Глава двадцать пятая

Лемнер и начальник штаба Вава формировали корпус «Пушкин», готовились к отправке на фронт. Приходили эшелоны с танками, на их новой, не тронутой «Джавелинами» броне рисовали профиль Пушкина. Из военкоматов прибывали новобранцы, их учили бою в условиях города, а также разучивали романс на стихи Пушкина: «Я помню чудное мгновенье».

— Вава, мне было предсказано, что мы победим, если в наших рядах будут угодные Богу. Угодны Богу разбойник, слепец, блудница, непорочные дети. Что бы это значило, Вава?

— Командир, лучше бы ты оставил ту бабу под ёлкой.

— Вава, не говори плохо об этой женщине, а то станешь неугодным Богу.

— Половина России состоит из разбойников. Они сидят по тюрьмам без дела. Записывай их в корпус «Пушкин». В Обществе слепых все узрели Бога, все снайперы Божьи. Берём на фронт. С блудницами проще. Если эскорту проституток выдать бронежилеты и сказать, что за линией фронта их ждут мужики, они будут неудержимы. В школах вводится военное дело. Спецназ из детей, которые прибежали в избу и второпях зовут Отца небесного: «Тятя, тятя, наши сети!» — такому спецназу позавидует любая армия. Командир, я займусь танками и беспилотниками, а ты формируй батальоны из проституток и угодников! — так Вава истолковал предсказания Ланы, и Лемнер в который раз изумился его проницательности.

Тюрьма пожизненно заключённых «Чёрный дельфин» находилась под Оренбургом. Тюремное начальство, стремясь опоэтизировать своё мрачное ремесло, воздвигло перед входом в тюрьму скульптуру дельфина, блестящую, как из чёрного стекла. Лемнера встретил начальник тюрьмы, тяжеловесный полковник, и повёл сквозь бесчисленные турникеты, электронные системы, пропускные пункты, лязгающие замки. Вокруг Лемнера скрежетало, чавкало, мерцало едкими огоньками, и он подумал, что проходит врата ада. Огромный тюремный двор был наглухо окружён тёмными корпусами со множеством зарешёченных окон. Стояли контейнеры с мусором. Прячась за эти контейнеры, метнулись лёгкие тени, выглядывали глаза запуганных зверьков.

Лемнера вели коридором тюрьмы. Гулко, бессловесно рыкнула команда. Лемнер заглядывал в глазки камер. Видел железные клетки, спины заключённых, расставленные ноги, поднятые руки с растопыренными пальцами.

В этих одинаковых позах было послушание сломленных, подвергаемых дрессировке людей.

Одна из камер открылась. Громадный охранник вывел человека в серой робе, нагнул его до земли, заломил скованные руки и повёл. Тот ковылял, уродливо переставляя ноги, выгнув костлявую спину. Лемнер увидел глаза исподлобья, полные ужаса.

— Будете беседовать, не приближайтесь, — предупредил полковник. — Опасно для жизни. Руки заключённого в наручниках, но могут убить ногой.

Комната, куда привели Лемнера, была той же камерой. Стены в грязно-зелёной краске, два привинченных к полу железных стула. Под потолком лампа в стальной решетке. Глазок в дверях. Лемнер сел, чувствуя мертвящую силу стен, построенных и покрашенных так, чтобы среди них никогда не появлялся намёк на радость.

Охранник ввёл в комнату согбенного человека, похожего на ползающего жука. Рывком распрямил, усадил на стул, вышел из комнаты. В стеклянном зрачке угадывался его глаз.

Человек и Лемнер сидели напротив друг друга. На серой робе светлела пришитая бирка с номером. Под грубой тканью торчали тощие плечи, на жилистой шее ходил кадык. В лицо въелась серая железная пыль. В глубоких глазницах дрожали чёрные, ждущие насилия глаза. Лемнер улавливал исходящий от человека чуть слышный запах тления, словно человек был мёртв и начинал разлагаться. Они смотрели молча один на другого.

— Как зовут? — спросил Лемнер, глядя на бирку с номером.

Человек молчал, стараясь угадать, какое ужасное испытание ему уготовано.

— Спрашиваю, как зовут?

— Славников Фёдор Иванович, — голос человека был скрипучий (так скрипят плохо смазанные дверные петли).

— За что сидишь?

Человек молчал, ожидая начала мучений.

— Спрашиваю, за что сидишь?

— За людоедство, — человек двинул кадыком, словно сглотнул слюну.

— Съел человека?

— Да.

— Всего съел?

— Только часть.

— Вкусно? — Лемнеру стало смешно. Он вспомнил Африку, где тщетно искал людоедов, а они обитали в России.

Человек, увидев ухмылку Лемнера, понял, что мучений не будет. Распрямился, покачал плечами, пошевелил за спиной скованными руками.

— Расскажи, как стал людоедом? — Лемнер испытал интерес к человеку, одержимому адской страстью. Той, что, быть может, таится и в Лемнере, но, подавленная, не находит выхода. — Расскажи, как тебя угораздило?

Фёдор Славников, чуткий к тюремному злу, усмотрел в Лемнере посетителя из-за тюремной стены. Его появление сулило облегчение участи, и узник, цепляясь за эту надежду, желал угодить посетителю.

— Спрашиваете, как стал? Постепенно, шаг за шагом. Как учёный, пока не сделал открытия.

— Ты действительно большой учёный. Альберт Эйнштейн. Нобелевский лауреат.

Фёдор Славников обрадовался насмешке. Его не собирались мучить. От него ждали рассказа, исповеди. Сидящий перед ним посетитель был священник, без облачения, но полный сочувствия. И ему, исполненному милосердия и сострадания, захотел Фёдор Славников открыться и поведать о своём несчастье.

— Спрашиваете, как стал людоедом? Опытным путём, постепенно. Я рос в посёлке фабричном. Столовка на фабрике, в магазинчике хлеб, консервы, конфеты дешёвые. Дома каша, картошка, иногда молоко, по праздникам курица. А на чердаке у деда старая книга «О вкусной и здоровой пище», с цветными картинками. Какая там еда нарисована! И форель, и осётр, и оленина, и куропатки. Тарелки фарфоровые, ложки и вилки серебряные. Салаты, соусы, подливы! Я с этой книжкой запирался в сарае и слюни пускал. Мне ночью шницели и отбивные снились, ананасы под сбитыми сливками, колбасы копчёные, варёные, торты, наполеоны, эклеры. Хожу по улицам, а передо мной фарфоровое блюдо плывёт, и на нём жареная индейка, пар идёт. Я в обморок падал. Будто мне под язык червячок поселился, дракончик с крыльцами и кривыми ножками. Вьётся, скребет ножками. Я эту книгу до дыр зачитал, а некоторые страницы с картинками выдрал и съел, — Федор Славников посветлел, из лица улетучилась железная окалина. Он встрепенулся на железном стуле, вытянул шею, как птица, желавшая взлететь. — Переехал в Москву, и сразу в рестораны. Каких только нет! Узбекские, чебуреки, кебабы, лагман, кутапы! Грузинские, хачапури, хинкали, шашлыки! Корейские, лапша с морепродуктами, разносолы! Китайские, утка по-пекински, собачье мясо! Итальянская кухня, спагетти, устрицы, осьминоги! Французская, лягушки! Английская, стейки! Всё перепробовал. Дождевых червей, гусениц, кузнечиков, муравьёв, жужелиц ел. Ещё, ещё! Ел мыло, зубную пасту, моющие средства, железные опилки, битое стекло. Каждый новый вкус — наслаждение! Не надо ни театров, ни кино, ни женщин. Только попробовать новое на вкус, подержать под языком, «уморить червячка»! — Фёдор Славников закрыл глаза, и не было грязно-зелёных тюремных стен, наручников на запястьях. Были дивные блюда, роскошные яства, необъятная планета, твари, растения, минералы, тучи, цветочная пыльца, заводские отходы. Всё можно отведать, всё имело вкус, всё таило усладу. В глазах Фёдора Славникова была страсть испытателя, накануне великого открытия, которое дано ему совершить после долгих поисков и прозрений. — Ел ворон, мышей, кошек, воробьёв. Но рядом ходили люди. Они имело запах, цвет, форму и, конечно, вкус. Я долго крепился. Ходил в церковь. Бил молотком по пальцам. Хотел выброситься из окна. Дракончик под языком скрёб лапами. Я слышал его голос: «Давай, отведай! Такого не пробовал!» И я решился. Ребёнок ещё не созрел, в нём мало плоти, не тот вкус. Мужчина груб, костляв. Только женщина! Ходил в Тимирязевский парк и выбирал женщину. Пристроюсь и иду следом по аллее. То за одной, то за другой. Будто кушанье выбираю. Выбрал одну. Лет тридцать. Пухленькая, щёчки розовые, ножки упитанные. В соку! Аппетитная! Дождался, когда на аллее никого, подошёл и гантелей череп проломил. Отволок в заросли. Топориком разрубил и в рюкзаке по частям перетаскал домой, в морозильник.

Фёдор Славников тихо улыбался. Так улыбаются, вспоминая нежное, доброе, невинное. Лемнер смотрел на людоеда и думал, является ли тот «разбойником благоразумным», и сколь сильна должна быть его вера, чтобы он со своим топориком попал в рай.

— Господь Бог запретил человеку поедать другого и лишил радости. И человек бедный мается, ищет радость. Кто стишки пишет, кто песенки, кто рисует. Туризмом занимается. Ищет радость. А радость рядом. Колумб переплыл океан и открыл Америку. А я отведал человечину. Узнал радость. Я ел женщину целый месяц. Не знал, как её звали, назвал Фросей. У Фроси каждая часть тела имела свой вкус. Я отрезал ломтик её груди и варил бульон, он был сладкий. Тушил её печень, она была горьковатой. Ел стейк из её ягодицы, он таял во рту. Её мозг был, как сбитые сливки, а глаз имел вкус маслины. Я радовался целый месяц, пока не нагрянула полиция. Соседи нашли в мусорном баке кости Фроси. Я сдуру выбрасывал их на помойку. Потом был суд, высшая мера и пожизненное. Иногда мне снится Фрося, но не та, в морозильнике, а та, что идёт по аллее парка, среди весенних берез, и в руках у неё синий подснежник.

Фёдор Славников плакал, сидя на железном стуле. Слёзы текли в чёрные ямы щёк и тускло блестели под тюремной лампой.

— Хочешь выйти отсюда? — Лемнер не испытывал сострадания, как не испытывал отвращения. На его пути к Величию лежали руины городов, множество мертвецов, зловонные ямы истории, через которые он перепрыгнет. Перед ним находилась зловонная яма истории, которую он перепрыгнет. — Хочешь выбраться из этой вонючей тюрьмы, где тебя превратили в жука? Хочешь снова стать человеком?

— Как? — тихо ахнул Фёдор Славников. Его глаза полыхнули безумием.

— Пойдёшь со мной на войну. Сбросишь вонючую робу, наденешь военную форму, каску, бронежилет. Дам тебе автомат, гранаты. Поведу в бой. Скорее всего тебя убьют. Либо застрелят пулей, либо растерзают снарядом. Но ты умрёшь солдатом в бою за Родину. Тебя похоронят не в безвестной тюремной могиле, а на воинском кладбище, под государственным флагом. Согласен?

— Да! — захлёбывался Фёдор Славников.

— Жди, я тебя позову.

Дюжий охранник рывком поднял Фёдора Славникова с железного стула, нагнул к земле, вывернул руки, как на дыбе. Повёл из комнаты. Лемнер увидел глаза узника. Они сияли.

Чавкнула дверь. Охранник втолкнул согбенного человека. Его лицо почти касалось пола, руки вывернуты и воздеты. Он был похож на ныряльщика, прыгающего в чёрную жуть. Охранник плюхнул его на железный стул, и тощие ягодицы издали костяной стук. Всё та же серая роба, белый лоскут с номером, скуластое, с раскосыми глазами лицо, крепкий, расплющенный нос. Такие лица бывают у русских, породнившихся со степными народами. Узник смотрел на Лемнера узкими затравленными глазами, был похож на хищную птицу, пойманную в степи и прибитую гвоздями к стене.

— Как зовут? — Лемнер видел, как из узких глаз заключённого сыпется множество мелких иголок. — Какое имя?

— Крутых Борис Сергеевич, — узник ожидал насилия, руки его были скованы, и только глаза, защищаясь, сыпали иголки.

— Сибиряк?

— Дед из Иркутска.

— А сам?

— Из Тулы.

— Чем занимался?

— Бухгалтер.

— За что сидишь?

— Тройное убийство.

Лемнер рассматривал Бориса Крутых, его расплющенный, с большими ноздрями, нос, острые упрямые плечи с заведёнными за спину руками. Тюрьма его не сломала, а только согнула в пружину.

— Убивал за что? Деньги?

— Нет.

— Обида?

— Нет.

— Женщина?

— Нет.

— За что?

— Люблю убивать.

Лемнер подумал, перед ним человек, не упомянутый в романах, философских трактатах, учебниках этики и психологии. Он выпадает за пределы познания. Лемнеру дана возможность проникнуть в непознанное.

— Любишь убивать? Садист?

— Нет.

— В убийстве сладость?

— Радость.

— Какая радость?

Лемнер старался понять. Он и сам убивал, но убийства были не в радость. Убивал в ярости, в гневе, как убил дизайнера, сжёгшего на костре рыжеволосую проститутку Матильду. Убивал по заданию, как убил под фиолетовым деревом охранников президента Блумбо, а позже и самого Блумбо. Убивал, защищаясь, как убил француза Гастона, прилетевшего на боевом вертолёте, или лазутчиков Чука и Гека. Убивал на войне, отражая атаку врага. Убил пятнистого, как тритон, пленника, разукрашенного крестами и свастиками, мстя за бабушку Сару Зиновьевну. Но никогда не испытывал радость, а только угрюмое торжество победителя.

— В чём радость, Борис Крутых? Радость смерти?

— Радость жизни! — закованный узник, сидя на привинченном стуле, просиял. Его узкие глаза расширились. Казалось, смотрели в потолок с тусклой лампой, но видели лазурь. — Жизнь во всех одна, поделена между всеми живущими. Когда убьёшь одного, его жизнь покидает мёртвое тело и достаётся другим. Тебе достаётся больше жизни, ты испытываешь прилив жизненных сил и живёшь дольше. Если убить всех людей на земле, их жизни достанутся тебе, и ты будешь жить вечно.

Перед Лемнером сидел человек, познавший тайну бессмертия. Он благоговел перед жизнью, обладал мировоззрением, за которое попал в тюрьму. Он был «узник совести». Лемнер хотел понять истоки мировоззрения, обогатить себя знанием, расширить пределы познания.

— Как тебе открылось учение о бессмертии?

— В детстве, на даче. Была у меня «духовушка». Духовое ружьё со свинцовыми пульками. Пошёл в парк, а там пруд полон лягушек. Квакают, синие, пузыри раздувают, друг на друге сидят. Лягушачья свадьба. Я в одну прицелился, чмок! Слышал, как пулька в неё попала. Лягушка дёрнулась, задними лапами потолкалась и замерла. Я почувствовал, как мне стало хорошо. Целюсь в другую, чмок! Попал! Лягушка дёрнулась и ко дну. Пулька свинцовая в ней застряла и утянула на дно. А во мне лёгкость, будто свежего воздуха вдохнул. Такой бывает после грозы, сладкий. Это лягушачья жизнь из лягушки изошла и в меня вселилась. Ходил вокруг пруда и стрелял лягушек. Когда попадал, чувствовал радость. Шёл домой радостный, будто подарок получил. И пока жил на даче, ходил стрелять лягушек. Чувствовал радость, любовь. Любил лягушек, пруд, водяные цветы, липы в парке, девочку на аллее. Тогда узнал, что убить не горе, а радость. В убийстве радость жизни! — узник стал моложе, краше. Появился румянец. Он упивался воспоминаниями: — В городе, в нашем дворе, стоял мусорный бак. Туда ходили кормиться бездомные кошки. Раз вижу, в мусорном баке кот, громадный, лохматый, грязный. Я взял камень, кинул, попал в кота. Он из бака выскочил, а бежать не может, ноги перебиты. Я другой камень беру. Кот кричит, глазища жёлтые, в ужасе. Я подошёл и ударил камнем, ещё, ещё, по башке. Слышу, как кость хрустит. Кот обмяк, затих, глаза открыты, изо рта язык, а на камне, что у меня в руке, кровь. И такая во мне радость, сила, любовь! Кота люблю, мусорный бак с пакетами и огрызками люблю, фасад дома и бельё на балконах люблю, старика, ковыляющего через двор, люблю. Кошачья жизнь из мёртвого кота в меня вселилась, кот умер, а мою жизнь продлил, и оттого радость!

Лемнер вспомнил, как в детстве бил куском асфальта Ваву. Был готов проломить череп, но неведомая сила удержала его руку, и удар получился слабый, не смертельный. Жизнь Вавы не вселилась в Лемнера, и Лемнер не пережил блаженства, не обрёл долголетия. Теперь, слушая Бориса Крутых, он сожалел об упущенном блаженстве.

— С тех пор я убивал. Мух убивал, комаров, муравьёв, стрекоз. Убивал воробьёв, мышей, убил ежа, щенка. Зарезал свинью, утром, на синем снегу. Хозяйка вывела её из сарая, я упал на свинью, сбил с ног и тесак вонзил в сердце. Свинья визжит, кровь на снег хлещет, а я чувствую, как звериная жизнь в меня перетекает, и такая радость! Снег синий, кровь яркая, солома жёлтая. Над избой дымок. Хозяйка плачет, свинью жалко, а мне кажется, что сила во мне такая, радость такая, что весь мир вместе с мёртвой свиньей, хозяйкой, хочу расцеловать! — узник сложил искусанные бледные губы для поцелуя. Лемнер видел, как губы порозовели. — И зародилась во мне мысль убить человека. Страшно, а ничего не могу поделать, хочу убить. Иду по улице, пристроюсь сзади к прохожему и иду следом. Думаю, убью, и его жизнь мне достанется, и я проживу вдвое. Ходил за прохожими, держал под пальто нож, а они не знали, что за ними смерть ходит. Наконец, решился. В соседней школе учитель, молодой, крепкий, румяный, с усиками. Его облюбовал, следил, как и куда ходит. Он бегал трусцой в парке. Я надел спортивный костюм, бегаю по аллеям, его поджидаю. Бежит навстречу, лёгкий, ртом дышит, усики дергаются. Увидел меня, улыбается. И я улыбаюсь. Так с этой улыбкой нож в него и всадил. Он тут же умер, а во мне такая радость, будто ангел меня на руках поднял и показал весь мир с океанами, странами, городами. И я на руках у ангела, как его любимое дитя. Весь мир люблю, все города, народы, и убитого учителя, и кота, и лягушек. Радуюсь и знаю, что теперь не умру.

Лемнер стал замерзать. Холод поднимался от бетонного пола, мёрзли ноги. Холод спускался с потолка, стыла голова. Холод надвигался от стен, дрожали плечи, тряслись челюсти. Его охватил озноб, бил колотун. В нём оживал кошмар подвала, когда он бежал, спасаясь от ужаса, на второй этаж к дверям с табличкой «Блюменфельд». Убийца Борис Крутых был порождением кошмара. Людоед Фёдор Славников был порождением кошмара. Лемнер был порождением кошмара. Кошмар дремал в нём, как притаившийся вирус, и вдруг просыпался, превращался в струи яда, отравлял кровь, и случался изнурительный колотун. Лемнер сидел на тюремном стуле, лязгал зубами. Слушал рассказ Бориса Крутых, как тот выследил продавщицу соседнего магазина, дородную, грудастую, крикливую. Подстерёг в тёмном подъезде и зарезал. Держал в ней нож, слыша, как бьётся её тяжёлое тело, излетает её жаркая жизнь. Ангел поднял его в лазурь, и он, ликуя, любил лежащую с ножом в груди продавщицу, немытые ступени, жестяные почтовые ящики и слышал небывалую музыку.

Лемнер дослушал рассказ Бориса Крутых, как тот напал у тихого озера на рыбака и зарезал его. Всё тот же ангел вознёс его в небеса, где цвели райские сады, плодоносило волшебное дерево, и плодами райского дерева были убитые учитель, продавщица, рыбак, а также кот, лягушки, ёж и множество других, загубленных жизней, что даровали бессмертие.

— Должно быть, худо тебе в тюрьме, Борис Крутых? Не дают убивать, жизнь укорачивается, бессмертие не наступает.

— Я мысленно убиваю. Надзирателей убиваю. Начальника тюрьмы, Мать, которая письма пишет. Жену, которая передачи шлёт. Детей, которые рисуночки рисуют. Тебя уже несколько раз убил. Мысленно убиваю, а радости нет.

— Хочешь поубивать всласть, Борис Крутых?

— Ещё как хочу!

— Записывайся в мой батальон. Получишь автомат, гранаты, нож. Убивай врага. Но учти, и он тебя может убить.

— Я бессмертный.

— Добро, «разбойник благоразумный». Встретимся на войне.

Узника увели. Стул пустовал не долго.

Вновь появился узник, напоминавший ползущее насекомое. Охранник рывком воздел заключённого и ткнул в стул, как втыкают кол в землю. Лицо узника было прозрачное, как лунная тень. На переносице голубела жилка, на носу белел хрящик. Глаза, полные не просыхающих слёз, блестели. Слёзы не выливались, дрожали множеством капель.

— Имя? — Лемнер чувствовал, как от заключённого исходит трепет. Воздух вокруг него дрожал. Он передавал свою боль молекулам воздуха, и воздух трепетал: — Имя?

— Колокольчиков Сергей Анисимович.

— Ты кто?

— Птенец.

— Кто, повтори!

— Птенец. Я человек в яйце.

— В желтке или в белке?

— В яйце. Но я скоро вылуплюсь из яйца.

— Какая курица тебя снесла?

— Меня снесла птица Русской истории. Она высиживает меня, и скоро я выйду из яйца.

— Ты в хорошем инкубаторе. Здесь много таких птенцов.

— Я птенец Русской истории. Она снесла яйцо, и я в яйце. Я человек в яйце, а яйцо в гнезде Русской истории.

— Гнездо Русской истории — это тюрьма?

— В гнезде Русской истории лежит яйцо, а в яйце птенец Русской истории. Я человек в яйце, и я птенец Русской истории.

От Сергея Колокольчикова исходили волны помрачения. Через трепещущие молекулы воздуха помешательство передавалось Лемнеру. Сидящий перед ним узник был окружён трепетом. Он был мираж. Разум Лемнера начинал трепетать, поражённый безумием. В безумии была сладость.

— Как ты здесь оказался, Сергей Колокольчиков? — Лемнер и Сергей Колокольчиков были окружены стеклянным трепещущим воздухом. Оба были миражами. Они общались друг с другом, как общаются миражи, от одного трепещущего сердца к другому.

— Я попал сюда по воле Русской истории. Русская истории — птица, которая вьёт гнездо и откладывает яйца, — Сергей Колокольчиков возвёл глаза к потолку, словно искал гнездо, переполненное яйцами. Но гнезда не было. Сквозь железную решетку светила тюремная лампа. — В яйце живёт птенец, и птица Русской истории его высиживает. Это птенец Русской истории. Когда птенец Русской истории выходит из яйца, он становится лидером Русской истории. Лидер правит Россией, пока не устанет, и Русская история сносит новое яйцо, и в нём зреет новый птенец Русской истории. Президент Троевидов был птенцом Русской истории, вышел из яйца и стал лидером Русской истории. Но теперь он устал, и время его истекло. Птица Русской истории снесла новое яйцо, и в этом яйце живу я. Я птенец Русской истории и стану русским лидером. Президент Троевидов знает, что вызревает новый птенец Русской истории и не даёт ему родиться. Он не даёт мне выйти из яйца. Он хочет войти в яйцо и занять в нём моё место, чтобы родиться из яйца второй раз и опять стать русским лидером. Но проникнуть в яйцо извне невозможно. Птенец Русской истории зарождается только в яйце. Президент Троевидов узнал, что я стану Президентом России, и посадил меня в тюрьму. Здесь меня мучат, морят голодом, сыпят в еду яд. Но я не умираю. Я в яйце. Меня высиживает птица Русской истории. Я выйду из яйца и умерщвлю Президента Троевидова. Не стану в него стрелять, не стану вешать. Я просто перережу пуповину, соединяющую его с Русской историей, и он упадёт замертво. В тюрьме мне не нужна пища и вода. Я всё это получаю через пуповину Русской истории. Я жду, когда выйду из яйца и умерщвлю Президента Троевидова.

Сергей Колокольчиков ясно смотрел на Лемнера. Слёзы не вытекали из глаз. Их становилось всё больше, но они не вытекали. Он сидел на железном стуле, скованный по рукам. Его освещал мутный свет тюремной лампы, но слёзы превращали тюремный светильник в солнечные люстры. На беломраморных стенах золотились имена геройских полков, гвардейцы в киверах и малиновых мундирах растворяли золочёные двери, и все восторженно ахали, приветствуя Президента Сергея Колокольчикова.

Ветерок безумия, овевавший Лемнера, стих.

— Сергей Колокольцев, ты лидер Русской истории. Возьми автомат, связку гранат и ступай на фронт, где сражается твой народ. Поведи полки на врага, как их вёл под Полтавой царь Пётр. А яйцом твоим будет танк с профилем Пушкина на броне.

— Я готов! — Сергей Колокольчиков ликовал. Пуповина Русской истории вливала в него несметные силы. Слёзы копились в глазах, не в силах излиться.

К ночи Лемнер завершил собеседования. Заключенных «Чёрного дельфина» вывели из камер на тюремный двор и построили. Их руки оставались скованы, на головах ватные шапки, на тощих телах стёганки. Тесный строй чернел на ночном снегу. Светила полная луна. От тюремных корпусов лежали чёрные тени. Снег сверкал. В ряду заключённых вдруг вспыхивал глаз, поймавший лунный луч. Лемнер выступал перед строем. Не видя лиц, только пар их дыханий. При луне пар казался голубым.

— Граждане заключённые! Зэки, мать вашу! — Лемнер пробивал голосом металлический мёрзлый воздух. — Все вы убийцы, насильники, людоеды! Вы худшие из худших! Вы слизь, перхоть! Ваш удел гнить годами, умереть и сгинуть в безвестных могилах, на которые не придут ваши жены и дети, не положат цветок, не уронят слезу. Вы живёте, как насаженные на иголку жуки, шевелите лапками и мечтаете о смерти. Но я принёс вам свободу. Россия, наша матушка Русь, в беде! Она матушка и для Президента, и для убийцы. Ваши смерти не оплачут родные и близкие, а Россия оплачет. Государство казнит, а Россия оплакивает. Я обещаю вам славную смерть в бою за Россию. Вы сбросите проклятые наручники, возьмёте автоматы и пойдёте в бой за Родину. Вы умрёте героями, и вас похоронят с воинскими почестями. Ваши гробы будут покрыты флагом России, а на ваши могилы родные принесут алые розы. Согласны ли вы поступить в мой батальон, чтобы я повёл вас в бой? Тем героям, кто выживёт, прикреплю на грудь орден. А погибшим отдам честь. Кто согласен вступить в подразделение «Дельфин», шаг вперёд!

Лемнер отступил, освобождал место. Чувствовал, как у заключённых взбухают сердца, сипят дыхания. Тяжко ухнув, громыхнув башмаками, шагнул весь строй. Полная луна сияла над тюремным двором. И все они, убийцы, людоеды, маньяки, выбрали смерть в бою и были прощены. Прямо из боя, разорванные снарядами, изрезанные пулями, они попадут в рай.

Глава двадцать шестая

Помня евангельскую притчу о прозревшем слепце, Лемнер отправился в Общество слепых, к тем, у кого вместо двух погасших отрылся третий всевидящий глаз. Его отвели в клуб, где репетировал хор слепых. В клубе на стенах висели яркие масляные картины. Румяные яблоки. Клумбы красных цветов. Осенняя золотая берёза. Синее небо с белой чайкой. К картинам подходили слепые. Прислоняли к стене свои палочки, ощупывали холсты чуткими пальцами. Касались румяных яблок, гладили чайку, прикладывали ладони к алым цветам.

Улыбались.

В зале кресла были заполнены слепыми слушателями. На сцене пел хор слепых. Слушатели внимали, чуть вытянув шеи, поворачивали к сцене то одно, то другое ухо.

Лемнера усадили в первом ряду. По одну руку сидела молодая женщина в вязаной кофте, криво надетой, с пуговицей, попавшей не в ту петлю. По другую руку сидел седовласый мужчина в чёрных очках, зажав между колен узорную трость.

Хор был разношёрстый, мужской, женский, детский. В нём пела немолодая красивая женщина с голубой сединой. Молодая певунья в мини-юбке, с голыми коленями, на высоких каблуках. Круглолицый стриженый мальчик с розовым румянцем. Худой бодрый старик, по виду бывший офицер, стриженный под бобрик. Одни были в тёмных очках, у других глаза слиплись в щёлки, у третьих глаза были полны млечной белизны. Открытые тёмные рты, приподнятые подбородки, устремлённые к небу невидящие глаза, дрожащие вокруг невидящих глаз ресницы. В них было общее, родственное, семейное. Их объединило несчастье, и они сообща с ним боролись.

Они пели песни о России, страстно, истово, разом вскидывали головы, разом воздевали брови, сопровождали пение одинаковыми взволнованными жестами.

«Ты, Россия моя, золотые края, я люблю тебя, Родина светлая!» «Русское поле, сколько дорог прошагать мне пришлось». «Я люблю тебя, Россия, дорогая моя Русь, нерастраченная сила, неразгаданная грусть». «Россия, Родина моя!»

Песни были задушевные, пелись от чистого сердца. Каждая была молитвой, обращалась к светлому божеству с просьбой вернуть им зрение.

Лемнер был тронут пением. Запевалой был мужчина с царственным носом, благородными залысинами, большим ртом, Рот становился кругом, превращался в эллипс, смещался в одну, в другую сторону, словно каталось по лицу колесо. Мимика певца изображала простор полей, высоту гор, неразгаданную тайну, богатырскую стать.

Хор кончил петь, осторожно сошёл со сцены. Певцы помогали друг другу, держались за руки, щупали палочками ступеньки.

Запевалу подвели к Лемнеру.

— Вениамин Маркович Блюменфельд, — представился запевала. Слегка поводя лицом, улавливая исходящее от Лемнера тепло. Его рот перестал изображать колесо, губы казались мягкими, робкими. — Мне сказали, вас интересует наш хор. Мы готовимся к конкурсу. Весной в Орле состоится конкурс «незрячих хоров». Прошлой осенью нас возили в Петербург. Там мы заняли первое место.

— Поздравляю, — в Лемнере дрожало, испуганно трепетало имя «Блюменфельд». Возникла лестничная площадка, дверь, оббитая утеплителем с медными кнопками, электрический звонок и бирка с фамилией «Блюменфельд».

— Какой прекрасный город Петербург! Мы гуляли и не могли наглядеться! Бирюзовый Зимний дворец, золотой купол Исаакия, отражение в Неве золотой Петропавловской иглы, эти белые львы на воротах, изумительная решетка Летнего сада. А как прекрасен Медный всадник с летящим конём и Петром, простершим длань! — Блюменфельд с восхищением описывал краски города. Он постигал их не слепыми глазами, а зрячим «третьим оком».

Лемнер слабо слушал. Перед ним был жилец заповедной квартиры, спасавшей от детского ужаса. Жуткие силы подвала гнались за ним до второго этажа и останавливались перед именем «Блюменфельд», не в силах преступить заветную черту. В квартире жил праведник, запрещавший зло. Зло, готовое поглотить Лемнера, отступало, скатывалось по лестнице, укрывалось в гнилом подвале.

— А теперь, если мы выиграем конкурс, нас повезут в Ярославль. Там разноцветные изразцы, белые церкви, синие фрески и раздольная, без берегов, Волга. Как я хочу повидать Волгу!

Волосы у Блюменфельда были лёгкие, редкие, лоб высокий, чистый, брови кустились, ресницы вздрагивали, в глазницы были влиты две ложки сгущённого молока.

— Вениамин Маркович, а вы не жили в доме на углу Тихвинской улицы и Сущевского Вала? — Лемнер спрашивал робко, боясь ошибиться. Знал, что не ошибся. От запевалы исходила таинственная благодать, что останавливала зло и спасала Лемнеру жизнь.

— Да, я жил! Конечно жил! Окна нашей квартиры выходили на Миусское кладбище. Я слышал звуки погребального оркестра. Папа подводил меня к окну и рассказывал, как блестят трубы оркестра, краснеют венки. Я всё ждал, когда вновь зазвучат похоронные марши.

— Мы жили в одном доме, на одной лестнице и не знали друг друга. Я жил на четвёртом этаже.

— Мне говорили, что там живёт мальчик, мой ровесник. Но мама редко выводила меня из дома. Скоро папе дали другую квартиру, и мы уехали.

— А вы не испытывали ужас, когда проходили мимо подвала? За вами не гнались чудовища?

— Должно быть, они гнались за мамой и папой, поэтому я родился слепым, — печально улыбнулся Блюменфельд.

— Вы не знаете своей силы! В вас сила останавливать зло! Для меня фамилия Блюменфельд — как молитва «Господи, помилуй!». Чудовища наталкивались на вашу квартиру с надписью «Блюменфельд» и обжигались. Убегали в своё логово. Тем, что я жив, обязан вам, Вениамин Маркович. Я ваш должник. Что я могу сделать для вас?

— Верните мне зрение, — так же печально улыбнулся Блюменфельд. — Меня лечили лучшие врачи России. Смотрели глазники Германии, Израиля. Я так и остался слепым.

— Я знаю, как вас излечить! — воскликнул Лемнер. — Вы пели песни о России, как поют псалмы. Вы верите в Россию, как в божество. Россия вас исцелит. Она скажет вам: «Встань и иди! Иди в бой!» Я зову вас в мой батальон. Вы будете командовать подразделением «Око». Я дам вам оружие. Вы пойдёте в бой с песнями «Я люблю тебя, Россия, дорогая моя Русь», «И навеки не понятна чужеземным мудрецам», «Я в Россию воротился, сердцу слышится привет!» Вы услышите рёв миномётов, лязг танков, рокот штурмовиков, и прозреете! Все ваши люди прозреют! Вы пойдёте на войну слепыми, а вернетесь зрячими. Я буду с вами. Поведу вас в бой! Решайтесь, Вениамин Маркович!

Блюменфельд страшно побледнел. Сжал веки, словно хотел выдавить из глаз бельма. Протянул к Лемнеру руку, большими тёплыми пальцами стал ощупывать лоб, подбородок, губы, желая убедиться, что в словах Лемнера нет насмешки.

— Я согласен, — произнёс Блюменфельд тихо. Склонил голову, прислушиваясь. Быть может, к трубам погребального оркестра среди могил Миусского кладбища.

Предстояло исполнить ещё одно предначертание Ланы. Сформировать батальон из блудниц, повторявших судьбу Марии Магдалины. Этих блудниц было множество в агентстве сексуальных услуг «Лоск», принадлежавшем Лемнеру. Среди эскортов, снаряжаемых агентством, случались проститутки-садистки. Они наносили клиентам увечья, не опасные для жизни. Проститутки-садистки пользовались спросом среди министров, депутатов, профессоров и священников. Если Лемнер встречал хромающего депутата, одноглазого профессора, безносого батюшку или министра-заику, то угадывал почерк проституток из агентства «Лоск». К ним, мастерицам увечий, отправился Лемнер, формировать батальон «Магдалина».

Агентство «Лоск» располагало помещением в виде пыточной камеры. Там тренировались проститутки-садистки. Грубые бетонные стены, свисающие цепи, торчащие из стен крюки. Жаровня с пылающими углями, раскалённые клещи, штыри. Пилы, свёрла, скальпели. Пыточная размещалась над элитным ночным клубом, куда являлись высшие чиновники, миллиардеры, политики. Они ужинали в роскошном ресторане, обменивались новостями, обговаривали дела и поднимались на второй этаж в «пыточную». Там их поджидали проститутки-садистки в облачении палачей, в масках, с бичами, ошейниками. Непроницаемые стены глушили дикие вопли подвешенного на дыбу министра, стенания лежащего на углях сенатора.

В дневные часы элитный клуб оставался закрытым. У шеста упражнялась длинноногая танцовщица, встряхивала волосами, змеёй обвивалась вокруг хромированного шеста. Лемнер, сбросив пальто на руки портье, взбежал на второй этаж. Не стал входить в «пыточную», а прильнул к глазку в стене, позволявшему наблюдать истязания. В ночные часы это место не пустовало. За высокую плату в глазок подглядывали депутаты, чиновники, режиссёры, желавшие посмотреть, как истязают их товарища. Теперь же, днём, в «пыточной» тренировались проститутки-садистки. Они поддерживали форму, чтобы ночью порадовать именитых клиентов разнообразием средневековых пыток. Они тренировались на статисте, добровольно позволявшем себя истязать. Это был чиновник Министерства просвещения Семён Аркадьевич. Он внедрял прогрессивные формы школьного образования и попутно отдавал себя проституткам-садисткам. Те превратили его в наглядное пособие для патологоанатомов и следователей-дознавателей. У Семёна Аркадьевича, Сёмушки, были выдраны ноздри, усохла рука, отсутствовали пальцы на ногах. Он был кривой, горбатый, покрыт шрамами от ударов и ожогов. В разговоре вдруг начинал плакать и умолять: «Ой, ещё! Ой, ещё!»

Лемнер прильнул к глазку, наблюдал тренировку.

Проститутка, имевшая имя Госпожа Эмма, длинноволосая, голая, в блестящих, до колен, сапогах, размахивала хлыстом. Сёмушка, на четвереньках, в железном ошейнике, дергался на цепи под ударами хлыста. Вскрикивал: «Ой, ещё! Ой, ещё!» Он был толстенький, с пухлым задом, с комочком бороды. Вскидывал зад, норовил лизнуть сапог мучительницы. Госпожа Эмма кружилась, взлетала, чёрные волосы развевались, груди плескались. В полёте она наносила удар хлыстом, оставляя на толстой спине Сёмушки розовый рубец.

— Ой, ещё! Ой, ещё! — взвизгивал Сёмушка.

Лемнер наблюдал истязание. Госпожа Эмма была виртуозна, пластична, как художественная гимнастка. Лемнер подумал, что танец с бичом может стать ещё одним видом олимпийского спорта.

Госпожа Эмма устало отбросила хлыст, пнула Сёмушку острым каблуком и ушла. Появился фельдшер, делал Сёмушке примочки, клеил пластырь, отирал ватой розовую слюнку.

Фельдшер ещё собирал свой саквояж, как в пыточную влетела проститутка по имени Госпожа Зоя. Обнажённая, в розовых чулках, бритая наголо, она развевала голубой шёлковый шарф. Взлетала невесомо, и шарф змеился за ней. Крутилась на одной ноге, отведя вторую, и шарф свивался в кольцо Шарф струился над Сёмушкой, и тот лязгал цепью, подпрыгивал, по-собачьи хватал шарф зубами. Лысая плясунья танцевала, закрывала глаза, как во сне, а потом кинулась на Сёмушку, обмотала шарф вокруг его горла и стала душить. Сёмушка бился, сипел, пучил глаза. Госпожа Зоя ослабляла петлю, давая ему вздохнуть, а потом с силой затягивала шарф, мускулистая, жилистая, с гладкой, как яйцо, головой. Сёмушка, едва дыша, сипел:

— О, ещё! О, ещё!

Госпожа Зоя мучила его до тех пор, пока у Сёмушки не случилось семяизвержение. Со смехом убежала. Фельдшер принёс кислородную маску, прилепил к носу Сёмушки, давая ему надышаться.

В пыточной появилась Госпожа Яна, белотелая, с большими, как пшеничные караваи, грудями, голубоглазая, с русой косой. Она ступала босиком, держа горячую свечку. Подошла к изможденному Сёмушке, стала гладить ему загривок, чесать за ухом. Сёмушка благодарно лизал ей руку, слюняво улыбался, тёрся головой о её бедро. Госпожа Яна наклонила горящую свечу и стала капать Сёмушке на спину расплавленный воск. Сёмушка выл, рвался на цепи, умолял:

— Ещё! Ну, ещё!

Госпожа Яна вставила ему свечу между ягодиц, и Сёмушка замер, залитый воском, как подсвечник.

Появилась ещё одна умелица наносить увечья, Госпожа Влада, огромная, со слоновьими ногами, чугунным животом и громадными двухпудовыми грудями. У неё была стрижка «бобрик», голова, суровое лицо скифской бабы. Госпожа Влада, переваливаясь, подошла к лежащему Сёмушке, вынула из его ягодиц свечу, задула, отложила в сторону. Стояла над Сёмушкой, как тёмное изваяние. Подпрыгнула и всей каменной тушей прыгнула на спину Сёмушки, мощно колыхнув гирями грудей. Сёмушка охнул, оглушённый, скрёб пальцами пол. Похоже, у него был сломан позвоночник. Госпожа Влада рассматривала его задумчиво, как раздавленного жука. Поглаживала «бобрик», а потом подпрыгнула с утробным храпом, обрушилась на Сёмушку. Тот жалобно пискнул и затих. Господа Влада одной рукой приподняла его, покрутила в воздухе и швырнула на пол. Сёмушка ударился головой о бетон. Вбежал фельдшер, стал отгонять Госпожу Владу, и та уходила, переставляя огромные ноги, как уходят с ринга победительницы кикбоксинга.

Лемнер вошёл в помещение, когда санитары уносили Сёмушку. В «пыточной» стоял парной мясной запах. На полу виднелся хлыст, свеча и оставленная Сёмушкой лужа.

Появились Госпожа Эмма, Госпожа Зоя, Госпожа Яна и Госпожа Влада. Все были возбуждены, нервничали. Им не позволили добить Сёмушку. Они посматривали на Лемнера, на хлыст, на свечу. Он чувствовал опасность, достал золотой пистолет и держал палец на спуске:

— Милые дамы, позвольте выразить моё восхищение. В своём ремесле вы достигли совершенства, превратили ремесло в искусство. Кстати, в моём пистолете семь патронов, и я неплохо стреляю.

— Сёмушку пора менять. Он выдохся. С ним мы теряем квалификацию, — сказала Госпожа Эмма. Зло поглядывала на золотой пистолет, смирявший её побуждения.

— У меня есть клиент, работник Министерства финансов, Степан Васильевич. Он мог бы сменить Сёмушку. Был Сёмушка, стал Стёпушка. — Госпожа Зоя держала в руках голубой шарф так, словно хотела накинуть на Лемнера шёлковую удавку. Он погрозил ей пистолетом.

— У меня на Кавказе есть клиент Ибрагим. Несколько раз я доводила его до клинической смерти. После этого он платил мне вдвойне. Могу поговорить с ним. Будет у нас Ибрагимушка. — Госпожа Яна подняла обгоравшую свечу, Лемнер вдруг почувствовал себя подсвечником. Погрозил Госпоже Яне пистолетом.

— По мне что Ибрагимушка, что Моисеюшка. Всё одно. Я с клиентами играю в игру: «Ладушки, Ладушки, где были? У Владушки». Мало кто до конца доигрывает. — Госпожа Влада вздохнула так глубоко, что одна грудь ударила в другую, и раздался удар колокола. Госпожа Влада стояла, уперев ноги, как звонница.

— Прекрасные дамы, — Лемнер видел, как приятен женщинам запах парного мяса, — вам нужны мужчины, которым вы можете обрезать носы и уши, заталкивать в зад бутылки, подключать к электрическим розеткам. Я подарю вам таких мужчин. У вас в руках будет не хлыст, а автомат, не горящая свечка, а ручная граната. Вы будете душить их не шёлковым шарфом, а телефонным проводом. Не станете запрыгивать на них, как на батут, а наедете танком. Приглашаю вас записаться в женский батальон «Магдалина». Вы пойдёте на штурм укрепрайонов, добывать себе мужиков. Вы сбросите свои мини-юбки и бикини, наденете форму русского солдата и пройдёте «коробкой» по Красной площади. На вашей груди будут воинские награды, и Президент станет любоваться вашей стальной беспощадной красотой. Вы согласны?

— Я согласна, — кивнула Госпожа Эмма, — но верните мой хлыст. С ним столько связано.

— А я возьму с собой синий шарф. К проводам ещё нужно привыкнуть, а с шарфом сподручнее, — Госпожа Зоя вскинула шарф, прицеливаясь к горлу Лемнера.

— Дело говорят подруги, — строго заметила Госпожа Яна. — Гранату засовывать — возня. А свечку вставил, и светло.

— Танком не интересно. Ты его сама додави, чтоб расплющился, — госпожа Влада подняла слоновью ногу, топнула так, что дрогнули стены с цепями.

— Не сомневался, — произнёс Лемнер. — Всё, что вы показали на примере Сёмушки, пригодится на фронте. Это были приёмы рукопашного боя.

Лемнер покидал «пыточную», прятал золотой пистолет.

Он выполнял наставления Ланы, заключённые в иносказаниях. Начальник штаба Вава приступил к формированию батальона «Дельфин» из узников тюрем и исправительных колоний. В батальон «Око» поступали слепцы, некоторые с собаками-поводырями. Собак учили бросаться под танки. Пополнялся блудницами батальон «Магдалина». Блудниц обнаружилось много больше, чем могло показаться.

Теперь Лемнер исполнял евангельскую заповедь: «Будьте, как дети». Он отправился в подмосковный спортивный лагерь, где детям читали патриотические лекции и давали уроки рукопашного боя. Лагерь окружал заснеженный сосновый бор. Стволы были янтарные, с жаркими пятнами солнца. Хвоя серебрилась, снег падал с вершин, не долетал до земли, рассыпался в сверкающую пыль. В деревянном корпусе жарко топилась печь. На стенах выступала золотая смола. Висели портреты русских полководцев, победоносных князей, маршалов, героев русских войн. Среди блистательной галереи Лемнер увидел и свой портрет — забинтованная голова, орден на груди, золотой пистолет в руке.

Воспитатель в погонах полковника, с офицерскими седеющими усами, отдал Лемнеру честь. Командирским рыком возгласил:

— Товарищи юнармейцы!

На этот рык строй мальчиков в камуфляже замер. Острые плечи, сияющие глаза, поднятые подбородки. Лемнер шёл вдоль шеренги, чувствуя их обожание, детский восторг. Они встречали героя, готовые вслед за ним ринуться в бой. Среди мальчиков, их по-солдатски стриженных голов, хрупких неокрепших тел он увидел рыжеволосого юнармейца. От него веяло свежестью, радостью. Как подсолнух обращает свой лик вслед за солнцем, так мальчик не отводил глаз от Лемнера, идущего вдоль строя. Рыжеволосый мальчик жадно ждал его приближения. Лемнер узнал его. Это был мальчик, что во время телевизионного представления преподнёс Лемнеру букет из ста роз. Сорт роз был выведен искусными цветоводами и получил имя «Лемнер». Одна роза упала, и Лемнер подарил её мальчику.

— Как зовут? — Лемнер пожал крепкую небольшую ладонь бойца.

— Рой, — белое лицо бойца стало розовым, и на нём появились веснушки.

— Как поживает моя роза? Засохла? Выкинул?

— Никак нет. Ношу с собой.

Он сунул руку в нагрудный карман, достал блокнот, раскрыл. Страницы были переложены тёмно-красными лепестками розы. Мальчик не желал расставаться с подарком и носил у сердца.

Дети расселись на лавках. Лемнера посадили в центре. Воспитатель, волнуясь, знакомил Лемнера с успехами своих подопечных.

— У каждого воспитанника есть любимый герой, — пояснял полковник. — Воспитанник ему подражает. Сейчас воспитанники расскажут о своих любимых героях. Коля, — по-отечески позвал полковник, — выходи, докладывай!

Худенький мальчик в очках поднялся с лавки, скрылся в соседней комнате и вновь появился. На его голове сиял самодельный шлем, покрытый бронзовой краской. В руках он сжимал копьё с золотым остриём. Он был голый по пояс, из-под шлема мерцали очки, он держал под мышкой копьё, и его хрупкие рёбра шевелились.

— Мой любимый герой — Пересвет. Он сразился на Куликовом поле с татарским богатырём Челубеем. Его копьё было короче, чем у татарского богатыря. Пересвет снял кольчугу, разделся по пояс, вскочил на коня, помчался на татарского богатыря. Копьё богатыря пронзило Пересвета, но он, насаженный на копьё, приблизился к богатырю и нанёс ему смертельный удар копьём. Русские на Куликовом поле победили!

Мальчик Коля разбежался, с разбегу ударил копьём в деревянную стену. Уронил копьё, упал. Шлем отвалился, он лежал, как сражённый витязь. Его очки блестели, хрупкие рёбра дышали.

Все хлопали. Мальчик Коля встал, подобрал шлем и копьё и скрылся в соседней комнате.

— Теперь ты, Олег, докладывай! — приказал полковник.

Встал тонкий красивый мальчик с большими печальными глазами.

— Мой любимый герой Андрей Болконский из произведения Льва Николаевича Толстого «Война и мир». Он, аристократ, князь, шёл в атаку вместе с простыми солдатами и нёс знамя. Его ранило, он упал, но не выпустил знамя. И сам Наполеон оценил его подвиг и сказал: «Когда у русских есть такие полководцы, они непобедимы».

Мальчик Олег удалился в соседнюю комнату, появился с бело-серебряным знаменем, на котором был вышит двуглавый орёл. С криком «ура» побежал, развевая знамя, и упал. Лежал, распростёр руки, знамя накрыло его своим серебром.

Все аплодировали. Лемнера трогала детская искренность, готовность следовать за любимыми героями. Из таких русских мальчишек он сформирует ударный батальон «Тятя».

— Федя, докладывай! — приказал полковник.

С лавки поднялся крепыш с недетской складкой на лбу. Исчез за дверью и появился в солдатской каске. На ней краснела звезда.

— Мой любимый герой Александр Матросов. Его полк шёл в атаку и натолкнулся на немецкий пулемёт. Пулемёт стрелял из амбразуры и косил товарищей Александра Матросова. Матросову явился ангел и сказал: «Пойди и накрой своим телом пулемёт. Спасешь товарищей, а я сразу отнесу тебя к Богу». Матросов побежал к пулемёту, закрыл его грудью, товарищи прорвались вперёд, а Матросов предстал перед Богом. Бог снял с него каску и надел золотую корону!

Мальчик Фёдор с криком «ура!» кинулся на стену, прижался грудью, медленно сполз, А когда встал, на голове вместо каски сияла самодельная корона из золотой фольги.

Все радовались. Полковник похлопывал героя по плечу, а мальчик Фёдор, увенчанный короной, сжимал кулаки.

— Рой, твой доклад! — приказал полковник.

Поднялся рыжеволосый мальчик Рой. Его розовое лицо окружали золотые лепестки. Он казался Лемнеру цветком подсолнуха. Лемнер испытал к нему внезапную нежность, дрогнувшую в сердце любовь.

— Мой герой — Лемнер, — мальчик Рой обратил к Лемнеру лицо, свежее и чистое, как цветок. — Мой герой сидит среди нас. У меня на сердце роза «Лемнер». В моих руках золотой пистолет «Лемнер»! Будет день, я выхвачу пистолет и кинусь на вражеские танки. За мной устремится вся победоносная русская армия! — Рой выхватил деревянный, в бронзовой краске, пистолет, крикнул: «За Россию!» Распахнул наружную дверь и помчался по солнечному снегу, размахивая деревянным пистолетом. На снегах горели его золотые волосы. Лемнер с обожанием смотрел ему вслед.

Тут же, в лагере, состоялась запись в батальон «Тятя». Записались все мальчики. Командиром батальона был назначен Рой. Лемнер поцеловал его розовое лицо, окружённое золотыми лепестками.