Глава тридцать четвёртая

Светоч искоренял исповедников «европейских ценностей». Они свили змеиные гнёзда в университетах, лабораториях, министерствах, гарнизонах и монастырях. Светоч замышлял показательный судебный процесс над мятежниками, собираясь осудить не только заговорщиков, тянувших Россию в Европу, но и саму Европу с её содомией и забвением божественных заповедей. Он торопил Лемнера взять показания у бунтарей и готовить их к вселенскому судилищу.

Лемнер и Иван Артакович продолжали наведываться в Лефортово. В комнате для дознания перед ними предстал публицист Формер. Он внёс с собой тяжкое зловоние, которым пропитался в мусорном баке, скрываясь от погони, и это зловоние стало его естественным запахом. К его лысине, обычно сверкающей, сводящей с ума интеллектуальных дам, сейчас прилепились рыбьи объедки, отекавшие липкой слизью. Его элегантный костюм, который он носил с небрежностью аристократа, был пропитан нечистотами, из нагрудного кармашка торчал предмет, которым пользуются супруги, не желающие иметь детей. Скрываясь несколько часов в мусорном баке, Формер так искусно маскировался мусором, что почти им стал. Теперь, стоя перед Лемнером и Иваном Артаковичем, он источал запах, который для некоторых зоологических видов служит защитной реакцией.

— Господа, события развивались так стремительно, что я не успел к вам явиться и рассказать о коварном плане Анатолия Ефремовича Чулаки. О, это ужасный человек! Мы, русские, избавляясь от него, очищаем Россию от смрадного мусора, который веками сбрасывала нам Европа. Мы им дарим балет, Достоевского, природный газ, титан, а они нам всю гниль истлевающей Европы. Европа распадается, господа! Мы наблюдаем закат Европы! — Формер трепетал от возмущения. Скабрёзный предмет из нагрудного кармашка выпал и неприлично лежал на полу.

— Гражданин Формер, — строго одернул его Иван Артакович, — вам будет предъявлено обвинение.

— Это был страшный, бесчеловечный замысел Чулаки! Он собирался пленить нашего дорогого Президента Леонида Леонидовича Троевидова и посадить в железную клетку. Да, да, в клетку! В железную! Она уже изготовлена и хранится среди товаров в магазине «Твой дом», как клетка для бездомных собак. Он хотел провезти Леонида Леонидовича в этой клетке по всем городам России, чтобы люди плевали в него, побивали камнями, лили на него нечистоты!

— По-моему, гражданин Формер, судя по запаху, что от вас исходит, вы уже побывали в этой клетке, — съязвил Иван Артакович. Лемнер, зная о дружбе Формера и Ивана Артаковича, снова подумал, что присутствует при акте отречения.

— Он хотел отвезти клетку с Леонидом Леонидовичем на базу подводных лодок. Оттуда ушёл в последнее плавание «Курск», и Леонид Леонидович не поднял на поверхность гибнущих моряков. Вдовы моряков растерзали бы его на куски. Хотел направить клетку с Леонидом Леонидовичем в Беслан, чтобы матери убитых детей выкололи ему глаза. Хотел повезти клетку в Бурятию. Целыми деревнями молодёжь отправляют на украинский фронт, а обратно привозят гробы. Эту клетку он хотел направить в Европу и выставить во всех зоопарках в отделе мартышек! Да что я вам говорю, Иван Артакович! Вы же сами рисовали модель этой клетки!

— Гражданин Формер, длительное пребывание на помойке помутило ваш разум, — Иван Артакович злобно поглядывал на красные огоньки диктофонов.

— Господа, Чулаки годами изучал труды русских философов и богословов. Он открыл сокровенные русские коды, которые держат Россию. После захвата власти он собирался снести храм Василия Блаженного, храм Покрова на Нерли, храм Спас на Нередице в Новгороде. В алтарях этих храмов таятся молекулы русского бессмертия. Он хотел отравить Байкал и перебить в тайге всех медведей, потому что медведь — тотемный зверь русского народа. Но главное, господа! Он затеял спаривание Ксении Сверчок с африканскими племенами. А это, не трудно понять, сломает генетический код русских.

— Да замолчите вы, наконец, — закричал Иван Артакович. Лемнер помнил, как у Ивана Артаковича в стеклянном аквариуме Ксения Сверчок сожительствовала с негром из Центральноафриканской республики.

— Господа, я ненавижу Европу! Меня стошнило, когда я в первый раз увидел Эйфелеву башню! В Кёльнском соборе мне стало тошно, и я потерял сознание. В Венеции мне хотелось взорвать Собор Святого Марка. А когда я слышу французскую или английскую речь, у меня выпадает грыжа!

— Если ты не заткнёшься, Формер, у тебя сейчас выпадет грыжа! — Иван Артакович кричал и топал ногами.

— Я люблю Россию, господа! — Формер перекрестился. — Нашу исконную, полную изумительных традиционных ценностей. Ведь я сам из староверов, господа. Мы, староверы, с Белого моря, беспоповцы, Поморское согласие. Я умею петь по крюкам, вот послушайте! — Формер запел, подражая древним песнопениям, и не сразу можно было угадать мотив «Хеппи бёрздей».

— Вам всё-таки придется дать признательные показания, Формер, — лицо Ивана Артаковича, обычно обходительное и любезное, превратилось в раскалённые железные клещи. — Господин Лемнер, вы знаете, что делать.

Лемнер извлёк телефон, пробежал по кнопкам:

— Госпожу Яну ко мне!

Госпожа Яна появилась в казённой комнате, среди бетонных стен и кандальных цепей, как фольклорное диво, в алом сарафане, с русой, уложенной вокруг головы косой, с голубыми, как васильки во ржи, глазами. Она держала ведёрко, украшенное хохломскими цветами. С такими дети играют в песочнице. Ступив в комнату, она с порога поклонилась поясным поклоном Лемнеру, Ивану Артаковичу и дознавателю. И особым земным поклоном, коснувшись пола рукой, поклонилась Формеру. Тот по старому русскому обычаю ответил тем же приветствием. Не дотянулся рукой до пола, и вместо русского поклона вышел книксен.

— Здравствуйте, люди добрые! — Госпожа Яна словно пела, улыбаясь румяными устами. — Всё ли ладно в вашем терему? Полны ли закрома ситным хлебушком? Кормлена ли скотинушка? Множится ли золота казна? Не докучают ли недруги?

— Всё-то у нас ладно, красна девица — отвечал нараспев Формер. — Есть и злато-серебро, и зелено вино, и сладки пряники, и румяны яблоки. А кто ты, красна девица? Из каких краев пожаловала? Какую весть несёшь?

— А явилась я из краёв заморских, европейских. Там живут люди с собачьими головами, едят червяков могильных, доброго молодца не отличишь от красной девицы, батюшку называют матушкой, а матушки у них с бородами. Ходят без исподнего, и если что кому надо, тут же присядут и справят. А прислали они нам, людям русским, гостинец. Ежели какой русский захочет переехать в страну заморскую, европейскую, пусть покрасит себя синей краской. Его в Европе узнают по цвету и отведут к хорошим батюшкам, и у них поселят, и он будет жить без матушки, по-европейски. Вот здесь, люди добрые, та самая краска синяя, европейская, по которой всяк будет узнан в странах заморских и будет там принят для проживания на всём готовом. Кто из вас, люди добрые, хочет перебраться в страны заморские европейские, того стану красить.

Госпожа Яна достала из-под сарафана мохнатую кисть, опустила в ведёрко с синей краской и стала присматриваться к Лемнеру, Ивану Артаковичу и дознавателю, норовя мазнуть их косматой кистью.

— Я, я хочу в страну заморскую европейскую! — вскричал Формер и стал раздеваться, крестясь левой рукой слева направо, благодаря Господа за ниспосланное чудо, за негаданную возможность перенестись из жуткой русской тюрьмы на Лазурный берег. Там ждёт его яхта принца Монако и любимый коктейль Шампань-коблер, нежно-изумрудный, с хрусталиком льда и золотыми пузырьками.

Формер разделся. Обнажилось гладкое, отшлифованное массажами тело.

— Крась, крась меня, Василиса Премудрая!

Госпожа Яна макала в ведёрко косматую кисть, наносила на Формера синие мазки. Краска текла по лысине, волосатой груди, чреслам, кривым узловатым ногам, проливалась на пол. Формер стоял весь синий. На синем лице блестели вставные зубы. Он сложил лодочкой руки, ожидая, когда силы небесные подхватят его и унесут в Европу. Там он встретит множество дружелюбных синих людей.

Лемнер знал коварную природу краски. Соприкасаясь с человеческим телом, краска меняла состав, превращалась в ядовитое, разъедающее кожу вещество. Теперь это свойство начало себя проявлять.

Формер возопил, подпрыгнул, свернулся в клубок, извивался, скрёб себя ногтями, сдирал жгучую краску. Краска съедала кожу, капала кровавой жижей. Формер крутился волчком, падал на пол, жутко кричал.

— Что это с ним? — Иван Артакович отступил в угол, сторонясь обезумевшего Формера.

— Он переезжает в Европу, — ответил Лемнер.

В комнату внесли ведро с целебным раствором, окатили синего Формера. Краска ручьями стекла с его обожжённого тела. Придя в себя, он не глядя подписал лист с показаниями. Устно сообщил, что полотно Ренуара «Мадам Самари», свёрнутое в рулон, находится в магазине обоев.

Госпожа Яна поклонилась в пояс:

— Мир, да любовь! — раздувая алый сарафан, удалилась.

Вице-премьер Аполинарьев не доставил много хлопот. В камере у него отобрали собачек корги. Любимую собачку Нору с умильной мордочкой и выпуклыми детскими глазами Лемнер расшиб о стену камеры. Аполинарьев рыдал, целовал оставленную на стене красную кляксу, повторял:

— Моя ненаглядная!

Аполинарьева привели в комнату дознаний, зачитали обвинения. Ему вменяли срыв производства на танковых, ракетных, авиационных заводах, передачу Украине плана стратегического наступления, сбор слюны членов правительства для американских бактериологических лабораторий. Лемнер и Иван Артакович предполагали, что Аполинарьев станет отпираться, и пригласили в комнату дознаний Госпожу Владу. Она явилась, играя бицепсами, натёртая до блеска гусиным салом. Покачивала двухпудовыми грудями, хмуро оглядывала жалкого Аполинарьева. Обдумывала, как ловчее переломить ему позвоночник. Но Аполинарьев не думал отпираться. Охранник принёс брезентовый мешок и вывалил из него изголодавших собачек корги. Со счастливым писком кинулись собачки к хозяину, нырнули ему под пиджак, и Аполинарьев счастливо целовал их умильные мордочки, приговаривая:

— Бедной Норы нет среди нас!

Крупные слёзы текли по лицу Аполинарьева. Лемнеру было жаль этого одинокого сломленного человека, жаль его собачек и Ивана Артаковича, и дознавателя, и хмурой, оставшейся без работы Госпожи Влады, и себя, чьё появление в мире оставалось неразгаданным. Хотелось кинуться к перламутровой бабочке, растворить драгоценные крылья и оказаться в тёплых землях с голубыми горами, с пророками в каждой харчевне, пьющими из пиалок душистый чай.

Аполинарьева увели, узнав, что шедевр русского художника Рафаэля «Сикстинская мадонна» висит в рабочей столовой Брянского мясокомбината.

Глава тридцать пятая

Анатолия Ефремовича Чулаки привели на дознание и сразу заковали в наручники. Тюрьма его подкосила. Он похудел, усох, выцвел. Сытый жирок вытопила нестерпимая жаркая мысль о понесённом поражении, о завершении великой эры, которую называли его именем — «Время Чулаки». Он стоял у бетонной стены в цепях, и Лемнер с состраданием смотрел на его мятый, обвисший костюм, серое, с комочком подбородка, лицо. Всё ещё был вздёрнут надменный нос. Но волосы, недавно едко рыжие, поблекли, скучно выцвели. Ресницы были белые, как у козы, а золотые крупицы веснушек, восхищавшие дам, казались тёмными, усыпавшими щёки угрями. Могущественный, своевольный повелитель губерний, принятый в аристократических семьях Европы, теперь Чулаки стоял в цепях, ожидая допроса и пытки. Глаза его затравленно бегали. Дознаватель в офицерском мундире, Иван Артакович, пахнущий дорогим одеколоном, Лемнер, ещё помнящий женское тепло минувшей ночи, готовились брать у него показания.

Лемнеру были тягостны допросы и пытки. Он не позволял своим жертвам мучиться и сразу их убивал. Золотой пистолет был оружием милосердия.

Но в Лефортове, среди воплей истязаемых, свиста бичей и хруста хрящей, совершалось великое очищение. Расчищалась дорога Лемнера к Величию. Устранялась одна из преград, мешавших Лемнеру остаться наедине с Русской историей. Наедине с тем восхитительным Млечным путём, что горел над ним в украинской степи. История прочертила на ладони Лемнера линию Величия, положила ему на ладонь Млечный путь. Лемнеру было жаль Чулаки, но тот заслонял от него Млечный путь, мешал остаться наедине с Русской историей. Хотел смахнуть с его ладони бриллиантовую линию жизни.

Лемнер посмотрел на свою ладонь. От запястья к безымянному пальцу вела бриллиантовая линия жизни. Млечный путь лежал у него на ладони.

— Брат Лемнер, — Чулаки тоскливо звякнул цепями, — я предлагал вам великую возможность и честь запечатлеть своё имя на русских скрижалях. Предлагал вывинтить Россию из мировой истории, как вывинчивают тусклую, засиженную мухами лампочку, и ввинтить вместо неё ослепительный светильник новой России, как самоцвет в созвездии процветающих народов и стран. Увы, эта роль не для вас. Россия будет тускло чадить на краю неба, как мутная слеза русской вдовы.

— Гражданин Чулаки, оставьте ваши образы и метафоры по другую сторону тюремных ворот, — Иван Артакович поправил ослепительно белую манжету, победно взглянув на грязную рубаху Чулаки. — Здесь от вас ждут чистосердечных признаний, искренность которых облегчит вашу участь.

— Иван Артакович, ещё недавно ты и я, мы сидели в уютном швейцарском кафе, мечтали о европейском пути России и распределяли портфели в будущем русском правительстве. Теперь ты щеголяешь своей белой манжетой. А ведь на ней кровь твоих недавних единомышленников и друзей.

— Ваши единомышленники и друзья, гражданин Чулаки, дали на вас показания, и теперь вам следует подтвердить их правоту, — Иван Артакович жгуче взглянул на Чулаки. Тому не следовало упоминать о швейцарском кафе, о прежней, связывающей их дружбе.

Мятежники оговаривали себя, сплёвывали кровь и продлевали свои мучения. Лемнеру хотелось достать золотой пистолет и пристрелить ректора Лео, публициста Формера, режиссёра Серебряковского, вице-премьера Аполинарьева. А теперь закованного Чулаки, которого ждали мучения. Но в показаниях бунтарей мелькали признания, уличавшие Ивана Артаковича в причастности к мятежу. Иван Артакович был ещё одной помехой на пути Лемнера к Величию. Тёмные рыльца диктофонов жадно глотали улики, которыми Лемнер, не теперь, но позднее, непременно воспользуется. Он сжал кулак, желая убедиться, что Млечный путь всё ещё в его ладони. Стиснутые пальцы ощутили холод серебряного слитка.

— Итак, гражданин Чулаки, прослушайте обвинения! — Иван Артакович взял листок и голосом лектора, желающего быть понятым аудиторией, стал читать первый пункт обвинения.

Чулаки обвинялся в том, что готовил хакерские атаки на атомные электростанции в Курске, под Тверью и в Петербурге. Авария всех трёх электростанций накроет Россию радиоактивным облаком до Урала. Европейская часть России обезлюдет. В ней останутся мутанты. Остатки населения уйдут за Урал. Осуществится план Гитлера по вытеснению русских за Уральский хребет.

— Вы признаётесь, Чулаки, что замыслили план «Барбаросса»? Готовы назвать имена хакеров и адреса хакерских центров в Брюсселе, Амстердаме и Праге? — Иван Артакович улыбался длинной улыбкой зверя, готового сверкнуть жестокими клыками. Смотрел, как бьётся в цепях Чулаки.

— Мерзкая тварь! — Чулаки плюнул в Ивана Артаковича. — Отдаёшь нас, своих недавних друзей, на заклание! Надеешься уцелеть в мясорубке Русской истории? Ты уже в мясорубке! Ты фарш! Всё, что когда-то было изысканным и утончённым Иваном Артаковичем Сюрлёнисом, уже превратилось в хлюпающий кровавый фарш! Его кинут ненасытной грязной собаке, которая и есть Русская история!

— Чулаки, вам придётся сознаться в замышляемом преступлении! — Иван Артакович щёлкнул пальцами, издал звук, каким подзывают официантов. В комнату влетела яростная и счастливая Госпожа Эмма. Её долго держали взаперти, притравливали на человечине и теперь спустили с поводка. В руках у неё был ременный бич с маленьким узелком на конце. Она расставила ноги в чёрных блестящих сапогах, очертила хлыстом свистящую восьмёрку и всадила удар в Чулаки. Хлыст был устроен так, что кожаный узелок рвал одежду. Чулаки орал, бился в кандалах, уклонялся от ударов. Госпожа Эмма ударами хлыста раздевала его, срывала обрывки пиджака, клочья рубахи, изорванные комья брюк. Голый Чулаки, поросший рыжеватой шерстью, метался в цепях, а кнут, содрав с него одежду, теперь сдирал кожу. Каждый удар отсекал от него лепесток кожи. Чулаки стал полосатым от длинных ран. Повис в цепях, с бельмами закатившихся глаз. Госпожа Эмма хохотала, скакала, похожая на дикую наездницу, пока Иван Артакович, не пнул её ногой:

— Пошла вон, сука! Не можешь без сырого мяса!

Охранник принёс ведро воды, окатил Чулаки. Вода, стекавшая с него, была розовой. Чулаки очнулся. Иван Артакович показал ему листок. Чулаки пролепетал:

— Да, да, признаюсь!

Лемнер сострадал Чулаки. Ему хотелось извлечь золотой пистолет и пристрелить мученика, которому ещё предстояли невыносимые пытки. Но Лемнер оставил пистолет в кобуре. Он ждал, что Чулаки в своих признаниях откроет тайное участие в заговоре Ивана Артаковича. Лемнер не знал истинного устройства страны, в которой ему довелось родиться и жить. Теперь кнут срывал не только кожу с Чулаки. Он обнажал истинное устройство страны, и это устройство было смазано кровью.

— Послушай, Чулаки, второй пункт обвинения, — Иван Артакович брезгливо тронул листок с обвинениями, — и пожалей, ради бога, охранника. Ему тяжело таскать вёдра с водой.

По второму пункту Чулаки собирался расчленить Россию на восемьдесят территорий и в каждой создать монархию, чтобы восемьдесят русских царств непрерывно ссорились одно с другим, воевали, клеили союзы одних против других. Превращали Русскую историю в распрю восьмидесяти русских царей. По территориям этих царств тянутся чёрные трубы газопроводов, питающих газом Европу. Вокруг газопроводов танцуют русские девки в кокошниках и добрые молодцы с гармошками, носители традиционных русских ценностей.

— Хотел, Чулаки, раздробить матушку Русь? Чтобы вместо научных центров, университетов, оборонных заводов и космодромов здесь плясало восемьдесят ансамблей народной песни и пляски?

Чулаки качался в цепях, отекая розовой водой, как брусничным морсом. Он собрал кровавый шмоток слюны и плюнул в Ивана Артаковича, залепив ему глаз. И пока Иван Артакович доставал чистый платок с монограммой и отирал глаз, Чулаки выкрикивал:

— Ты, ты надоумил меня создать на месте России восемьдесят царств! Ты стал подыскивать будущих царей! Искал по регионам тех, кто носит фамилию Романов. Ты предложил ведущие в Европу газопроводы покрыть хохломским узором, чтобы немецким диспетчерам было веселее качать бесплатный русский газ. Тьфу на тебя, мерзкий моллюск! — Чулаки собирался направить плевок в Ивана Артаковича. Стал собирать кровавую слюну. Иван Артакович щёлкнул пальцами. Такой щелчок издают старые канцелярские счёты, когда перебрасывают деревянную фишку.

В комнату влетела Госпожа Зоя. Её голый череп покрывали золотые узоры, как на пасхальном яйце. За ней струился голубой шарф. С лёгкостью балерины она крутилась на пуантах. Взмахнула голубым шарфом и кинулась на Чулаки. Обмотала шарф вокруг его горла и стала душить. Душила особой удавкой, сдавливала на горле дыхательные пути, артерии, пищевод, шейные позвонки. Всё это хрустело и хлюпало. Глаза Чулаки выпучивались, вылезали из глазниц, повисали на красных нитках. Вылез синий язык. Из хрипящего рта начинали появляться внутренние органы. Госпожа Зоя ослабляла удавку, и органы возвращались на место. Глаза погружались в глазницы, но в них сохранялся ужас, будто они во время удушения узрели адские бездны, зрелища, непосильные для разума. Госпожа Зоя позволяла Чулаки отдышаться и снова набрасывала на него голубой шарф. Душила, погружала в чёрную бездну. Так она делала несколько раз, и когда отступила от Чулаки, его язык оставался висеть, как жёваная колбаса, глаза, полные адских кошмаров, качались на кровавых нитках. Дознаватель в офицерском мундире надел резиновые перчатки и затолкал обратно в рот фиолетовый язык, вставил в глазницы глаза.

— Ну ты, монархист, признаёшься в содеянном? — смеялся Иван Артакович сухим смехом. Лемнер боялся, не всплывёт ли в показаниях и его имя, ибо и он был из семьи Романовых, из рода Рюриковичей, из колена Израилева. Вёл родословную от царя Давида.

— Признаёшь ли ты, червь могильный, обвинения по второму пункту?

— Признаю, — промычал Чулаки искусанным языком.

— Тогда послушай обвинения по третьему пункту! — Иван Артакович не читал, а декламировал. Казалось, текст зарифмован, и в нём звучат шестистопные ямбы.

Лемнер всё больше изумлялся неисчерпаемости зла, насылаемого на Россию её врагами. Он участвовал в громадных замыслах, будь то африканский поход, или военный бросок на Украину, или проект «Три попугая, три стрелы, три пули, три ветра, три воды». Но при этом он мало знал и слабо понимал устройство государства и таинство власти. Был вынужден действовать наугад. Пробирался на ощупь к Величию. Присутствуя на дознаниях, он постигал тайное устройство власти. Оно открывалось под ударами бича, в истошных воплях истязуемых.

Третий пункт обвинения утверждал, что Чулаки замышлял убить Президента Леонида Леонидовича Троевидова. Президент, опасаясь покушений, укрывался в бункере, в тройном кольце охраны, защищённый зенитками. Принимал у себя малое число приближённых, общался со страной по видеосвязи. Первым среди приближённых был Антон Ростиславович Светлов, Светоч. Его не обыскивала охрана, не просвечивали металлоискатели. Он был вхож к Президенту и днём и ночью. Чулаки задумал создать двойника Светоча, направить его в бункер и там не стрелять, не ударять кинжалом, а влить в ухо Президента яд, приготовленный из корней болотной фиалки. Яд действовал не мгновенно, убийца успевал покинуть бункер и спастись. Для создания двойника была открыта лаборатория. В народе искали мужчин, похожих на Светоча. Тот обладал внешностью, бытующей среди костромских крестьян. Таких людей находили, совершали косметическую операцию лица, удаляли глаз и помещали в глазницу горный хрусталь. У Светоча этот хрусталь менял цвет. Свечение зависело от настроения Светоча. Но добиться у двойника подобных излучений не удавалось. В мозг двойника вшивали чипы, пробовали управлять глазом дистанционно. Излучаемая двойником световая волна отличалась от той, что излучал подлинный Светоч. Десяткам двойников делали пластические операции. Они становились неотличимы от Светоча. Их ослепляли, вставляли в глазницу горные хрустали, делали операции на мозг, вживляли чипы. Многие умирали. Но копия продолжала отличаться от подлинника. Работы пришлось прервать.

— Чулаки, признаёшься в преступном замысле убить Президента? В погублении несчастных двойников? — Иван Артакович говорил негодующе, голос дрожал от слов, которые было страшно произносить. — Несчастный, ты не мог знать, что волна горного хрусталя в глазнице Светоча совпадает с излучением Аркаима, где в могильниках, среди истлевших костей, в жёлтых черепах сверкают горные хрустали!

— Я знаю, что меня убьют, — булькал кровью Чулаки. — Но я захвачу с собой и тебя. Ты надоумил меня искать двойников Светоча. Ты создал инкубатор, где выращивают двойников. Будь проклят навеки, и пусть найдётся рука, что вольёт в твое ухо настой из корней болотной фиалки!

Иван Артакович щёлкнул пальцами. Такой звук издаёт сломанный лесной сучок.

В комнату вплыла Госпожа Яна. В сумрачной комнате стало ясно. Будто внесли пшеничный каравай или картину художника Кустодиева. Женщины такой благоухающей красоты давно перевелись в России вместе с русскими деревнями, народными песнями, снопами пшеницы. Но теперь эта русская дива с золотой косой и цветастым ведёрком явилась в мрачной тюремной камере. Поклонилась с порога в пояс дознавателю, Ивану Артаковичу, Лемнеру. Отвесила земной поклон окровавленному, висящему в цепях Чулаки. Поставила на пол ведёрко с краской и стала кистью мазать Чулаки, осторожно, нежно, чтобы не причинить ему боль. Чулаки чувствовал прохладу краски, благодарно смотрел на целительницу. Его красное, освежёванное тело стало ярко-синим, как хитон на ангеле. Постепенно краска пропитывалась кровью, меняла цвет. Жуткая боль раскалённо коснулась Чулаки. Он заорал криком, которым кричат убиваемые зайцы. Краска меняла цвет, становилась перламутровой, переливалась, как морская раковина. Чулаки, перламутровый, бился в цепях и орал, пока охранник не окатил его водой. Лужа на полу переливалась радужной плёнкой.

— Признаю, — просипел Чулаки.

В четвёртом пункте допроса утверждалось, что по указанию Чулаки во все печатные издания России — в произведения русских классиков, в школьные учебники, в научные трактаты, в тексты законов, в воинские уставы, в наставления по использованию ракет и самолётов — было внесено одно единственное слово «шедим». Никто не знал, что оно значит, но оно вносило искажения в смыслы поэм и романов, философских вероучений, в трактовку законов. Оно вносило порчу в русское мышление, отклоняло его от заветной мечты о Царствии Небесном, об идеальном бытии, где нет смерти. Русская мысль и душа, русская ракета или судебный приговор промахивались, пролетали мимо цели. Россия устремлялась к райским смыслам и промахивалась, не достигала рая. Порча, внесённая Чулаки в русское миросознание, делала его неотмолимым грешником.

— Признаёшь ли за собой это мерзопакостное деяние? Ни ты ли навёл на Россию эту колдовскую порчу? Что значит слово «шедим»?

— Ты и есть «шедим»! Ты и есть русская порча! Ты и есть неотмолимый грешник!

Лемнер испугался. Таинственное слово «шедим», запущенное в русскую молвь, как порча, испугало его. Не смыслом, который был недоступен, а звучанием. Ему казалось, он уже слышал его. Оно прозвучало не из человеческих уст, а из безымянной тьмы, куда исчезает всё живое и не возвращается, поглощённое смертью. Но слово вернулось оттуда, откуда не возвращаются. Вернулось в мир света, чтобы погасить свет и низвести во тьму. Это слово звучало в его оглохших от ужаса детских ушах, когда пробегал мимо подвала, и оттуда кидался за ним чёрный кошмар. Кидалось слово «шедим». Оно звучало, когда он с пробитой головой переплывал тёмные воды, и вдали переливался бриллиант Русского рая. Он стремился в него, но слово его не пускало. Оно звучало, когда в ночной степи сиял над ним Млечный путь, и он желал умчаться в его серебряную беспредельность. Но прозвучало слово «шедим», и он остался лежать с пробитой головой в горючей степи, а Млечный путь растворился в чёрной Вселенной.

Лемнер почувствовал, как начинается озноб, бьёт колотун. Слово «шедим» было не словом. Оно имело плоть. Огромные чёрные щупальца тянулись к нему, нацеливался клюв, чернели лиловые, как бездна, глаза.

— Что значит слово «шедим»? — Лемнер схватил окровавленные цепи, в которых висел Чулаки, тряс, и голова Чулаки падала с плеча на плечо. — Что значит «шедим»?

— Тебе не должно знать! Ты мыльный пузырь, который выпустили полетать, и он скоро лопнет разноцветными брызгами.

— Что значит «шедим»? — Лемнер дёргал цепи, разрывал Чулаки на части.

— Шедим, то, что едим! — жутко, харкая кровью, хохотал Чулаки.

— Ты скажешь, что такое «шедим»! Не мне, так абиссинским пилигримам! — Лемнер, ошибаясь кнопками, набрал телефон. Вошли служители в резиновых фартуках. Один держал бамбуковую трубку, другой стеклянную банку, полную африканских чёрных муравьев.

— Запустите в него абиссинских пилигримов! — неистово приказал Лемнер.

Служители в резиновых фартуках раздвинули ягодицы Чулаки, вставили бамбуковую трубку. Руками в резиновых защитных перчатках стали выгребать из банки муравьёв и заталкивали в бамбуковую трубку. Муравьи исчезали в трубке, проникали в кишечник Чулаки. Его кишки, желудок были полны кишащих жалящих муравьёв. Они изъедали его изнутри. Он корчился, рыдал, рвал цепи, скакал с бамбуковой трубкой в заду. Повис в цепях. Служители в фартуках выдернули бамбук, клизмой промыли Чулаки желудок. Из него вытекала вода с шевелящимися муравьями. Чулаки откачали.

— Скажешь, что значит слово «шедим»?

— Скажу. Но не надо абиссинских пилигримов!

Рассказ Чулаки прерывался обмороками и рыданиями. Его приводили в чувство. Он стоял босиком на бетонном полу, в луже, где шевелились африканские муравьи.

— Шедим, шедим, — всхлипывал Чулаки. — Малое племя, проживавшее в Центральноафриканской республике, в тростниках, у озера Чамо. Я обнаружил его, когда в окрестностях озера искал месторождения золота. Племя сразу заинтересовало меня. Оно размножалось удивительным образом, не так, как соседние племена. Когда наступало полнолуние, самки племени выходили на берег озера и метали в тростниках икру. В африканском небе светила полная белая луна. Обнажённые самки, сверкая под луной чёрными, полными икры, животами, шли по мелководью к тростникам. Ложились в воду и метали икру, студенистые, прозрачные сгустки с крохотными точками зародышей. Икра приклеивалась к тростнику. Раздавались ночные крики, стоны рожениц. Нерестилище волновалось, сверкало. Было видно, как утомлённые родами самки выбредают из воды и медленно покидают озеро. Была блаженная тишина. В озере отражалась огромная белая луна. В тростниках мерцала икра. Но уже слышался топот множества босых ног. К нерестилищу сбегались самцы. Это были воины, закалённые в боях с соседними племенами. Ловцы, иссушённые в охотах на антилоп. Юноши, не познавшие женщин. Они схватывались за право оплодотворить икру и стать отцами. Начиналась неистовая битва. Под луной сверкали копья, бурлила вода, луна рассыпалась на тысячи крохотных лун, и среди этих отражений бились самцы. Победители, покрытые ранами, шли в тростники, где мерцала икра. Жадно, страстно набрасывались на икру, целовали, признавались в любви, шептали нежные уверения, задыхались от наслаждения. Из них истекало семя, белое, как молоко антилопы. Поливало икру, и случалось зачатие. Тысячи подлунных зачатий. Икра начинала взбухать. Чёрные точки зародышей обретали черты утробных младенцев с ножками, ручками, лобастыми головами. Взрастание совершалось стремительно в тёплой озерной воде, в лунных лучах. Детёныши вылуплялись из икринок, сбрасывали с себя студенистые сгустки и бежали из воды на берег. Не все добегали. Одних поедали пучеглазые озёрные рыбы. Других склёвывали ночные пеликаны. Самцы племени, отцы детёнышей защищали потомство. Отгоняли рыб копьями, стреляли в пеликанов из луков. Спасённое от поедания потомство покидало озёрный берег и шло в леса, где вкушало первые в своей жизни лакомства, сладкие плоды манго.

Чулаки устало умолк. Дознаватель подал ему сладкий чай, возвращавший силы. Лемнер слушал с жутким упоением. Вспоминал пьяный воздух Африки, ночное серебро озера Чамо, скользнувшую по луне тень пеликана, бурление вод в тростниках. Тогда это бурление не имело объяснения и пугало его, но теперь он узнал, что вскипали воды от тысяч чернокожих малышей, бегущих из воды на берег. Прожорливые тупорылые рыбы толстыми губами хватали их. Пеликаны ловили их клювами, набивая зобы. Воспоминания были чудесны. Лемнер был благодарен Чулаки, снарядившему его в африканский поход.

— Тогда-то у меня возникла мысль переселить племя шедим в Россию, — Чулаки, продолжая висеть в цепях, выпил из рук дознавателя чашку сладкого чая. Это прибавило сил, и он продолжал рассказ, уже не под пыткой, а исполненный молодых воспоминаний. — Тогда русская змея сбросила с себя красную кожу. Старая элита разбежалась, и нужна была новая элита, свободная от красных предрассудков, не расположенная к «традиционным ценностям», в том числе к традиционной семье. Европейские реформы, которые я замышлял, требовали новой элиты. Я погрузил племя шедим на два теплохода, привёз в Россию. В Университете имени Патриса Лумумбы племя шедим выучилось русскому языку. Их поили отваром из коры молодого дуба. Он устранил в них чёрный пигмент, и они стали белокожими, неотличимыми от русских. Я стал насыщать ими учреждения, министерства, университеты, телевидение, армию и монастыри. Так возникла новая русская элита, которая провела европейские реформы, уничтожила всё мертвящее, краснозвёздное. Вождь племени Акайо получил русское имя Егор Тимурович. Это было великое русское время, время «шедим»!

— Вы хотите сказать?.. — Лемнер был ошеломлён. Ему открывалось устройство российской власти. — Хотите сказать, что ваши подельники — ректор Лео, вице-премьер Аполинарьев, режиссёр Серебряковский, публицист Формер — все они из племени шедим?

— Именно так, брат Лемнер. Но подойдите к зеркалу и присмотритесь к своему отражению. Кончики ваших ушей заострились кверху. Это рудимент, оставшийся с тех времён, когда охотники шедим чутко прислушивались к звукам саванны, по которой мчались антилопы.

Лемнер тронул уши. Ему показалось, что заострились верхние хрящики, и он отчётливо слышит топот антилоп.

— Племя шедим растворилось в русском народе и ничем себя не обнаруживало. Разве что мужчинами, не нуждавшимися в женщинах, и женщинами, обходившимися без мужчин. Таких было много в Большом театре, на телевизионных каналах, в Правительстве и в монастырях. Но они утоляли инстинкт размножения по-прежнему, по-африкански. В середине июля, когда вода в озере Ильмень прогревалась, они собирались небольшими группами и уезжали на чудесное новгородское озеро. В лунную ночь обнажённые женщины, среди которых были дамы — министры, дамы — вице-премьеры, дамы — уполномоченные по правам ребёнка, выходили на мелководье и метали икру. Икра была чёрная, красная и тресковая. После небольшой потасовки к икре бежали мужчины. Среди них выделялся огромного роста звонарь из соседнего монастыря. Он срывал на бегу рясу и первым кидался оплодотворять икру. Привыкнув к скудной монастырской жизни, он выбирал икру попроще, тресковую или щучью. Все они знали, что принадлежат к племени шедим, но называли себя «ильменьскими славянами».

Лемнер, слушая, исподволь трогал уши. Верхние хрящи заострились. Он слышал топот антилоп, гогот фламинго, крик пеликанов. Ноздри ловили сладкие дымы, когда уходило солнце, и в сумерках у хижин загорались костры, люди выходили из жилищ, звучали тамтамы, слышались песни. Ему открылось. Он принадлежал к племени шедим, был укоренен среди чужого народа, был ему в тягость, желал ему зла, мстил за своё сиротство. И всё, к чему прикасался, начинало тлеть, превращалось в золу. Его жизнь, полная ненависти, погонь, стрельбы из золотого пистолета, осквернения святынь и попрания «традиционных ценностей», погребения мертвецов вниз головами, убиения сына во чреве замёрзшей на льдине матери, — всё это выдавало в нём человека шедим. Это открытие было ужасно.

— Всё бы хорошо… — продолжал свои откровения Чулаки. — Племя шедим искореняло в русском народе его воспалённое самосознание, безумное стремление в Царствие Небесное. Русский народ затихал, унимался, стремился не в небеса, а в Европу. Но случилось негаданное. Стал меняться климат, вода в озере Ильмень перестала прогреваться, и чёрные малыши перестали вылупляться из икры. Племя шедим стало слабеть, таяло. Его покинул Егор Тимурович. Появились гонители, такие, как Светоч. Сам Президент Леонид Леонидович Троевидов выдавил из себя по капле человека шедим и стал преследовать своих недавних соплеменников. Племя шедим сходило на нет. И тут явился в блеске своих неиссякаемых фантазий Иван Артакович Сюрлёнис!

— Замолчи! — крикнул Иван Артакович, зажимая ладонью рыльце диктофона.

— Явился, повторяю, Иван Артакович Сюрлёнис со своим гениальным проектом.

— Молчать! — Иван Артакович попытался выключить диктофоны, но Лемнер не позволил. Его жгла мысль, что он одного рода-племени с Егором Тимуровичем, с его круглой, наполненной рыбьим студнем головой, крохотными, как у улитки, чмокающими губками, огромными ушами, которыми он вращал, как пропеллерами. Мысль о родстве была кошмаром.

— Проект Ивана Артаковича был в том, чтобы нерест проходил не на остывающем озере Ильмень, а в инкубаторе с подогревом, как выращивается в рыбных хозяйствах норвежская семга.

— Молчи! — Иван Артакович обессиленно отступил.

— Иван Артакович посадил в инкубатор Ксению Сверчок, самку племени шедим, извергающую в полнолуние несметное количество икры. Но не было подходящего самца. Все были обессилены связями с белой расой. Их семя утратило силу. Только мутило воду, оставляя икру Ксении Сверчок неоплодотворённой. Вот почему Иван Артакович послал вас, господин Лемнер, в Африку. Чтобы вы отыскали на берегу озера Чамо оставшихся там особей племени шедим, не испорченных белой расой. И вы нашли такового на рынке Банги. Он шёл за вами, голый, думая, что вы самка племени шедим. Его доставили в Москву и поместили в инкубатор вместе с Ксенией Сверчок. Но одного самца оказалось мало, столько икры исходило из Ксении Сверчок. И в Африку была послана сподвижница Ивана Артаковича Франсуаза Гонкур, чтобы найти сохранившихся особей племени шедим на берегу озера Чамо. Франсуаза Гонкур нашла несколько мужских особей, выводила их из тростников на танцверанду, но вы, господин Лемнер, по незнанию её подстрелили.

Лемнеру было ужасно. Его принадлежность к племени шедим была несомненна. Он помнил ночную веранду, огромную луну над озером, тень пролетевшего фламинго, вылетающую из ночного озера женщину в чёрном трико и свою руку с золотым пистолетом, которым он целил в женщину. Он вспомнил стеклянную стену в кабинете Ивана Аркадьевича. Под стеклом с ужимками влюбчивой самки сидела Ксения Сверчок и чёрный африканец ярился, бил себя в грудь, изображал воина, готовясь стать отцом.

— Иван Артакович по поручению американской военно-морской разведки «Неви енелайзес» и «Ротариклаб» задумал построить подобные инкубаторы во всех городах России и обеспечить бесперебойную поставку мальков шедим во все учреждения. Там они получат первые навыки управления Россией и впоследствии займут видные места в российской элите. Не так ли, Иван Артакович? — мстительно вопрошал Чулаки, глядя на огонёк диктофона.

— Я заставлю тебя умолкнуть! — крикнул Иван Артакович и щёлкнул пальцами.

В комнату ступила Госпожа Влада. Она была огромна, как египетский сфинкс. Её чугунные груди были столь тяжелы, что она поддерживала их руками, чтобы не упали и не разрушили пол. Она у порога наклонила голову с каменным лбом, тяжело, переваливаясь, побежала. С разбега ударила Чулаки головой в живот. Удар был такой силы, что из Чулаки выпали все внутренние органы. Он качался в цепях, и на нём висели его кишки, желудок, печень, сердце, почки и что-то ещё, липкое, красное, мерзкое. Госпожа Влада облизывала свои оловянные губы жёлтым языком.