Глава двадцатая

Лемнер и Лана лежали беззвучные, недвижные. Казалось, у них исчезло дыхание. Огромный, упавший свыше шар света расплескал окружавший мир, и открылось океанское дно с таинственными сущностями, которые не удавалось разглядеть. Они исчезли, накрытые волной вернувшегося в свои очертания мира. Вернулась на стену картина с пшеничным полем. Повисло на спинке стула шёлковое малиновое платье. Легли на пол подушки с персидским узором. Её рука опустилась ему на грудь, и не было сил её целовать, а только смотреть на бриллиантик в золотом кольце, дрожащий, как утренняя росинка.

— Все эти дни я страшно за тебя волновалась. Каждый твой визит был для меня испытанием. Три ужасных попугая, красный, жёлтый и синий, хотели тебя расклевать.

— Я превращался в орех. Попугаи долбили меня кривыми клювами. Ты видела на моей спине следы их клевков. Я раскалывался, но появлялась ты. Попугаи сбрасывали перья и превращались в Светоча, Чулаки и Ивана Артаковича.

— После каждой схватки с попугаем я так изнемогала, что ложилась в ванну с тёплым кокосовым молоком и засыпала.

— Откуда у тебя столько кокосов?

— Меня одарил президент Мкомбо. Кокосы с той пальмы, что росла у веранды, где мы с тобой танцевали.

— Люблю тебя, — он закрыл глаза, подхваченный чудесным кружением. Он сладко погружался на дно океана, где обитали таинственные сущности, и он старался их разглядеть.

Лана встала из кровати, пошла в соседнюю комнату. На столе оставалась недопитая бутылка вина. Лемнер смотрел, как колышутся её бёдра, светятся розовые пятки, вздрагивают лопатки, льются чёрные стеклянные волосы. И была в нём нежность, обожание, желание запомнить ненаглядную женщину, что несёт ему бокал золотистого вина. Всё это уберечь, запечатлеть до скончания дней.

— Теперь ты знаешь, какие силы разрывают Россию, — её голое колено погрузилось в подушку у самых его глаз. Он не хотел отвечать, хотел целовать её колено, как в ту волшебную африканскую ночь, когда в их комнату влетел светлячок и чертил в темноте загадочные письмена. Хотел молча и сладостно вспоминать. Но она говорила:

— Три хищных попугая расклюют Россию, как большой орех. Украинские части войдут в Москву, спилят рубиновые звёзды с кремлёвских башен и вознесут золотые трезубцы. Ты слышишь меня?

— Что же нам делать? — он не хотел возвращаться в мир парадоксов, где качается жуткая русская качель, крутится жестокая русская мельница, колокол зовёт к топору, множатся двойники, у России есть зеркальный двойник, и уже не понять, где Россия, а где её отражение.

— Каждый из трёх попугаев хочет уничтожить других двоих твоими руками. А потом отрубить эти руки, убить тебя. Ты меня слышишь? — она требовала его внимания, мешала вспоминать. Возвращала в мир парадоксов.

— Нам нужно бежать в Африку, на озеро Чамо. Там растёт кокосовая пальма, на деревянную веранду падают плоды манго. Мы танцуем, у тебя на груди голубой бриллиант. Из тростников взлетают фламинго. Светлячок залетел в нашу комнату и в темноте рисует твоё лицо.

— Ты должен их уничтожить! Во имя России! Во имя Величия!

— Не могу! — отвернулся он. — Не могу это слышать!

— Ты уничтожишь их по одному, — её голос был струнный, звонкий. Она назидала, приказывала. — Объединишься со Светочем и Иваном Артаковичем и уничтожишь Чулаки. Объединишься с Сюрлёнисом и уничтожишь Светоча. Потом уничтожишь Ивана Артаковича. Все трое исчезнут, а ты останешься наедине с Русской историей.

Лемнер смотрел на её колено, раздавившее персидскую подушку. На её приподнятое острое плечо. На ключицу с лункой, которую целовал, как сладкую медовую соту. Кто она, появившаяся в его жизни, и жизнь изменила русло, устремилась к грозной, пугающей цели, что зовётся Величием? Кто она, что властно ведёт его, словно знает, что значит Величие?

— Ты останешься наедине с Русской историей. Она изольётся в мир через твои мысли, мечты, деяния, через молитвы, ночные ужасы и откровения. Русская история ужасна и восхитительна. Как ты. Она привередлива и неумолима. Как ты. Русская история стремится к Величию и увлекает тебя за собой. Все подвиги, что ты совершишь, все злодеяния, что станешь чинить, будут во имя Русской истории, её и твоего Величия!

В солнечной тёплой комнате Лемнеру стало холодно. Солнце погасло. Надвинулась тьма, холодная, необъятная, пустая. Из тьмы на него летела огромная глыба льда, обломок потухшей галактики. Он слышал гул мироздания. Это был гул Русской истории. Он был один в холодной тьме. На него летел обломок погасшей галактики. Между ним и обломком была пустота. Ни звезды, ни Бога, ни предка, ни отпрыска. Он был наедине с Русской историей. Русская история приближалась, была готова в него вселиться. Россия с её непролазными топями, дремучими чащобами, зыбучими песками, сырыми гранитами, дурными смутами, кровавыми войнами, лохматыми плахами, скрипучими дыбами, весёлыми палачами, несчётными мучениками, елейными лжепророками, потешными лжецарями — Россия стремилась в него вселиться. Он хотел убежать, но она настигала. Он слышал, как рвутся его сухожилия, ломаются кости. Огромная непомерная жуть вселялась в него, становилась им. Россия была в нём, и он был Россией.

Лемнера бил колотун. Он трясся, лязгал зубами:

— Не хочу! Не желаю! Будь она проклята, Русская история!

— Поздно. Ты повенчан с Русской историей.

— Не желаю! Уйдите все от меня! Ухожу от вас! От тебя ухожу!

Лана ударила его по щеке, ещё и ещё.

— Ухожу! Сейчас ухожу! — он кричал, искал рубаху. Лана хлестала его по щекам. Он дрожал, плакал, искал её руку, чтобы целовать, а рука хлестала его. Чёрные гневные глаза смотрели на него с отвращением.

— Зачем я вам? — рыдал он. — Какая Русская история! Я еврей! Меня не касается ваша Русская история!

— Не смей говорить, что ты еврей! Ты русский, самый русский из русских! Ты Романов, Рюрикович! Ты князь Дмитрий Донской! Князь Александр Невский! У тебя в руках меч Русской истории и крест Русской истории!

Она перестала его бить. Он плакал. Поймал её руку, целовал, всхлипывал. Она прижала его к груди, гладила по волосам, целовала в макушку.

— Ну, что ты, мой маленький, мой хороший!

Она была его мать, качала на руках. Он прятал лицо на её материнской груди, а она целовала, баюкала:

— Спи, царевич, мой прекрасный, баюшки-баю!

Он утих. Лежал, глядя, как солнце уходит с её голых ног. Теперь оно горело на картине «Пшеничное поле возле Оверна», и он хотел разглядеть среди колосьев синие васильки.

— Пора, — сказал он. — Меня ждёт эшелон.

— С Богом, мой воин! — она перекрестила его и поцеловала в губы.

Танки с упорством жуков карабкались на платформы, скребли железо, двигали боками, шевелили пушками. Эшелон стоял на путях на московской товарной станции. Танки на платформах целили пушки вдаль, где их ожидали гранатомёты врага, пробоины, содранные гусеницы, чёрная украинская пашня. На башнях белой краской был начертан профиль Пушкина, из тех, что украшают поля его рукописей. Лемнер смотрел, как танк дерёт гусеницами платформу, поудобней устраивается, вписывая горбатое тулово в ряд одинаковых угрюмых машин. Рядом Вава следил за вползающим танком, помогал ему взглядом, бровями, плечами, поворачивал шею, сжимал кулаки. Он превратился в танк, и Лемнеру было забавно перевоплощение Вавы, на виске которого оставался след губной помады.

— Вава, на твоем лице боевая раскраска, — Лемнер чистым платком стёр с лица Вавы мазок помады и показал ему розовое пятно на платке.

— Командир, она рисовала мне на лбу профиль Пушкина. Но я же не танк!

— Ты принял материальную часть батальона. Не забыл комплекты чёрных мешков? В них нас с тобой доставят обратно.

— Командир, в этих мешках мы привезём яблоки из украинских садов. Моя чёрненькая Зюзю будет грызть красные яблоки своими белыми зубками!

Строй бойцов стоял вдоль состава. Тепловоз с красной камергерской полосой на синем борту сотрясался двигателем. Был готов повлечь эшелон с танками, бэтээрами, гаубицами через осенние леса, ветряные пустые поля, туда, где бэтээры осядут на обугленных ободах, у танков будут сорваны башни, а красный крест на санитарном фургоне станет серым от копоти.

Лемнер говорил перед строем:

— Бойцы, с ваших лиц не сошёл африканский загар, ваши рты помнят вкус плодов манго. Теперь вы изведаете вкус спелых яблок из садов Украины. В Африке вы храбро сражались с солдатами Французского легиона. На войне, куда влечёт вас судьба, вы снова увидите французов, а также немцев, англичан, американцев, голландцев, поляков, румын, болгар, эстонцев, латышей и литовцев. Все они ненавидят матушку Россию, ненавидят Пушкина. Разрушают памятники нашему духовному праотцу, сжигают поэмы «Евгений Онегин», «Полтава», «Медный всадник». А также стихотворение «Я помню чудное мгновение», которое стало нашим походным маршем. Мы вернём на место все разрушенные памятники Пушкину и поставим новые. Проведём большие Пушкинские чтения в Киеве, Варшаве, Лондоне, Берлине, Париже, Риме и других городах, помельче, где забыли «Сказку о Золотом петушке», «О царе Салтане». Нам предстоит жестокая схватка. Если кто-нибудь из вас оставит без приказа позицию и побежит, я застрелю его из золотого пистолета. Если побегу я, пусть тот, кто окажется рядом, прострелит мне голову. Не все из вас примут участие в Пушкинских чтениях. Одних разорвут снаряды, других пробьют пули, третьи сгорят в огне. Сейчас, перед тем как погрузиться в вагоны, я обращаюсь к вам, бойцы. Если кто-либо не уверен в себе, боится оказаться трусом, он может остаться, и это будет поступок не труса, а мужественного человека. Потому что отказ идти на фронт с братьями по оружию требует большего мужества, чем идти на пулемёт в атаку. На размышление две минуты!

Лемнер отодвинул рукав, открыл на запястье офицерские часы, на которых среди множества стрелок была одна, с бриллиантом, которая показывала время до смерти.

Строй молчал. Было слышно, как содрогаются в тепловозе двигатели. Через минуту строй покинул солдат, невысокий, худой, с пухлыми, почти детскими губами.

— Имя, боец! — Лемнер надвинул рукав на часы.

— Лукашин Степан.

— Подойди!

Солдат несмело подошёл. Лемнер обнял его.

— Спасибо за честность, Степан Лукашин. Мой наказ. Иди в монастырь и молись за нас. Богородица тебя услышит.

Солдат уходил, переставляя вялые ноги. Строй молча смотрел ему вслед.

— Вава, командуй оркестру! Пусть играют походный марш!

Оркестр блеснул трубами, ударил в тарелки, глухо забил в барабан. Строй качнулся и единым дыханием ухнул:

— Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты!

Вава двигал желваками, сводил на сторону челюсти, пел:

— Как мимолётное виденье!

Строй в камуфляже, с тяжёлыми автоматами, с набухшими на лбах складками рычал:

— Как гений чистой красоты!

Романс в исполнении суровых непреклонных певцов слушали машинисты тепловоза, жители соседних со станцией домов, летящие над составом вороны. Романс слушала рыжекудрая Матильда, сгоревшая в усадьбе Свиристелово, проститутка Алла, замёрзшая на полярной льдине, чернокожая Франсуаза Гонкур, сражённая пулей у озера Чомбо. Слушала женщина с голой грудью, которую он видел в детстве в окне. Слушали обитатели квартиры с надписью «Блюменфельд». Слушала Русская история, наедине с которой остался Лемнер.

Глава двадцать первая

В детстве Лемнер жил на даче, в подмосковной деревне Лаговская. Дачу снимали у деревенской хозяйки Ефросиньи Ивановны, тёти Фроси. Она любила маленького Мишу, кормила его малиной, лазала с ним на чердак, показывая старые прялки, веретёна, деревянные корыта и ступы. Ветхое, руками струганное дерево волновало Мишу, было из русских сказок. Миша представлял, как тётя Фрося ночами залезает в ступу, хватает помело и летает над Лаговской. Тётя Фрося смеялась, гладила Мишу по головке, приговаривая:

— Да какой же ты, Мишенька, ладный, пригожий!

Теперь, спустя годы, отправляясь на Украинский фронт, Лемнер вдруг вспомнил чудесную деревню, кусты малины с красными ягодами, корзину с сыроежками, лисичками и подберёзовиками, и добрые глаза тёти Фроси, и её певучее: «Да какой же ты, Мишенька, ладный, пригожий». Выбирая себе позывной, он выбрал «Пригожий». Вава стал зваться «Крутой».

Лемнер шёл в колонне к линии фронта. Опустил ноги в командирский люк бэтээра, оглядывался на идущие следом грузовики, тягачи с пушками, фургон с красным крестом. Дорога была разбита, бэтээр нырял и всплывал. Над колонной стояла жирная гарь. Поля кругом, неубранные, с жёлтой пшеницей под синим небом, напоминали волосы рыжей Матильды, когда она последний раз взглянула на Лемнера любящими голубыми глазами.

Три танка отстали. Лемнер по рации связывался с Вавой, который вёл танки.

— «Крутой», «Крутой»! Я — «Пригожий»! Если танк потеряешь, я тебя вниз головой закопаю!

— «Пригожий», я «Крутой»! Командир, только прошу, не мажь пятки мёдом. Очень мух боюсь!

Фронт ухал артиллерией. Вначале гулы казались глухими, ватными, но вскоре стали различимы отдельные удары. Канонада гуляла, будто ходила туча с громом, но небо оставалось ясное, холодное. Высоко, мерцая, как стеклорезы, прошли штурмовики. Обратно самолёты не возвращались, видно, после ударов садились на другие аэродромы.

Близко от дороги, в открытом поле, был развёрнут ремонтный батальон. Стояли подбитые танки. Ремонтники искрили сваркой, водили синими огнями автогенов. Лемнер смотрел на изуродованные машины. Чернели пробоины, торчали выдранные клочья стали, башни съехали, как сбитые набок шапки, отвалились, как железные черви, гусеницы. Лемнер чувствовал, как пахнуло окалиной, кислой вонью сгоревшей брони. Среди железных запахов убитых машин слабо тянуло горелой плотью, запахом погибших экипажей. У Лемнера заныли испуганные запахами кости.

Одни танки были мертвы. Другие жили, стонали от ран, дрожали от прикосновений ремонтников. Боялись возвращаться туда, где ухало и горели невидимые танки.

Грохот передовой приближался. Тяжёлые взрывы, как кули, падали с неба, ударялись, рассыпались на мелкие взрывы. Между ними различались отдельные короткие стуки.

Проезжали вертолётную площадку. Два пятнистых, с красными звёздами вертолёта стояли в стороне от дороги. У одного вращались винты. Подкатывал фургон с красным крестом. Солдаты вытягивали из фургона носилки, несли к вертолёту. Брезент носилок проседал под тяжестью раненых. Виднелись бинты, запрокинутые бледные лица. Солдаты бежали рядом с носилками, держали на бегу капельницы. Флаконы мерцали на солнце.

Лемнер вдруг испытал нестерпимое жжение в мышцах, будто над его перевязанной головой дрожал солнечный флакон.

Далеко впереди, над дорогой синее небо мутнело. Стояла белёсая копоть. В этой копоти прыгало огромное, ревущее, отталкивалось от земли, перепрыгивало препятствие и вновь приземлялось, топая громадными сапогами.

У дороги в поломанных колосьях, лежали мертвецы, головами все в одну сторону. Лемнер с брони видел запрокинутые лица, выбитые глаза, вырванные носы, оскаленные, без губ, рты. Некоторые были без ног, их оторванные ноги лежали рядом. У других в животах темнела полная чёрной крови дыра. Все были в пятнистых робах, солдатских башмаках. На одном удержалась каска. К другой голове прилипла пропитанная кровью повязка. Вдоль убитых расхаживали солдаты, стягивали с грузовика рулоны брезента. Лемнер окликнул солдата:

— Откуда «двухсотые»?

— Хохлы. Готовим к обмену, — вяло ответил солдат, пнув башмаком оторванную, согнутую в колене ногу. Лемнер подумал: там, где грохотало и стояла муть, на таком же пшеничном поле лягут его бойцы, и он вместе с ними, и чужой солдат ударит башмаком его оторванную ногу.

Муть приближалась, нависала над колонной, над грузовиками. В кузовах под брезентом бойцы слышали близкую канонаду. Лемнер, чувствуя неотвратимость судьбы, уповая на благую, сущую в небесах силу, стал молиться. Не о спасении жизни, не об избежании мук, а о том, чтобы сила небесная не отводила от него глаз, теперь и в час его смерти.

Они подкатили к посёлку. Солнце опускалось в поля. Колосья стали стеклянными, земля казалась черничным вареньем. Посёлок с изуродованными домами и посечёнными садами был празднично озарён. На кирпичных развалинах, железной арматуре, убитой лошади, обгорелом грузовике лежала позолота. Лемнер, зачарованный волшебной позолотой, хотел продлить очарование. Из посёлка уходила пехота. Поодиночке, парами, группами, вялые, сутулые. На лицах, освещённых солнцем, была золотая маска, какую кладут в гроб фараонов. Они казались мертвецами, увидели перед смертью ужасное, сделавшее их одинаковыми. Уходившие солдаты не смотрели на вновь прибывших, словно боялись, что их остановят и вернут в посёлок.

На боевой машине пехоты, на броне, на стёганом ватном одеяле лежал комбат. Смотрел, как уходит с позиций батальон. Он был голый по пояс, грудь перевязана, на бинтах проступало коричневое пятно. Он уходил из посёлка последним.

Лемнер заскочил к нему на броню. Слушал хрипы его пробитого лёгкого.

— Давай, получай район! От батальона осталась рота! На левом флаге мужик нормальный! На правом дурак! Занимай оборону! — комбат тянул ему руку с часами, у которых сорвало стрелки. — Держи оборону!

— Живи! — Лемнер пожал комбату руку, спрыгнул с брони, слыша, как комбат харкает кровью.

Формирование «Пушкин» занимало оборону, устраивалось в окопах, полных бинтов и стреляных гильз. Обживали снайперские гнёзда в слуховых окнах, на уцелевшей колокольне. Прятали подошедшие танки во дворах и посечённых садах. Казалось, над посёлком пробушевал, прокружил смерч. Отламывал от земли дома, подбрасывал и ронял на новое место. Деревья были закручены, словно их вывинчивали из земли. Обломки машин, тряпьё, домашняя рухлядь были насыпаны по земле по спирали, будто кружил дикий волчок. Завтра этот волчок вернётся и скрутит их всех в жгут огня и крови.

Предчувствия тяготили Лемнера, согнули его. Он медленно выпрямлялся под тяжестью ещё не наступившего дня.

— Командир, погляди! Взял яблоко, думал попробовать, а в нём пуля! — Вава держал в одной руке румяное яблоко, а в другой пулю. — На излёте попала!

— В самое яблочко, — усмехнулся Лемнер. Был благодарен Ваве, угадавшему его дурные предчувствия.

Ночь наступила быстро, без зари. Чуть посинело на западе и померкло. Канонада стихла. На далёких флангах редко ухало. В посёлке простучит испуганная очередь и смолкнет. Взлетит сигнальная ракета, повисит и погаснет. Развалины были чернее неба, их посыпало звёздами.

Лемнер обходил позиции, проверяя готовность к завтрашнему бою, в котором не многие уцелеют. Он спускался в окопы, останавливался у танков, карабкался по лестницам к пулемётным гнёздам. Всматривался в лица бойцов, стараясь угадать на них тень смерти, но было темно, лица под касками чуть белели. Смертная тень не угадывалась, или смерть ещё не сделала выбор.

Лемнер спрыгнул в траншею, обрушив изрытую снарядами землю. Бойцы, уложив на бруствер пулемёт, сидели на корточках и курили, чтобы наружу не светили огоньки сигарет.

— Командир, как же оно так поучается? Я Ступенко, хохол. Деды мои из Чернигова. А кто меня завтра убивать будет? Петров, русский, который по-хохлятски ни слова. Если я, хохол, убью Петрова, значит, хохлы победили? А если он, русский меня прихлопнет, значит, наша победа?

Бойца одолевали сомнения. Он отвернулся, чтобы дым не попал на Лемнера. Лемнер помнил, как в Банги, после штурма дворца, Ступенко расставлял под цветущим фиолетовым деревом пленных охранников. Те стояли, длинные, оглушённые, в малиновых беретах. Ступенко деловито спросил у Лемнера:

— Командир, расстрелять «красноголовиков», или пусть живут?

Теперь, в окопе, он искал разъяснения у командира.

— В этом деле, Ступенко, есть много вопросов, — уклонился от ответа Лемнер. — Когда убьёшь Петрова, я тебе всё объясню. А если он тебя, то извини, не успел! — Лемнер легонько ткнул бойца кулаком в грудь, услышал стук бронежилета.

У бэтээра, постелив на землю бушлаты, сидели бойцы. Лемнер различал чёрное колесо с ребристым протектором, белевшие лица солдат. Бэтээр раздавил цветочную клумбу. Боец держал хризантему, нюхал, стараясь уловить печальный запах осеннего цветка.

— Я, мужики, заметил, что африканские бабы пахнут водяной травой. Как водоросли, — сказал тот, что держал цветок.

— А русские бабы чем? — хмыкнул другой, расстегнув ворот бушлата. Лемнер видел полосы его тельняшки.

— Русские бабы? Как это по-хохлятски? Цибулей!

— А хохлушки?

— Те кавунами.

— Все бабы на земле пахнут мужским потом! — сказал третий. Зажёг и тут же погасил фонарь. Лемнер успел рассмотреть грубо тёсанное лицо и белые, выгоревшие в Африке брови.

— Завтра попотеем, — сказал Лемнер, отбирая у солдата хризантему. Почувствовал аромат исчезнувшего лета. Испугался, что отнял у солдата сберегающий жизнь талисман, и вернул цветок.

Миномётчики разместили в развалинах батарею, установили на плитах трубы. Сидели на ящиках с минами. Солдат, которого в Африке укусила змея, и он зажигалкой жёг себе место укуса, а другие солдаты смотрели, как он молча терпит боль, — этот маленький солдат с шаровидной, без шеи, головой, уступил Лемнеру место на зарядном ящике.

— Я что заметил, командир. У нас в селе церковь. Люди в неё идут разные, каждый со своей бедой. А выходят одинаковые, на одно лицо. Сегодня отступала пехота, и у всех было одно лицо. Как из церкви. Есть чёрный Бог, командир?

— Молись Богу, боец. А какой он, чёрный или белый, не важно. Какой-нибудь да поможет!

Лемнер обошёл позиции и вернулся в сад, где стояла уцелевшая беседка и пахло соками расщеплённых яблонь. На столе лежало надкусанное Вавой яблоко и тёмная пулька. Из беседки виднелось небо, усыпанное мелкими, как толчёное стекло, звёздами. Лемнер блуждающей мыслью, словно бреднем, захватывал земли и времена прожитой жизни. Земли и времена рыбами плескались в бредне его памяти, ускользая сквозь ячею. Парижское варьете с огненными бабочками танцовщиц. Золочёная ложа Большого театра с генералом и красавицей в мехах. Мама с чудесным лицом читает ему на ночь нарядную книгу «Сказки братьев Гримм». Беззубая, пахнущая уксусом старуха обнажает вислые синие груди. Лежащие при дороге изуродованные украинские трупы. Три нахохленных попугая с кривыми, как клещи, клювами. Их ошпаривают кипятком, перья выпадают, остаются пупырчатые, костлявые тела.

Лемнер услышал сиплое мяуканье. Оно приближалось из сада к беседке. У беседки стояло живое, неразличимое и истошно мяукало. Лемнер зажёг фонарь, посветил. Перед ним стоял огромный чёрный кот с огненными золотыми глазами. Виднелись усы, острые зубы, горящий красный язык. Глаза кота были огромные, безумные, полные ненависти. Кот топтался у беседки, хотел войти. Он уцелел среди побоища. В нём жил звериный ужас, людские проклятия и вопли. Глаза напоминали смотровые зрачки в мартенах, где плескался жуткий кипяток. Лемнер подумал, что это пришла за ним смерть. Кот был вместилищем смерти. Смерть, поблуждав по посёлку, выбрала Лемнера и теперь стоит на пороге, требуя, чтобы Лемнер принял её.

Он крикнул, топнул ногой, замахнулся на кота. Кот, ненавидя, с воплями, повернулся и исчез в саду. Лемнер слышал, как удаляются его вопли. Лемнер прогнал смерть и отправил её другому. Быть может, солдату, что держал цветок, или тому, кто спрашивал о чёрном Боге. Лемнер убил солдата с цветком ещё до того, как его сразит осколок или пуля.

Хотел кинуться в темноту, настичь кота, спасти солдата. Остался в беседке, бессильный проникнуть в лабиринты, где блуждали людские жизни. Блуждала его жизнь, обманываясь недостижимой целью, влекомая к этой цели таинственной волей.

Он заснул, прислонившись к резному столбику беседки. Ему приснилась бабушка Сара Зиновьевна, которую плохо помнил и от которой пахло жареными кофейными зёрнами. Бабушка работала бухгалтером в «чайном магазине» на Мясницкой, и её одежду пропитали кофейные запахи. Мама сказала, что её кофту можно бросать в кипяток и заваривать кофе. Бабушка приснилась лежащая в ванной, голая, с закрытыми глазами. В ванной не было воды. Лемнер чувствовал, как холодно бабушке в этой эмалированной ванне. Хотел поддеть руки под худую спину бабушки и вынуть её из ванной. Проснулся от холода. Было утро. Заря над полями, розовая, голубая, золотая, играла, как перламутр. Танк среди яблонь, мокрый от росы, отражал зарю и переливался, как морская раковина.

— Вава, сдурел? Оставил танк на виду! Первое попадание, и мы без танка! — напустился Лемнер на Ваву. Тот спал у танковой гусеницы, завернувшись в ватное одеяло.

— Командир, здесь домик один уцелел. Загоню в него танк.

Среди разбитых артиллерией строений и срезанных осколками садов чудом сохранился дом. Земля кругом была изрыта, торчал хвостовик неразорвавшейся мины, ограда была сметена, и сквозь пни и обрубки яблонь открывалось поле с неубранной пшеницей, лесополоса, делившая поле. Окрестность, освещённая утренним солнцем, казалась яркой, как рыжие волосы Матильды. Её розовое любящее лицо проплыло над Лемнером, когда он входил в дом.

В сенях стоял двухколёсный велосипед. Дверь из сеней вела в гостиную. На стене висел дорогой ковёр. Стол под небольшой хрустальной люстрой был накрыт. Белели чашки, тарелки, сахарница. Из гостиной двери вели в спальню и в детскую. В спальной широкая кровать была застелена цветным покрывалом, висело зеркало, на столике пестрели флакончики, баночки, пудреницы. Стоял приоткрытый шкаф, полный платьев и пиджаков. В детской комнате были разбросаны цветные пластмассовые кубики и стоял недостроенный замок. Казалось, люди, населявшие дом, всё ещё здесь, только стали невидимы. Лемнер, ходя по комнатам, чувствовал их бестелесные прикосновения.

Снаружи рычал танк. Вава управлял машиной, пятился, прицеливался, чтобы точнее направить танк. Лемнер ощущал беззащитность дома, хрупкий мир, сложенный из разноцветных кубиков, из хрусталей, фарфора, накидок и платьев. Витали тени недавних жильцов. Жильцы ждали, когда стихнет канонада, уедут танки, и они вернутся в дом, наденут праздничные костюмы и платья, достроят из кубиков замок и усядутся за стол под хрустальной люстрой.

Лемнер стоял на крыльце, чувствовал власть над домом. Он мог остановить Ваву, отогнать от дома танк, направить к руинам. Эта возможность тяготила его. Была неуместна накануне боя. Он махнул Ваве. Стал пятиться, подзывая танк.

Танк неуклюже, медленно, ворочая гусеницами, пошёл на дом. Мягко погрузился, наполнив дом своей громадой, дымом, осыпая на броню стропила и кровлю. Застыл внутри дома, чуть выставив из окна пушку. Нацелил в рыжее поле. Лемнер видел, как плотно стальная туша танка заняла место среди стен. На стене продолжал висеть ковёр. Под гусеницами лежало несколько цветных кубиков.

Лемнер услышал тихий, трепещущий звон. Так звенит тонкая серебряная фольга или стеклянные рюмочки. Звук доносился из просторного неба. Лемнер искал в синеве источник нежного звона. Высоко, озарённый солнцем, летел беспилотник. Медленно, плавно, разведя прямые крылья, вытянул длинный, увенчанный килем хвост. Чуть видный, как солнечный всплеск, крутился винт. Беспилотник летел высоко, переливался на солнце. Лемнер чувствовал, как шарит по посёлку невидимый луч, заглядывает в окопы, осматривает руины, ведёт счёт танкам и бэтээрам. Этот луч лизнул и Лемнера, и тот ощутил едва слышный ожог, словно коснулась крапива… Ожог не причинил сильной боли, породил весёлое раздражение. Эта была первая встреча с врагом, неопасная, среди просторных осенних полей, прозрачного, как голубое стекло, неба. Эта встреча не страшила. Рождала азарт охотника, на которого вышел одинокий зверь. Охота предстояла азартная, весёлая.

То же чувствовали бойцы. Развалины застучали очередями. Полетели в небо красные трассеры. Гасли на солнце. Вава, сидя в танковом люке, вёл зенитным пулемётом по небу, грохоча, стараясь достать беспилотник. Лемнер схватил ручной пулемёт и, не целясь, от живота, водил грохочущим стволом, окружённый мерцаньем стреляных гильз. Беспилотник безбедно проплыл над посёлком, повернул и, поблескивая хвостовым винтом, удалился в поля.

Было тихо, прозрачно, солнечно. Воздух сладко пах яблоками, мокрой землёй, полями, где осыпалась пшеница. Лемнер слышал, как остановилось время, застыло среди полей, хрустальных небес. Быть может, это было последнее время его жизни. В хрустальное стекло была запаяна сломанная яблоня, разбросанные по земле яблоки, мерцающие латунные гильзы, блёклая предзимняя ромашка, воронёный ствол пулемёта, розовое, с рыжими волосами лицо Матильды. Прежде он почти не вспоминал о ней, но она вдруг стала являться, как златовласое видение.

Он старался удержать остановившееся время. Время не двигалось, копилось, вспухало в запрудах. Прорвалось. Просвистело и страшно ахнуло, подняв из развалин высокий фонтан взрыва.

«Тятя, тятя, наши сети!» — Лемнер вжал голову, желая накрыться воротником. Взрыв опадал из неба дымящими камнями. Ещё один взрыв тряхнул посёлок. Завыло, взревело. Взрывы гуляли по посёлку лохматыми столбами, ломали остатки стен, рылись в окопах.

«Тятя, тятя, наши сети!» — Лемнер в ужасе скатился в окоп. Воздух твёрдо сотрясался, бил в лоб, в скулы, в уши. Набухали глаза, содрогался желудок. Ужас гнал из окопа, из посёлка, в поля, в пшеницу, где можно упасть и не видеть, как пузырится земля, взлетают кирпичи, и липкое, скользкое, что недавно было жизнью, а теперь стало красными кляксами.

«Тятя, тятя, наши сети» — из Лемнера со рвотой вываливались внутренности. Он лежал на мокром дне окопа, лишь рваной мыслью знал, что кругом гибнут люди, лопаются их кости и сухожилия. Чёрный кот с огненными глазами ходил по посёлку, выбирая смертников. Лемнер, не зная молитв, повторял: «Наши сети! Тятя, тятя!»

Обстрел прекратился. Ещё два-три взрыва, и тишина. Слабо звенело, остывало. В развалинах горело, дымилось, и гарь уносило ветром.

— Командир, живой? Два бэтээра к чертям! Танки целы! О потерях не докладывали!

«Тятя, тятя!» — бормотал Лемнер, благодаря «тятю», что сохранил ему жизнь.

Он сидел, свесив ноги в люк бэтээра, и по рации связывался с командирами отделений:

— «Косой»! «Косой»! Я «Пригожий»! Двухсотых оставь, трёхсотых в тыл! «Лошак» долбаный, за бэтээры ответишь! Я тебя на пальме повешу! «Малюта», разуй глаза! Фланг у тебя голый! Присылаю танк!

Лемнер видел, как формирование «Пушкин» шевелится, приходит в себя, стряхивает мусор. Раненых на бэтээрах увозили на край посёлка, где в палатке санитары бинтовали раны, вкалывали обезболивающее, готовили эвакуацию. Убитых сносили в центр посёлка, клали за кирпичной стенкой, чтобы они избежали повторного попадания.

Вава пережил обстрел в танке, слыша, как щёлкают по броне осколки. Теперь сновал в окопах, подбадривал новобранцев весёлым матом.

Лемнер, сидя на броне, смотрел в поля, рыжие, как волосы проститутки Матильды, и искал в просторах незримую точку, которая стягивала в себя прозрачную синь неба, жёлтую ширь полей. Точка превращалась в сверхплотный сгусток. Этот невидимый сгусток приближался. Его приближение рождало ломоту во лбу. От лесополосы, от золотой бахромы деревьев отделился тёмный ломоть. Выползал на поле. За первым танком появились второй, третий. Выкатили из деревьев один за одним, развернулись во фронт и шли через поле к посёлку. За ними из полосы высыпала пехота, тёмными горошинами катилась за танками.

— Я «Пригожий»! К бою! — скомандовал Лемнер, слыша, как напряглась, натянулась в развалинах незримая жила. Все глаза, все стволы, все лбы обратились в поле, по которому к посёлку шли танки.

— Вава, жги «коробки»! Дай подойти и жги! По-нашему, по-пушкински, Вава!

У танков, у дула пушек, полыхнуло. Два снаряда со свистом вонзились в посёлок, вырвали из земли множество яблонь, и сад повис в небе, опадая яблоками. О броню, на которой сидел Лемнер, разбилось красное яблоко, и он ощутил сквозь гарь медовый запах.

Танки шли к посёлку. Солнце вспыхивало на мокрой броне, гусеницы тонули в жёлтых колосьях. Пехотинцы, два десятка, быстро шли, держа автоматы стволами вниз. Поспевая за танками, начинали бежать. Лемнеру казалось, он чувствует, как стучат их сердца, сипло дышат груди, как воротят они лица от синей танковой гари. В нём поднималась ярость, едкое веселье, стремление дотянуться до пехотинцев, слепиться с ними в орущий ком, бить, рвать, дырявить пулями, сечь ножом, хватать зубами. Ярость была слепящей, огненной, без мыслей, затмевала поле, туманила танки, бегущую следом пехоту. Его срывало с брони, он готов был бежать навстречу, не дожидаясь, когда танки вломятся в поселок, и по окопам покатится вой рукопашной.

— Вава, по танкам огонь! — прижимал он тангенту к клокочущему горлу. — Жги хохлятских сук!

Тряхнуло землю. Дом, где скрывался танк, содрогнулся. Из окна полыхнуло. В поле, перед идущими танками, поднялся косматый гриб. Его шапка накрыла танк. Танк встал, окружённый копотью. Другие два танка продолжали идти. Пехота обежала застывший танк, устремилась за двумя другими. С танка сдуло копоть, и он тронулся, пошатываясь, словно щупал гусеницами землю.

— Вава, мудило, добей!

Дом приподнялся с фундамента, осел. Снаряд ушёл в поле, отыскал отставший танк. Седой, кудрявый взрыв скрыл машину, а когда гарь снесло, танк горел, башню скривило, пушка смотрела вкось.

Два других танка шли, стреляя. Взрывы искали дом, где прятался Вава. Лемнер ждал, что снаряд пробьёт стену с ковром, расплавит броню и убьёт Ваву.

Дом огрызнулся выстрелом. Второй украинский танк, опередивший пехоту, напоролся на снаряд и вертелся, как собака, когда её ужалит оса.

— Вава, целую тебя! — Лемнер видел, как из люка подбитой машины выпадают танкисты. Уцелевший танк стал разворачиваться, подставляя борт под выстрел. Но Вава промахивался, кудрявил вокруг танка воздух. Танк убегал, выбрасывая за кормой фонтаны земли. Солдаты повернули и убегали за танком. Лемнер жал к кадыку тангенту.

— Я «Пригожий! «Косой»! «Лошак»! «Лютый»! На бэтээры! Догнать хохлатых!

На броню прыгали бойцы, прилипали к стальным ромбам.

— Я «Пригожий»! Вперёд! — командовал Лемнер. Бэтээр узко, длинно выскользнул из посёлка, ринулся в поле. Другие два бэтээра по-змеиному скользнули следом.

Мчались в пшеничном поле. Колосья осыпали бэтээры зерном. Украинский танк ушёл в посадку и удалялся, ломая деревья. Пехота укрылась в зарослях.

— Я «Пригожий»! За мной!

Бэтээры вломились в посадку, ударяли бронёй в стволы. Пулемёты секли вслепую, дырявя деревья. Шёл листопад. На убитых падали жёлтые кленовые звёзды, как посмертные награды.

Из кустов било пламя. Лемнер продирался сквозь чёрный куст с белыми пухлыми ягодами.

— Я — «Пригожий»!

Пролетела граната. Он успел нырнуть за толстое дерево, слышал, как осколки шмякнули в древесную мякоть.

— Я — «Пригожий»!

Впереди из куста встал солдат. Узкие глаза, жёлтое, как у китайца, лицо. Лемнер хлестнул очередью, промахнулся, срезал верхушку куста.

— Я — «Пригожий»!

Рядом сцепились двое, кувыркались, распадались и снова схватывались. Один добивал другого, взмахивал ножом, ударяя в лежащего. Лемнер промчался мимо, не успев разглядеть шеврон на рукаве победителя.

Кругом стучало, хрустело, орало. Падали и поднимались, сталкивались и разбегались, и снова впивались друг в друга.

На Лемнера сквозь кусты шёл пятнистый верзила, переставлял бутсы, стрелял в упор. Лемнеру казалось, что пули в него попадают, но он не чувствовал боли. Автомат в руках верзилы пульсировал огненными лепестками. Лемнер видел, как в крике блестят у верзилы зубы, на небритом лице дико гуляют желваки. Лемнер целил в близкое оскаленное лицо, но автомат молчал. Они набегали один на другого, занося приклады не стреляющих автоматов. Верзила мощью огромных хрустнувших лап ударил прикладом. Лемнер выставил автомат. Удар опрокинул наземь. Лемнер упал, а верзила встал над ним, раздвинув ноги, взмахнул автоматом, готовясь опустить оббитый железом приклад. Последним предсмертным рывком Лемнер выхватил золотой пистолет и выстрелил снизу вверх. Пробил верзиле пах, желудок. Верзила покачался и рухнул. Открылась бледная синь неба с золотой вершиной, из которой тихо сыпались листья. Лемнер обессилел, не мог подняться. Сидел рядом с убитым, глядя на шеврон с трезубцем.

Бой стих. Рычал поблизости подоспевший танк. Вава в танковом шлеме понукал бойцов, заставляя окапываться:

— Рой окоп, чтоб не рыть могилу!

Раненых бинтовали. На бинтах проступала кровь, будто под марлей раздавили красную ягоду. Снесли убитых. Их было трое. Лемнер смотрел в открытые, полные смертных слёз глаза, на пальцы в царапинах. Узнавал тех троих, с кем накануне в ночи вёл разговоры. Ступенко, что боялся получить пулю от русского Петрова. Тот, что нюхал цветок хризантемы, вспоминая, как пахнут подмышки африканок. Тот, что спрашивал о чёрном Боге. Все лежали бок о бок, усыпанные листвой. Лемнер вяло подумал, что это он послал им смерть с чёрным котом. Он прогнал эту мысль. Множество совпадений окружало его, но он был бессилен их объяснить.

— Командир, смотри какой крендель! — Вава толкал автоматом пленного. Тот был косолап, с косматыми бровями, затравленным волчьим взглядом. Из ноздрей сочилась красная слизь. Рукав на пятнистой рубахе был оторван. На белой мускулистой руке чернела татуировка. Длинная змея несколько раз обвивала руку и у запястья скалила клыкастую пасть.

— Куда его, командир? В тыл или кокнуть?

Пленный топтался, водил глазами, в которых загоралась и гасла злая искра.

— А ну, сними рубаху! — приказал Лемнер. — Снимай, говорю, рубаху!

Вава больно ткнул его автоматом. Пленный стал расстёгивать рубаху от горла к животу. Лемнер следил, как толстые пальцы неохотно толкают пуговицы в петли.

— Шевелись, хохлатый! — торопил Вава.

Пленный стянул рубаху, и обнажилось мускулистое незагорелое тело в тёмных наколках. Кресты, свастики, орлы, мечи, земноводные, пернатые, черепа. Казалось, демонические сущности гнездились в глубинах тела и проступили мрачными пятнами.

— Да с тебя шкуру снять и ковриков наделать! — изумлялся Вава.

Лемнер рассматривал мрачный орнамент, и в нём начинала глухо ныть больная еврейская память. Хотелось спрятаться от крестов, пауков и клювов. Наброситься и соскабливать скребком этот страшный орнамент, сдирая кожу до костей с толсторукого, узколобого пленника. Тот побывал в жутких подземельях и вынес на свет демонические знаки.

Лемнер поднял с земли веточку, подошёл к пленному. Тронул прутиком чёрного, с раскрытыми крыльями, беркута.

— Это кто?

Пленный скосил глаза на грудь, просипел:

— Дух неба.

— А это? — Лемнер ткнул прутиком в черепаху.

— Дух земли.

— А это? — прутик коснулся зубастой рыбы.

— Дух воды.

— А это? — Лемнер веточкой обвёл свастику. Грудь пленного содрогнулась, и свастика ожила. — Это что?

— Дух войны.

— А сам ты кто?

Пленный поднял на Лемнера ненавидящие глаза.

— Я дух.

— Бессмертный?

— Бессмертный.

Лемнер вспомнил ночной сон, бабушку Сару Зиновьевну. Она лежит голая в холодной ванне. Он поддевает под спину бабушки руки. Её худые лопатки вздрагивают. И в ней такая тоска вековечных еврейских страхов, слёз и гонений. Стая чёрных демонов облепила голое тело и летела с этого тела на Лемнера, била, клевала, жалила. Секла мечами, жгла раскалёнными крестами.

Лемнер, заслоняясь локтём от налетающих демонов, поднял золотой пистолет, приставил к узкому, в кожаных складках, лбу пленного и выстрелил. Тяжёлая пуля прошила череп и ударила в дерево. Пленный подогнул колени, присел и свалился на бок. С дерева полетела листва.

— Не дух, а падаль! — пробормотал Вава. Лемнер отошёл, чувствуя страшную пустоту, будто демоны выпили его жизнь.

Ему хотелось унестись из этой безвестной лесной полосы, посаженной заботливыми руками для сбережения урожаев. Теперь среди расщеплённых деревьев солдаты рыли траншеи, лежали носами вверх убитые, голое тело, покрытое крестами, мечами и свастиками, уткнулось лицом в землю. И на голую спину с перепончатым драконом упало несколько жёлтых листьев.

Лемнер искал, где бы прилечь, но истошный голос Вавы возопил:

— Танки! К бою!

Танки шли через поле от соседней полосы, выползая из деревьев. Один, другой, четвёртый, шестой. Шесть танков чернели на рыжем поле. За ними змеились транспортёры с бугорками пехоты.

— Вава, где «коробка»? — Лемнер смотрел на тупое приближение танков. Это были демоны, слетевшие с мёртвого тела. Лемнер, застрелив пленника, спугнул их стаю. Они сорвались с мёртвой кожи и летели на Лемнера. От них не укрыться. Они преследовали его мать и отца, тихих московских евреев. Преследовали бабушку Сару Зиновьевну, пережившую ужас гонений. Преследовали все колена, укрывшиеся среди других народов и не узнавших от них тепла. Теперь они углядели его, и от них нет спасенья.

Паника Лемнера была велика, отчаянье нестерпимо. Мутный волдырь набухал во лбу, пучил глаза. Лемнер выхватил золотой пистолет, вырвался из кустов на поле, помчался в колосьях, воздев пистолет, подобно легендарному комиссару, подымавшему роту в атаку.

— Я — «Пригожий»! — он бежал навстречу танкам.

Чёрный разрыв затмил небо. Лемнер исчез.

Очнулся от тряски. Он трясся на сгорбленной спине. Спина была Вавы. Лемнер висел на Ваве, обняв его плечи. Вава держал его запястья, встряхивал поясницей. Лемнер подскакивал, и Вава бежал. Кругом горело. Была ночь, горело хлебное поле. Они бежали среди горящей пшеницы. Лемнер видел рыжие космы огня, падающие колосья, слышал запах горелого хлеба. Он опять исчезал и перед тем, как исчезнуть, косноязычно простонал:

— Вава, меня не бросай!

Очнулся на холодной земле. Была ночь, небо едва светилось. Вава лежал рядом и сипло дышал. Близко темнела громада танка. Лемнер различал башню, съехавшую набок пушку. Не знал, чей танк, свой, чужой? Слышал запах окалины. Моргнуло и посветлело. В небе зажглась осветительная бомба, жёлтая, как дыня. Слабо покачивалась, озаряла танковые катки, отвалившуюся гусеницу и убитых танкистов. Самый ближний лежал лицом вверх. Бомба освещала жёлтое, с чёрным ртом, лицо. От носа на щёку падала острая тень. Бомба померкла, погасла. Лица танкистов исчезли. Лемнер успел промычать:

— Вава, не бросай! — и канул.

Он снова очнулся на спине у Вавы. Ноги его волоклись по земле. Вава хрипел, останавливался, бормотал, чертыхался.

— Вава, не бросай!

Лемнеру казалось, за ними стремится погоня. Его настигает голый по пояс пленник с крестами и свастиками. Бежит чернолицый африканец в малиновом берете, играя белками. Скачет президент Блумбо, требуя назад золотой пистолет. Французский геолог ударяет в землю голыми пятками. Чук и Гек, все в земле, прыгают огромными скачками, как кенгуру. Африканка Франсуаза Гонкур летит, не касаясь земли. Проститутка Алла развевает шёлковое платье. Все стремятся его настичь, тянут руки, и он лепечет:

— Вава, не бросай!

Погоня отстала. Лишь в чёрных полях семенил младенец на крохотных ножках.

— Вава, не бросай, умоляю!

Лемнер очнулся от холода. Кругом текла ночная вода. Они перебредали реку. Вава останавливался среди потока. Лемнеру казалось, что Вава хочет сбросить его. Далеко по реке, среди тёмных вод, светилось, переливалось, мерцало, как новогодняя ёлка. Лемнер знал, что там находится рай. Мама вешает на ветку серебряный шар. Папа сажает на вершину стеклянное самоцветное остриё. Лемнер тянулся к мерцанию, хотел попасть в рай.

— Вава, оставь меня здесь!

Он очнулся один, на земле. Над ним было огромное звёздное небо. Щёки, губы, лоб чувствовали холод звёзд. Огромным жемчужным мазком сиял Млечный путь. Между Лемнером и Млечным путём не было ничего, что их разделяло. Лемнер был наедине с Русской историей. Млечный путь был Русской историей.

Беспамятство Лемнера прерывалось мгновениями мутных пробуждений, и тогда ему казалось, он слышит свист вертолётных винтов, видит бородатое лицо в белой шапочке, флакон капельницы с мерцающей каплей солнца.

Ему являлся рай, далёкий, мерцающий, среди тёмных вод. Он стремился в рай, благодарный Ваве, что тот его отпустил. Он плыл по тёмным водам, приближаясь к раю, уповая на близкое блаженство, на прекращение мук, на чудесное избавление. Рай был близок, плыть становилось легче. Но неизвестные руки хватали его ногу, тянули обратно, против течения, и рай удалялся.

Лемнер очнулся в белой палате. Огромное окно было белым, шёл снег. Над ним склонилась Лана, её чудесное средиземноморские лицо, пунцовый рот. Прохладная рука у него на лбу.

— Я в раю? — прошептал Лемнер, радуясь волшебной белизне, из которой возникла Лана.

— Ты умирал, уходил, удалялся. Но я хватала тебя за ногу и не пускала. Врачи начинали над тобой хлопотать, ставили капельницы. Но ты уходил, и я хватала тебя за ногу и не пускала.

— Ты колдовала, ворожила? Они гнались за мной, хотели меня растерзать!

— Тебе оставалось жить несколько минут. Я отняла от моей жизни половину и отдала тебе. Ты не умер. Теперь мы будем жить и умрём в одночасье.

— Любовь моя, — он чувствовал у себя на губах её дивные пальцы и целовал. Она разделась, легла в его больничную кровать, прижалась всем своим длинным телом, ногами, плечами, бёдрами. Выплеснула ему на грудь свои груди. Лежали, и он чувствовал, как переливается в него её жизнь. Дремал, блаженно улыбался.