Глава двадцать третья

Лемнер был уловлен. Был африканской перламутровой бабочкой, попавшей в липкую паутину. В Африке к бабочке подбирался один чёрный паук. Теперь же три чёрных паука оплели паутиной Лемнера. Три паука, три попугая, три ветра, три воды, три стрелы, три пули. Лемнер был уловлен в бесчисленные треугольники. Они накладывались один на другой, вращались, образуя кабалистические звёзды. Пятиконечная, шестиконечная, восьмиконечная, и в каждой звезде был Лемнер. От него исходили лучи. Он был воздет на кремлёвскую башню и сиял рубином. Был на флаге государства Израиль и грозил Палестине. Был на православной иконе над ликом Богородицы.

Но он не хотел быть звездой, желал вырваться из колдовских треугольников. Нуждался в волшебных заклинаниях, что вырвут его из магических треугольников. Он нуждался в Лане.

Но Ланы не было. Не было в Георгиевском зале при награждении. Её телефон не откликался. Лемнер не знал её адрес, они всегда встречались у него дома.

Он пугался. Болезнь, несчастный случай? Они были неразлучны, а если расставались ненадолго, то перезванивались, Лемнер всегда знал, где её искать, и если час или два не видел её, набирал номер. Но теперь телефон молчал. Являлись ужасные подозрения. Она бросила его. Он ей наскучил. Он оказался мелким честолюбцем, возмечтал о Величии, которого не достоин. Она позабавилась с ним и бросила, как надоевшую куклу. Всё, на что он годится, — это муштровать проституток или охранять магазины и склады воров. Величие не про него. Не он мчался на бэтээре за стадом антилоп, вдыхая запах их жарких тел. Не он врывался в золотые ворота дворца, проносясь мимо фиолетового дерева. Не он целил из пистолета в лоб президента Блумбо. Не он закапывал вниз головой француза из Гавра, и на его голых пятках были жёлтые мозоли. Не он стрелял из пулемёта по беспилотнику, похожему на летающую рыбу. Не он, прижимая к горлу тангенту, управлял орудием, поражавшим украинские танки. Не он в лесопосадке схватился в рукопашной, продырявил верзилу с трезубцем на рукаве. Не он застрелил пятнистого, в змеях, орлах, черепахах, солдата в память о бабушке Саре Зиновьевне. Не он горел в полях пшеницы, и перед ним летели рыжие волосы проститутки Матильды. Не он плыл по чёрным водам, и вдали таинственно и волшебно мерцало, и он стремился в это неземное мерцание, но его не пускали, и он рвался прочь из этого мира, в котором бежала лёгкая, как антилопа, Франсуаза Гонкур и падала на деревянный настил веранды, и летели фламинго, и у танка лежал убитый танкист, и над ним висела жёлтая, как дыня, осветительная бомба, на запястье танкиста виднелись часы, и он хотел узнать час своей смерти, но бомба погасла, часы исчезли, и он не узнал час своей смерти.

Лемнер кружил по зимней Москве. Ему казалось, он встретит Лану в местах, где они были вместе. У Дома приёмов сквозь чугунную решетку он смотрел на заснеженный двор, на чёрные деревья, где летом в листве горели изумрудные фонари, трепетали белые бабочки, и Лана в алом платье гадала ему по руке. Он посетил особняк в Палашёвском переулке. Оттуда Лана провожала его в африканский поход, зачерпнула из фонтана воду и пролила ему на голову. Он посетил Ново-Спасский монастырь с золотыми, занесёнными снегом куполами. В усыпальнице Романовых был слышен глухой колокол, и Лемнер вспоминал запах её горьких духов.

Он тосковал безмерно. Страдали губы, помнящие нежность её плеч. Страдали пальцы, касавшиеся её бровей и дрожащих ресниц. Страдали глаза, в которых вдруг чёрной синевой вспыхивали её волосы. Страдали уши, в которых звучал её шепот.

Он посещал рестораны, куда они забредали, и она кружила ему голову предсказаниями, а он сладко пьянел, его охватывало чудесное безволие, и он танцевал с ней с закрытыми глазами.

Желая воскресить драгоценные воспоминания, он зашёл в ресторан на вершине башни, что у Смоленской. Все так же сверкал мелко нарубленный лёд. В нём стыли мидии, усатые, из костяных пластин, омары. В аквариумах открывали рты рыбы тёплых морей. Официант вычерпывал сачком скользкую вялую рыбину, и через час она подавалась к столу, розовая, окружённая паром, в цветастой фарфоровой рыбнице.

Им принесли осьминога, отсекали завитки щупалец, и Лана сказал, что осьминог похож на Ивана Артаковича Сюрлёниса, и Лемнер изумился подмеченному сходству.

Он продолжал искать, звонил, ждал звонка. Перебирал все их встречи, искал свои оплошности, гадал, чем мог оттолкнуть её и обидеть. И вдруг жгучая догадка. Она увидела в нём еврея, и это её оттолкнуло. В ней, как в каждом русском, таилась неискоренимая юдофобия, взлелеянная великими русскими юдофобами Гоголем, Достоевским, Лесковым. Волшебная русская словесность не стеснялась слова «жид». Этим словом Тургенев озаглавил рассказ, от которого Лемнера, студента-филолога, хватала оторопь, и на теле выступала сыпь.

Она издевалась над ним, евреем, находя в нём корни Рюриковичей и Романовых. Издевалась, суля ему, еврею, русское Величие. Она презирала его, обнимая и целуя, кропя «святой водой» из фонтана. «“Ко мне постучался презренный еврей…” — писал Пушкин. И было ещё: — “Будь жид, — и это не беда”». Именем юдофоба Лемнер назвал своё боевое подразделение. Она не пускала его в бриллиантовый рай, чтобы в русском раю не оказался еврей. Она не приглашала его в свой дом, чтобы он не осквернил его.

«Господи, как я смею так думать! Она оставалась рядом в мой предсмертный час и не пустила в смерть. Подарила отпущенную ей жизнь, и я жив, а она умерла. Я отнял её жизнь и жив, а она, любимая, мертва! Её похитили те, кто желает мне смерти. Они желают лишить меня её волшебных наущений, колдовских предсказаний. Они держат её в заточении, мучают, требуют, чтобы она отреклась от меня, лишила меня свого сберегающего покрова!»

Это было безумие. Лемнер знал, что это безумие, и продолжал мучить себя безумием. Желал вызвать рыдания, но вызывал сухой сиплый кашель.

Таким, изведённым, тоскуя о Лане, страшась за неё, Лемнер был зван на телевидение, в программу «Алхимия власти», к известному телеведущему Эрнесту Алфимову. В рубрике «Алхимик». Программа и впрямь походила на таинственную лабораторию. В ней мерещились незримые реторты, колбы, горелки. Кипели растворы, поднимались пахучие пары, выпадали цветные осадки. Алфимов был кудесник, знаток придворных тайн, прихотей сильных мира сего. Он выполнял поручения двора, создавая угодных власти кумиров, разрушая репутации вчерашних любимцев. Он управлял энергиями народного недовольства и обожания, создавал мифы, угодные власть имущим. Из пыли рождались герои, они же превращались в пыль. Эрнест Алфимов управлял облаками пыли. В эту лабораторию был зван Лемнер, чтобы прослыть, как сулила ему Лана, «героем нации».

Телестудия являла собой круглую арену с огромным экраном. Скользили кабалистические знаки, загадочные письмена, тени духов, управлявших мировыми стихиями. Лемнера усадили в золочёное кресло, направили прожектор. Он сидел, ослеплённый, с бинтом на раненой голове, сквозь бинт проступала кровь. На его груди красовался серебряный крест. Вокруг, за стойками поместились приглашённые гости, готовые славить героя. Ведущий Алфимов стоял на кафедре, откуда управлял магическим действием. Превращал Лемнера в «героя нации».

Алфимов имел измождённое бледное лицо с фиолетовыми подглазьями. Когда он бурно говорил, губы наливались красным соком. Чёрные брови, как два ворона, слетались, стремясь расклевать друг друга. Под ними загорались полные жути глаза. На щеках проступали пятна, свидетельства тайных пороков. Он был облачен в длинную, до колен, блузу, глухо застёгнутую до горла. На голове поблёскивала шитая бисером восточная шапочка. Воздух вокруг него стеклянно трепетал и струился. Алфимов был миражом, готовым исчезнуть.

Таким он предстал на кафедре. Его появление взволновало экран. Полетели иероглифы, пифагорейские числа, письмена исчезнувших алфавитов.

— Россия плодоносит героями! — воскликнул Алфимов, указывая на Лемнера. — Омытая слезами, окроплённая кровью, Россия дерзновенно вступила в бой с единорогом. С тем зверем апокалипсиса, чьё число начертано на железе Эйфелевой башни, на каменьях Кёльнского собора, на колоннах Бранденбургских ворот, на развалинах Колизея, на лбу статуи Свободы. Эта дьяволица стережёт вход в храм страны. Праведная кровь, окропившая Россию, проступает на бинтах Михаила Лемнера. Наш Президент сравнил его с Пересветом. У Пересвета в руках было копьё с золотым наконечником. У Лемнера в кулаке был золотой пистолет. С ним он вступил в бой с единорогом. Увидим, как это было! — губы Алфимова покраснели, словно их испачкали вишнёвым вареньем. Брови срослись, два ворона клевали друг друга. Глаза засверкали, как чёрные зеркала чародея.

На экране Лемнер увидел себя. Он стоял под рябиной, осыпались красные ягоды. Желтело поле с неубранной пшеницей. По полю клином шли танки. За ними поспевала пехота. Лемнер отводил от глаз красную гроздь рябины. Звал бойцов, убегавших от танков. Его рот чернел, рука загребала убегавших солдат. Он выхватил золотой пистолет, выбежал на поле и один мчался навстречу танкам, вытянув руку с пистолетом навстречу танкам.

— Но позвольте, кто это мог заснять? — Лемнер вскочил из кресла. — С нами не было военкора!

— Открою секрет, — Алфимов приложил палец с длинным лакированным ногтём к красным губам. — Эти кадры предоставила близкая вам Лана Веретенова. Она утверждает, что ей были видения. Она их запечатлела на камеру и предоставила нам.

Лемнер был счастлив. Лана жива. Он сможет её отыскать. Его сердце, как чуткая антенна, раскрылось, искало её в Москве, среди заснеженных бульваров, стылых подворотен, огненных новогодних ёлок.

— Хочу предоставить слово нашим гостям, — Алфимов поблескивал бисерной шапочкой. — Пусть генерал Буславин расскажет, как подвиг Лемнера вписывается в концепцию войны двадцать первого века.

У генерала было сухое подвижное тело, мундир со множеством колодок, граненое лицо и раздвоенный, как гвоздодёр, подбородок.

— Докладываю. Принято считать, что войны двадцать первого века выигрываются ядерным оружием, авианосцами, массированным применением авиации, артиллерии и танков. Но подвиг Лемнера показал, что один человек, движимый воинским долгом и любовью к Родине, может переломить ход войны. Тогда пистолет становится сильней атомной бомбы, воля храбреца останавливает наступление армии. Мы в Академии Генерального штаба начали исследование: «Подвиг Лемнера».

Загорелся экран. Озарённое солнцем поле, утренняя лазурь. Высоко, переливаясь на солнце, реет беспилотник. Его крылья кажутся плавниками. Он ныряет, как летучая рыба. Лемнер, расставив ноги, из ручного пулемёта, от живота, бьёт в беспилотник, окружённый ворохами стреляных гильз. Лицо его безумное и счастливое.

Не было на том утреннем поле военкоров, не было камер. Лана посылала ему на войну сберегающую молитву, и молитва возвращалась, приносила с собой видения.

Рана в голове Лемнера проснулась. Рана вспомнила тот ужасный взрыв и засочилась кровью.

— Подвиг Лемнера — не одинокий жест храбреца, не случайный эпизод войны, — Алфимов вонзал в воздух бледные пальцы с длинными лакированными ногтями. Ворожил, священнодействовал, переставлял невидимые реторты, сыпал неведомые порошки. — В Лемнере воплотилась воля народа и государства, ведущих священную войну с англосаксонским миром. Пусть уважаемый философ Клавдиев откроет нам глубинный смысл противостояния России и Запада. Вскроет историческую закономерность подвига Лемнера.

Философ Клавдиев схватил обеими руками бороду, медленно оторвал от груди. Борода была свинцовая, руки с трудом держали её. Клавдиев, устав держать, осторожно вернул бороду на грудь.

— Европа — сакральное зло. В основе европейской культуры лежит не христианство, как многие полагают, а сатанинские культы, адские мистерии, демонические тайны. Они пришли в Европу из египетских саркофагов, от халдейских алтарей, где приносились человеческие жертвы. Народы-людоеды не исчезли, а получили имена англичан, немцев, французов. Солнечное православие России всегда вызывало ненависть этих сатанинских народов. Запад шёл в Россию уничтожить божественный замысел, сделавший Россию Солнцем мира. Схватка Европы и России отображена на иконе «Чудо святого Георгия о змие». В нашем случае, это схватка танковой армады и одинокого героя Лемнера. Присмотритесь к этой русской иконе, и вы увидите в руках Георгия золотой пистолет. Присмотритесь к голове Лемнера, и вы увидите золотое свечение, — Клавдиев поддел бороду, желая оторвать от груди, но борода была столь тяжела, что не поддавалась, и Клавдиев оставил её лежать.

Загорелся экран. Понуро, морща на лбу угрюмые складки, стоял голый по пояс пленник. На его мускулистом торсе темнели черепахи, ящерицы, змеи. Шевелились пауки и свастики. Лемнер вопрошал, касаясь прутиком мрачных наколок. Пленник вздрагивал, и казалось, существа, испятнавшие его кожу, ползут. Лемнер приставил золотой пистолет к складчатому лбу, выстрелил. Пленник упал, сотрясался, паук на его груди шевелился, хотел уползти.

Лемнер сидел в золочёном кресле, освещённый прожектором. С него художник писал портрет. На портрет вносили черты, которых не было у Лемнера. Лицо становилось плакатным, грозным, беспощадным. Лемнер был былинный герой, сокрушающий адские сущности. Сущностями были Анатолий Ефремович Чулаки, ректор Лео, вице-премьер Аполинарьев, режиссёр Серебряковский и публицист Формер.

Но Лемнер не был былинным богатырём. Он безвольно сидел в золочёном кресле и думал о Лане. Она находилась в руках злодеев, и он не мог ей помочь. Рана на голове Лемнера сочилась кровью, бинт покраснел. Раненая голова рождала видения о Лане, и эти видения были окрашены кровью.

— Подвиг Лемнера разбудил сонное воображение писателей и художников, — Алфимов воздел брови. Два чёрных ворона взлетели со старой колокольни и закружили, пророча гибель. — Творцы не находили в русской действительности героев и изображали уродцев, нытиков, ненавистников. Лемнер подтвердил, что сегодняшний русский, как и во все века, отважен, исполнен света, несокрушим в своей праведной воле. Пусть наш известный писатель Войский расскажет, какие переживания вызвал в нём подвиг Лемнера.

Писатель Войский напоминал кенгуру. Полный, свисающий таз, круглый живот, маленькие, с растопыренными пальцами руки и чуткое испуганное лицо. Видно, его предок был однажды напуган, и страх передавался по наследству.

— В первый день войны с Украиной мне приснился сон. Будто в небе сражаются две вещие птицы. Чёрный ворон и Ясный сокол. Чёрный ворон одолевает Ясна сокола, гонит его к земле, опрокидывает, готов нанести смертельный удар стальным клювом. Но Ясен сокол последним предсмертным усилием встрепенулся, ударил Чёрна ворона, сшиб на землю, рассёк когтями воронью грудь и вырвал чёрное сердце. Я долго не смог разгадать этот сон. И только теперь разгадал. Битва Чёрного ворона и Ясна сокола — это битва Запада и России. Запад почти одолел Россию, но Россия последним порывом сокрушила Запад. Этот порыв — подвиг Лемнера. Этот подвиг сегодня совершает русский солдат, русский художник, русский монах и русский Президент. Леонид Леонидович Троевидов угадал в Михаиле Лемнере прообраз будущего русского человека! Я сочинил поэму «Лемнер». Там есть такие строки: «Пускай истают сотни лет, утонут в медленной реке. Твой златокрылый пистолет сияет в поднятой руке!»

Загорелся экран. Среди деревьев Лемнер бился с верзилой. Они лязгали пустыми автоматами. Лемнер упал, верзила занёс железный приклад, чтобы добить Лемнера, но тот, погибая, выхватил золотой пистолет и разрядил в верзилу. Верзила лежал, выпучив мёртвые, полные слизи глаза, и на лицо ему упал жёлтый осенний лист.

Рана Лемнера кровоточила. Страшные мысли роились. И вдруг его осенило. Лана молилась о нём, её молитва летела над полями сражений, находила его среди боев, спасала и возвращалась к Лане, приносила картины сражений. Между Лемнером и Ланой существовала молитвенная связь. Если послать молитву Лане, молитва вернётся и укажет Лемнеру место, где скрывается Лана.

Мысль была восхитительной. Лемнер приготовился молиться. Изгнал всё суетное, помыслы о славе, ненависть к врагам. Очистил сознание от страхов, ревности, зависти. Искал божественный свет в воспоминаниях детства, в картинах дивной природы, в стихах Пушкина. Окружил божественным светом любимое лицо и был готов послать молитву в заснеженную Москву. Пусть молитва облетит город, отыщет среди снегопадов Лану и вернётся, указав желанное место.

— Паскаль сказал: «Камень, брошенный в море, меняет всё море», — Алфимов кинул невидимый камень в невидимое море и отшатнулся от огромной, вызванной камнем волны. — Совершённый Лемнером подвиг изменил всё наше общество. Начались победные перемены. Возникает победная Россия, с победным народом, с победоносным Президентом. Пусть наш искушённый политолог Суровин укажет на тектонические сдвиги, которые произвёл золотой пистолет!

Лицо Суровина состояло из множества морщин и складок. Они шевелились, менялись местами. Одни исчезали, появлялись новые. У лица не было постоянного выражения. Так пульсирует и сотрясается моллюск, не находя раковины.

— Вы правы, — морщины Суровина побежали в разные стороны. Стараясь их удержать, он схватил руками лицо, но морщины ускользали сквозь пальцы, и он ловил их. — Этот выстрел изменил мир. Очень скоро с карты мира исчезнут целые государства и образуются новые. Изменятся границы. Одни народы будут посрамлены и унизятся, другие прославятся и возвысятся. Цветущие города будут испепелены, и возникнут новые прекрасные города. Тот посёлок, где Лемнер совершил подвиг, разрушен до последнего камня, имя его забыто. На его месте возникнет новый город Лемнер, и он будет прекраснейший в мире. Лучшие архитекторы построят дивные здания. В город съедутся художники, философы, исповедники. Здесь будет университет, изучающий божественную природу подвига. Будет научный центр, изучающий бессмертие. На центральной площади среди садов и фонтанов возведут храм Архистратига Михаила. К нему будет вести Пистолетный проспект, и лучший скульптор России изваяет памятник Лемнеру и его золотому пистолету!

Загорелся экран. Взрывы сметали дома, поднимали к небу яблоневые сады, и яблони висели корнями ввысь, осыпая на землю яблоки. В окопах корчились растерзанные тела, и казалось, огромный скребок соскабливает с земли всякую жизнь.

Едва политолог Суровин начал свой монолог, Лемнер послал молитву в заснеженную Москву. Молитва летала над Кремлём, облетала арбатские переулки, заглядывала в кабинеты, храмы, театры, больницы. Ответа не было. Лемнер мучился. Но когда Суровин умолк и, схватив лицо, удерживал пойманные морщины, молитва вернулась. Принесла желанную весть. Лемнер видел новогоднюю ёлку, ель стояла, увешенная хлопушками и шарами, её лапы покрывал снег. Под ёлкой, едва видная среди падающего снега, притулилась Лана, недвижная, застывшая, в короткой норковой шубке, без шапки, с волосами, полными снега. Лемнер вскрикнул, хотел бежать. Алфимов остановил его:

— В этом волшебном городе будет множество благоухающих цветов. Наши цветоводы вывели дивный сорт алых роз и назвали розу «Лемнер». Теперь мы дарим герою букет из ста роз!

В студию вбежал рыжеволосый синеглазый мальчик. Держал огромный алый букет. Букет был столь велик, что мальчик сам казался золотистым цветком, окружённым розами. Подбежал к Лемнеру и вручил цветы. Одна роза упала. Лемнер протянул её мальчику, поцеловал его. Забыв букет, выбежал из студии.

Глава двадцать четвёртая

Алхимик в колдовской лаборатории мешал растворы, вливал зелья, окутывался разноцветными дымами. Сотворял миф «Лемнер». Миф разлетался по России, как семена одуванчика. В миф «Лемнер» уверовали рыбаки Сахалина, шахтёры Кемерово, металлурги Урала, хлеборобы Кубани, учёные Новосибирска, студенты Москвы, монахи Валаама, узники «Чёрного дельфина». Все узнали о богатыре, явленном в час русской беды.

Сам же Лемнер, с красным бинтом на голове, носился по Москве, отыскивая ёлку, под которой замерзала Лана. За рулем «бентли» сидел Вава. Он вёл машину так, словно по нему вела огонь скорострельная пушка, и он уклонялся от попаданий. От него шарахались машины, неслись вслед гудки и проклятья, гнались, мигая вспышками, дорожные патрули. Лемнер торопил Ваву:

— Быстрей, Вава, быстрей! Я тебя пристрелю!

Он знал, что случилось. Иван Артакович Сюрлёнис желал разлучить его с Ланой, отсечь от её вещих предвидений, занять её место и увести от Величия. Заманить в колдовское подземелье и превратить в золотого Будду. Множество соперников Ивана Артаковича было превращено в безжизненных золотых истуканов, которыми злой ведун уставил дорогу к Величию.

Москва в снегопадах блистала новогодними ёлками. Они были, как прекрасные дамы в бриллиантах, в нарядах, золотых, голубых, изумрудных. Ёлки сверкали среди московской метели. Снег осыпал их и казался алым, золотым, изумрудным.

Ёлку у Самотёки украшали гирлянды, мерцавшие, как ожерелья на груди светской дамы. Лемнеру почудилось, что он видит под ёлкой Лану. Выскочил из машины, кинулся в колючую, усыпанную бисером хвою, торопясь обнять Лану. Но руки обняли стеклянную, висящую на ветке балерину. Ветер раскачивал игрушку, и балерина вращалась в пленительном фуэте. Иван Артакович злым колдовством превратил Лану в стеклянную балерину.

Ёлка на Трубной полыхала голубым пламенем. Синий огонь взлетал по веткам к вершине, зажигал Вифлеемскую звезду. Звезда текла над Москвой, возвещая о чуде. Лемнер кинулся к ёлке, желая обнять любимую. Но пальцы коснулись стеклянной серебряной рыбы. Иван Артакович превратил Лану в морское диво, Лемнер удалялся от ёлки. Синим факелом она полыхала в метели.

Ёлка на Театральной была, как золотой дождь, льющийся на белые колонны, бронзовых коней, венценосного возницу. Золотые ручьи стекали с ветвей, люди шли мимо ёлки, на лицах, шапках, воротниках лежала позолота. Лемнеру показалось, он видит Лану среди стеклянных шаров и ожерелий. Кинулся её целовать, но губы коснулись золотого шара, который покрылся инеем от его поцелуя.

Ёлка на Лубянке была в алых маках, пылала на морозе. Цветы усыпали ветви, среди цветов мерцали стеклянные стрекозы и бабочки. Их крылья звенели. Казалось, из ёлки изливается дивная музыка. Лемнер бросился к ёлке, раздвинул смоляные лапы, ожидая увидеть любимую. Но у глаз качалась перламутровая бабочка, прилетевшая из Африки в ледяную Москву. Иван Артакович спрятал Лану, повесил на ёлку стеклянную бабочку.

Было множество чудесных ёлок. Москва казалась огромной бальной залой, куда сошлись великосветские красавицы. Лемнер подбегал к каждой, принимая её за Лану, целовал руку, приглашал на танец. Кружил с красавицей в вальсе. Кровь сочилась сквозь бинт, капала на снег, и он оставлял красавицу и устремлялся к другой.

Оставалась одна, последняя ёлка, которую он не успел осмотреть. Она стояла в Измайловском парке, далеко от входа. Лемнер оставил Ваву в машине. Сквозь открытые ворота вошёл в парк. Всё было озарено, в тине горели высокие фонари, в снегу сверкали бриллиантовые светильники. И не было ни души. На снежных аллеях не было следов. Алебастровые цветочницы полнились снегом. Изваяния физкультурников стояли в белых кроличьих шапках. Обнажённая спортсменка куталась в снежный воротник. Озарённое, с разноцветными лучами, как ночное солнце, застыло колесо обозрения, люльки были полны снега.

Лемнер шёл по аллее, чувствуя, что сейчас упадёт. Кровь капала на снег, под фонарями тянулся красный след.

Он увидел ёлку. Она стояла одиноко на деревянном помосте, где летом танцевали, а теперь высилось огромное дерево, похожее на многокрылую птицу, распустившую во все стороны крылья. На ветвях висели хлопушки, усыпанные блёстками, покачивались петухи, олени, зайцы. Вилась на ветру серебряная повитель. Под ёлкой, среди хлопушек, засыпанная снегом, сидела Лана. Её шубка была белой от снега, чёрные волосы казались седыми.

— Лана! — Лемнер с воплем кинулся к ней. — Лана!

Он обнял её, поднял на руки.

— Что с тобой, любимая?

Он целовал её холодные губы, целовал ресницы, на которых был иней. Понёс на руках от ёлки по деревянному помосту, хрустящему от мороза, по аллее, где красными каплями горела его кровь, мимо физкультурников в кроличьих шапках, к машине.

Вава торопился навстречу:

— Командир, это кто? Что ты делаешь?

— Выношу из боя!

Дома Лемнер наполнил ванну тёплой водой. Раздел Лану и погрузил в воду, поддерживая голову. Хромированный кран блестел, переливались изразцы. Её длинное тело лежало в воде, и он смотрел, как слабо вздымается её грудь. Несколько капель крови упало в воду и расплылось, растворилось. Её ресницы дрогнули, она открыла глаза:

— Мой родной! — слабо сказала она.

Он отёр её полотенцем, перенёс в кровать, накрыл несколькими одеялами. Её голова бессильно лежала на подушке. В тёмных волосах не было стеклянного блеска, губы, всегда пунцовые, цвета вишни, теперь были бесцветные, белые.

Лемнер достал бутылку красного вина, вылил в эмалированный ковш, выжал из апельсина сок, кинул в ковш ломтик корицы — всё, что приберёг для глинтвейна. Поставил ковш на огонь и ждал, когда расточится пьяное благоухание. Перелил тёмно-красный глинтвейн в толстый стакан и отнёс Лане. Приподнял её голову и осторожно поднёс стекло к губам. Она пила маленькими глотками, оттаивала. В волосах появилась блестящая синева, губы покраснели от вина.

— Слава богу! — Лемнер убрал стакан. На подушке осталось несколько красных метин — то ли от вина, то ли от его крови.

Он разделся и лёг рядом с ней, чувствуя её прохладные стопы и колени, слабое дыхание груди. Он согревал её, переливал своё тепло, возвращал ту жизнь, что она подарила ему в полевом лазарете. Они лежали, дремали, и в них струилась их общая жизнь, делавшая их неразлучными.

— Что случилось? Почему ты оказалась в Измайлове?

— Ты позвонил и сказал, чтобы я приезжала в Измайлово.

— Я не звонил.

— Ты позвонил и сказал, что должен сообщить мне срочное. Кругом глаза, уши, а в Измайлово нас не найдут.

— Я не звонил.

— Это был твой голос.

— Модулятор голоса! Иван Артакович разговаривал с тобой моим голосом.

— Я думала, это ты, и сразу поехала. Там было безлюдно, красиво. Аллеи белоснежные, без единого следа. Цветочница, полная снега. Физкультурница, бедняжка, совсем голая, кутается в снежный, негреющий воротник. Колесо обозрения, как ночное солнце с зелёными, красными, золотыми лучами. И чудесная ёлка. Я любовалась хлопушками, петухами, забавными зайцами, а потом, чтобы согреться, стала танцевать. Мне казалось, мы танцуем с тобой, как тогда в Африке, у озера Чамо. Я стала засыпать, хотела приклониться к ёлке и забылась. Проснулась в ванне, в тёплой воде, когда упала капля твоей крови.

— Это злодей Иван Артакович! Он тебя заманил и усыпил. Хотел превратить в золотого Будду. У него есть подземелье, уставленное золотыми Буддами. Сейчас поеду к нему и застрелю из золотого пистолета!

Лемнер с отвращением представил Ивана Артакович, его утиный нос, загнутый полумесяцем подбородок, круглые совиные глаза со множеством цветных ободков. На сутулой спине сохранились остатки горба, который он сточил, продираясь сквозь игольное ушко российской политики.

— Застрелю из золотого пистолета и закопаю пятками вверх в Измайловском парке!

Лемнер ослабел от потери крови. Ему казалось, он танцует с Ланой у ёлки, подмостки поскрипывают от мороза, на её голой шее голубой бриллиант, запах апельсина и корицы, на ёлке мерцают стеклянные фламинго, антилопы, жирафы, рыжеволосый солнечный мальчик держит красную розу, на запястье танкиста остановились часы, голые пятки из красной африканской земли, он плывёт по тёмной реке, на чёрных водах мерцает новогодняя ёлка, по белому снегу скачет голая негритянка, он стреляет в неё на лету, она ложится на снег, длинная, чёрная, показывает ему алый язык.

Это была минутная потеря сознания. Несуществующая жизнь, сотканная из лоскутов прожитой жизни.

— Мы снова вместе, милая. Какое счастье! — он возвращался из несуществующей жизни в ту, где была она, обретённая. Теперь ему было не страшно. Она обнимала его своим сберегающим покровом.

— Я хотела тебе сказать.

— Что, милая?

— Ты плыл по чёрной реке, и вдали мерцало, переливалось, манило. Это был рай.

— Какой он?

— В раю множество новогодних ёлок. Там нет времени и царит вечный Новый год. Каждый, кто попадает в рай, превращается в новогоднюю ёлку. Ёлка украшена самоцветами. Самоцветы — это благие дела, совершённые нами при жизни. Этот рай ты видел, когда, раненый, плыл по чёрной реке.

— В Москве много новогодних ёлок, усыпанных самоцветами. Значит, Москва — это рай?

— А разве мы не в раю?

Он обнимал её. Она тихо дула ему на рану, шептала, водила над его головой узкой ладонью. Кровь унялась, боль утихла, в голове стало ясно и чисто.

— Кто тебя научил ворожить? Цыганка? Чёрно-книжник? Валаамский монах? Ты предсказала мне путь на Северный полюс и в Африку, а теперь ведёшь к Величию. Я послушно иду, хотя не знаю, что оно. Кто ты, любовь моя?

За окном шёл снег, пахло апельсином, на спинке стула висело её голубое платье. Она встала из постели, сняла платье, оторвала от подола синюю трескучую ленту. Вернулась в кровать, неся за собой синюю бахрому. Размотала на его голове спекшийся бинт. Дула на рану, остужала, вдувала в рану свой шёпот. Обвязала ему голову синей шёлковой лентой.

— В детстве я приезжала в деревню к бабушке Аграфене Петровне. Баба Груня рассыпала на клеёнке сухой горох, смотрела на горох своими зелёными глазами, и горох начинал прорастать. Баба Груня собирала проросший горох и сажала в грядку. Если долго не было дождя, и всё на огороде сохло, баба Груня выходила на луг за деревню, смотрела в пустое небо, и в небе появлялось облачко. Оно разрасталось, темнело, баба Груня смотрела на тучу, и из неё лил дождь, поливал деревенские огороды. К бабе Груне привели пастушонка, которого искусали осы. Он весь распух, задыхался, умирал от яда. Баба Груня прижала его к груди, положила на голову руки, и отёк начал спадать, пастушонок задышал, а к вечеру уже играл с другими мальчишками. А у бабы Груни распухли руки, она задыхалась всю ночь, а утром ушла в луга и лечилась травами.

— Ты училась у бабы Груни? Чему она тебя научила?

— Если хочешь, чтобы горох пророс, должен поселиться в горошину и прорасти вместе с ней. Хочешь, чтобы из тучи полил дождь, поднимись к туче, поселись в ней, и прольёшься дождем. Если хочешь исцелить кровавую рану, войди в неё, стань раной и исцелись вместе с кровавой раной.

— Сейчас ты вошла в мою рану, стала моей раной, и из меня капала твоя кровь?

— В Париже я брала уроки магии у «повелителя стихий» Жака Бонэ. Он собирал учеников в Музее магии недалеко от площади Этуаль де Франс. Там было много таинственных приборов и инструментов. Циркули, астролябии, телескопы, подзорные трубы, магниты, куски янтаря, стеклянные шары, песочные и солнечные часы, компасы, циферблаты. Жак Бонэ ставил перед собой бутылку красного Бордо, наполнял бокал и делал редкие глотки. Возбуждался, бегал по комнате, поднимал вихри, направлял вихри в мироздание. А потом затихал, впадал в транс, улавливал текущие в мироздании силовые линии. Перемещался по этим линиям в разные концы света, и ему открывались видения. Он видел, как в Атлантическом океана горит нефтяной танкер, и люди с палубы бросаются в воду. Видел, как в Боливии повстанцы забивают насмерть палками плантатора, и тот, на коленях, показывает мучителям нагрудный крестик. Видел, как в Виндзорском замке стало дурно английской королеве, она упала на ковёр, и врачи обнажили её худую, с тёмными венами руку и мерят давление. Многие из этих видений на другой день подтверждались в прессе. Он учил нас слушать звуки мира, становиться раковиной, в которой слышен гул мира. Учил изгонять из себя все чувства, мысли, переживания, опустошать свой разум, чтобы тот становился резонатором, улавливал звуки мира. Когда ты воевал на Украине, я превращалась в раковину, улавливала из всех мировых звуков тот, что приносил весть о тебе. Эти видения я передавала Алфимову, и он их показывал публике.

— Мне казалось, я чувствовал твоё присутствие. Ты заслоняла меня от пуль и осколков.

— Я жила послушницей в Боголюбском монастыре под Владимиром. С горы открываются бескрайние луга, синяя Нерль и, как белая лебёдушка, храм Покрова на Нерли. Духовник монастыря отец Пётр учил меня ночным молитвам. Три дня строгого поста, и ночью идёшь в собор, тёмный, сумрачный, иконостас чуть мерцает позолотой. Вместе со схимницей матерью Меланьей молилась в ночи. Становилась лёгкой, бестелесной, взмывала под самый купол, и открывалось вещее зрение. О ком подумаешь, видишь его судьбу. Человек идёт по судьбе, как по дороге, и ты знаешь, куда он придет, что с ним случится. В этом дар предсказаний. Так я предсказала крушение самолёта, на котором мама и папа летели на Кавказ. Я видела их летящий самолёт и взрыв в воздухе. Бросилась звонить домой. «Не летите! Останьтесь дома!» Но папа отшутился: «Ты смиренная монашка!» Через три дня полетели, и самолёт взорвался.

— Ты постилась, когда предсказала мне путь на Северный полюс и в Африку? Постилась, когда увидела во сне простреленный пулей подсолнух и предсказала войну с Украиной? Как ты меня увидала? Почему выбрала для своих предсказаний?

— Однажды я вышла на берег озера Светлояр. Небольшое, круглое, окружено лесом. Оно святое. В него скрылся град Китеж, когда татары окружили город и хотели сжечь. Град Китеж укрылся в озере и ждёт часа, когда случится чудо, и он будет явлен во всей красе своих золотых куполов, белых палат, звенящих колоколов. Град Китеж — это русский рай, русское Величие. Я сидела на берегу, смотрела на тихую воду. Вдруг подул ветер, вода заволновалась, и на ней возникло твоё лицо. Я узнала тебя, когда увидела в приёмной Светоча. Твой лик появился на воде и исчез. И я поняла, что ты обретешь Величие, и я буду рядом с тобой.

Лемнер чувствовал таинственность мира. Рядом была женщина, управлявшая его судьбой. Он вручил ей свою судьбу, верил в её ясновидение, в колдовские умения, в её любовь. Он верил ей неоглядно. Было легко отречься от собственной воли и вручить свою волю ей, зная, что она, любящая и любимая, воспользуется своей властью над ним не во вред, а во благо.

— Что меня ждёт на пути к Величию?

— Ждёт война, жестокая, священная. В этой войне России не помогут танки, ракеты, подводные лодки. Только Господь. Ты возьмёшь с собой на войну тех, кто угоден Господу.

— Как я узнаю, кто угоден Господу?

— Почитай Евангелие. Богу угоден разбойник благоразумный, душегуб, который на кресте уверовал и спасся. Богу угоден слепец, который уверовал и прозрел. Богу угодна грешница и распутница Магдалина, которая раскаялась и стала святой. Богу угодны дети, ибо о них он сказал апостолам: «Будьте, как дети». С ними пойдёшь в бой и одолеешь.

За окном сыпал снег. Пахло апельсином. Висело на стуле разорванное синее платье. Лемнер обнимал Лану. Она спала у него на плече.