стопой. Из разорванной штанины хлестала кровь.

«Убей, убей меня!» — звал Лемнер, отворачиваясь от Блюменфельда, продолжая шагать по полю. Высоковольтные мачты, мерцая изоляторами, распростерли стальные крылья над белым, с чёрными метинами, полем. Противник из окон высоток смотрел на дикое зрелище идущих по минам слепых. Палочки, чёрные очки.

Редкие слепцы дошли до середины поля. Лемнер, поводырь, вёл их по полю смерти, желая смерти себе. Но смерть не являлась. Он один добрался до ближней высотки. Скомандовал по рации:

— Я — «Пригожий»! Я — «Пригожий»! Вызываю огонь на себя!

Взревела артиллерия. Снаряды били в фасады, отламывали стены, рушили лестницы. Лемнер стоял у высотки, глядя, как медленно, со множеством окон, отваливается стена и падает ему на голову. Разламывается надвое, и две половины, не задев, ложатся рядом.

Кругом метались взрывы, полыхали огни. Волной его швыряло от стены к стене. Он был бессмертен. Незримая сил витала над ним, отводила смерть, приберегая её для другого дня. И уже бежала по минным проходам пехота, втягивалась в высотки, и дома ревели боем. Квартал шипел, как огромная раскалённая сковородка.

Лемнер не участвовал в бое. Возвращался по снежному полю с лежащими слепцами. Нашёл Блюменфельда. Тот умирал от потери крови, но ещё лепетал.

— Я помогу, Вениамин Маркович, перевяжу жгутом.

— Я его видел, Михаил Соломонович!

— Кого?

— Бога!

— Какой он?

— Большой, тёплый, любимый. Как мама.

Блюменфельд умер, а Лемнер, тоскуя, шёл по снежному полю и больше не просил себе смерти. Он был бессмертен.

Предстояло штурмовать квартал «Гамма». Батальон «Магдалина», собранный Лемнером из проституток, был брошен на штурм квартала «Гамма». Проститутки прошли лагеря, научились владеть оружием, обрели навыки боя в условиях города и обнаружили поразительную ревность служения, страстное влечение к оружию, стремление скорее попасть на фронт. Их женственность, многократно поруганная животными вожделениями мужчин, требовала отмщения. Мужчины в их скотских проявлениях, гнусных капризах, садистских извращениях были отвратительны проституткам. Теперь, получив оружие, они стремились отплатить насильникам, попрать их господство, воздать за всех женщин мира.

Перед кварталом «Гамма» находился огромный пруд. Ветер сдул снег, и лёд блестел на солнце, как сталь. Батальону «Магдалина» предстояло пересечь пруд и ворваться в высотки, солнечно мерцавшие не выбитыми стёклами. Бойцы готовились к штурму в полуразрушенном здании парикмахерской, на окраине взятого накануне квартала «Бета».

Они толпились у уцелевшего зеркала, теснили друг друга. Укладывали волосы, брызгая разноцветными лаками. Вскидывали изумлённо брови, проводя по ним цветными карандашами. Опускали веки, покрывая их перламутром, лазурью, золотой и серебряной пыльцой. Расширяли в испуге глаза, нанося на ресницы разноцветную тушь. Белили щёки, румянили, клали лёгкие голубоватые тени. Сжимали губы бантиком, красили их огненной алой помадой, или таинственной фиолетовой, или пленительной розовой. Кисточки, щёточки, пудреницы, флакончики, тюбики. Всё извлекалось из разноцветных пластмассовых сумочек, с которыми они ещё недавно отправлялись с кортежами в растленные странствия. Теперь красавицы явились на фронт, нанося боевую раскраску. Каждая пахла своими духами, пьянившими мужчин. Каждая подбирала для туалетов излюбленные расцветки, делавшие их экзотическими бабочками и тропическими цветами.

Они снаряжались к бою, но не надевали каску с тепловизором, бронежилет, теснивший грудь, разгрузку с торчащими запасными рожками и гранатами. Они надевали яркие, как перья африканских птиц, мини-юбки, блузки, мерцавшие стеклярусом, не скрывавшие грудей с бриллиантами на сосках, пупков, украшенных пирсингом. Они вставали на высокие каблуки, кто на шпильки, кто на толстые, из хрусталя. Крутились перед зеркалом на каблуке, оглаживая себя по тугим бёдрам. За автоматы брались в последнюю очередь, вешали через плечо, как вешают модные сумочки.

Лемнер любовался ими. Каждая была прекрасна. Одна, напоминавшая подводный волшебный цветок, подошла к зеркалу и алой помадой написала: «Здесь была Госпожа Эмма!» Другая, переливаясь, как морская раковина, фиолетовой помадой начертала: «Здесь была Госпожа Зоя!» Третья, как золотая бабочка, оставила подпись: «Здесь была Госпожа Яна!» Они любовались своим отражением, сознавали, что прекрасны, хотели удержаться навсегда в этой красоте, закрепиться на зеркальном стекле, через которое пролегала кривая трещина.

К Лемнеру подошла Госпожа Влада. Её тяжёлую голову украшал хохолок, и голова походила на ананас. Громадные груди вываливались из блузки, и казалось, в блузке ворочаются два живых поросёнка. Она вся была в красном. Блузка, мини-юбка, сапожки, в которые не умещались толстые ноги. Её бёдра вращались, как черпаки снегоуборочной машины.

— Командир, — сказала она, — просьба. Если не вернусь, передай дочке. Ей пять лет, живёт с бабкой. Пусть будет память о мамке, — она протянула Лемнеру нательный крестик, лежащий на огромной ладони вместе с серебряной змейкой цепочки. В её глазах была тоска, нежность, безысходность. Лемнер не стал смотреть в её глаза.

— Конечно, если что, передам, — он надел крестик себе на шею. Теперь от зла его сберегали два крестика.

Приближалась минута атаки. Ледяной пруд сверкал под солнцем, казался огромным, упавшим на землю солнцем.

— Бойцы батальона «Магдалина»! — Лемнер строго возвысил голос, и женщины отвернулись от зеркала и обратили на Лемнера прекрасные лица. — Вы лучшие из всех подразделений российских войск, кто прибыл на фронт защищать поруганную честь России! Нашу матушку Русь взяли в полон, опоили зельем, отдали на потеху жестокому, сладострастному, глумливому врагу. Через несколько минут враг узнает, что значит русская женщина, взявшая в руки оружие. Вы лучшие женщины России и так не похожи на олимпийских чемпионок, которые уносят с олимпийских игр медали, толстеют, начинают рожать, как свиноматки, и забывают о Родине. Вы не похожи на звёзд шоу-бизнеса, растленных лесбиянок, окружённых геями. Не похожи на тучных монахинь, в сумерках своих келий занятых стяжательством и блудом. Вы — красота России, её воля, её духовное целомудрие. Россия — страна божественной справедливости. Сейчас мы пойдём на этот сверкающий, как серебряный слиток, лёд, дойдём до домов, где укрылся враг, и восстановим попранную справедливость. Я поведу вас, и первая пуля, летящая в вас, попадёт в меня. Я люблю вас, сёстры!

Женщины смотрели на Лемнера с обожанием.

— Командир, поцелуй нас! — произнесла Госпожа Эмма. Подошла и поцеловала Лемнера, и он ощутил на губах медовый вкус помады. Он подходил к каждой и целовал в алые, золотые, розовые уста. И каждые губы имели свою незабываемую сладость, и каждые оставляли на лице Лемнера огненный отпечаток. Он не стал извлекать платок и стирать помаду. Весь в поцелуях, вскинул автомат и ступил на лёд.

Они шли по льду, восхитительные женщины, похожие на прилетевших фантастических птиц. На сияющем льду их туалеты горели, как оперенья. Они шествовали на высоких каблуках, выбрасывая вперёд голые ноги. Лемнер видел, как Госпожа Эмма вонзает в лёд отточенный каблук, и вылетают сверкающие ледяные фонтанчики. Он шёл впереди, предводитель, покрытый их жадными поцелуями. Он вел их к Величию. Оно открывалось ему на сверкающем льду с белым отражением солнца. Солнце было Величием, и он делился этим величием с прекрасными женщинами, исцеловавшими его, как целуют божество.

Они шли и кружились в тишине, тонко позвякивал лёд под каблуками. Эта была атака, которую впишут в историю войн.

Украинские огневые точки молчали. Украинские офицеры в бинокли с изумлением видели, как по льду приближается кортеж великолепных красавиц. Отпали от прицелов, сняли пальцы со спусковых крючков. Ждали, когда женщины войдут в дома, и солдаты, застывшие, обросшие, одичавшие от смертей, обнимут ниспосланных им с неба горячих красавиц. И только очнувшись, заметили на их плечах автоматы, разгадали хитрость врага. Ударили миномёты. Мины падали на лёд, пробивали дыры, взметались солнечные фонтаны, заливали лёд зеркальным сверканием. Мина упала перед Лемнером. Фонтан просверкал и рухнул. Проходя мимо воронки, Лемнер видел, как в лунке кипит чёрная вода. Миномёты били прицельно. Несколько женщин упало, как подстреленные птицы, разбрасывая разноцветные перья.

Атака набирала разбег. Женщины бежали, издавая жестокие вопли. Обгоняли Лемнера, втягивались в подъезд ближней высотки. Лемнер после яркого солнца, попав в подъезд, был слеп. В каждом глазу, застилая зрение, плавало белое солнце, и он вслепую ударил автоматом во мрак. Начинали трепетать лепестки пламени на пулемётных стволах. Граната полыхнула рваным огнём. Лемнера отбросило взрывом, ударило затылком о стену. Он осел по стене, опустился на пол, вытянул ноги. Не теряя сознания, без сил, наблюдал схватку. Схватка была ужасной. Женщины скакали по лестницам, сбивая очередями украинский спецназ. Уже пробитые пулями, в ненависти, они доставали врага очередями. Сшибались врукопашную, катались клубками, грызли, царапали, визжали, всаживали ножи. Голоногая красавица обняла верзилу, стиснула коленями, всадила нож. И уже подходили на помощь штурмовики, заполняли подъезд, этажи, квартиры лязгом, зловонием боя.

Лемнер бессильно сидел на полу, прижавшись к стене. Встал, когда бой за высотку был выигран, переместился в соседние дома, растекался по кварталу.

Лемнер обходил этажи. Госпожа Эмма лежала с простреленной грудью, на соске мерцал бриллиант. Госпожу Зою он увидел в квартире. Она упала в кровать вместе с украинским солдатом, тот нежно приобнял её за спину, из-под огромной пятерни сочилась кровь. Госпожа Яна казалась живой, улыбалась. Лежала в квартире перед зеркалом, в котором успела разглядеть своё прекрасное отражение. Госпожа Влада обнимала украинца, которого успела убить головой. В её спине среди мускулистых лопаток хлюпало несколько дыр.

Лемнер не думал, не чувствовал. До церкви в квартал «Дельта» оставался один рывок. Там он обвенчается с женщиной, прекрасней всех красавиц, лежащих на ступенях высотки.