Author: Александр Проханов
Title: ТЕПЛОХОД "ИОСИФ БРОДСКИЙ". отрывок
из романа
No: 02(114)
Date: 12-02-2006
Теплоход "Иосиф Бродский", созданный германским гением на
верфях Гамбурга, с которых когда-то сходил покоритель морей линкор
"Тирпиц" и ныряли в свинцовые воды Балтики подводные стаи Деница, —
пятипалубный белоснежный корабль — поражал своей красотой и величием.
Казался башней с зеркальными этажами. Сочетал эстетику Парфенона и
марсианской ракеты. Нежность белого лебедя и тяжеловесную грациозность
кита… На борту литерами из чистого золота, искусно сочетая графику
готики, церковно-славянского и иврита, была выведена надпись "Иосиф
Бродский". Белую трубу опоясывала алая полоса с золотым двуглавым орлом —
символ президентской власти. Именно так выглядел теплоход вечером
теплого августовского дня, пришвартованный к пристани Речного порта, в
ожидании великосветских пассажиров.
………………….
В кают-компании постепенно собиралась публика, приглашенная на
спиритический сеанс и гадания. Гости рассаживались вольными рядами
вокруг стола, с благодушными, чуть насмешливыми лицами, ожидая от
предстоящего действа очередной забавы, увлекательного аттракциона, милой
развлекательной затеи.
…Некоторое время чародейка взирала на большой портрет Иосифа
Бродского, украшавший кают-компанию. Из рамки красного дерева смотрело
изнуренное, с большими глазами, лицо иудейского мученика, прозревавшего
весь скорбный путь богоизбранного народа от грехопадения, египетского
плена, исхода, бессчетных гонений и рассеяний, до напрасной попытки
создать государство Израиль, обреченное пасть под ударами палестинских
гранатометов. Есаул созерцал портрет. Тот, кто был на нем изображен,
напоминал жертвенного агнца, приготовленного к сожжению. В мрачной,
ожесточенной душе Есаула шевельнулось странное сострадание, таинственное
влечение к мученику, который был связан с ним, Есаулом, необъяснимыми
узами.
— Господа, — прервала молчание Толстова-Кац, — прежде, чем я
начну спиритический сеанс и потревожу дух Иосифа Бродского, может быть,
вы скажете мне, кем он был? Что вы знаете о Иосифе Бродском? — она
обвела собравшихся испытующим взглядом, и сова на плече повторяла ее
движения, нацеливая на гостей рыжие пронзительные глаза.
— Бродский? Език? — оживился Малютка, услышав знакомое имя. —
Был такой "беспредельщик", угольный посредник, "накручивал", как хотел.
Предупреждали его, упрашивали. А он — ни в какую. Пришлось пристрелить.
— Бродский, Иосиф? Как не знать! — радостно встрепенулась мадам
Стеклярусова. — Это мой дантист. Рекомендую, — товар на лице! — она с
готовностью обнажила вставные зубы, которые и в ржавом черепе будут
сиять белизной. Позволила помимо зубов любоваться распухшим зевом и
серым несвежим языком.
— Иосиф Бродский — известный специалист по залоговым аукционам,
— тихонько произнес Круцификс, смущенно теребя бородку. — Вместе с
господином Найтшулем они разработали метод, позволивший безболезненно
отобрать собственность у некомпетентного населения и передать ее "нашим
людям".
— Иосиф Бродский, насколько я помню, это вор-рецидивист из
Ростова, — напрягал память прокурор Грустинов. — За ним числилось
несколько убийств, он был приговорен к "пожизненному" и повесился в
ростовской тюрьме при невыясненных обстоятельствах.
— В Биробиджане есть мэр — Иосиф Бродский, — отозвался спикер
Грязнов. — И что интересно — антисемит. Евреев называет "жидами". И те —
ничего, откликаются.
— Иосиф Бродский был директором съемочной группы, когда
снимался фильм "Свой среди чужих", — хмыкнули усы Михалкова. — Конечно,
приворовывал, стервец, но мужик был классный.
— Господа, — с чувством легкой иронии, прощая собравшимся их
необразованность и удаленность от искусств, произнесла Луиза Кипчак, —
Иосиф Бродский — это замечательный поэт, сочинивший слова известной
песенки про Чебурашку. Если вы прислушаетесь к звукам, которые издает
при движении наш корабль, вы чутким ухом уловите мотив знаменитой
песенки. Кстати, он лауреат "Премии Ленинского комсомола".
Все умолкли, подавленные этим незлым, но чувствительным
упреком, почувствовав себя невеждами рядом с просвещенной красавицей.
Устремили взоры на Толстову-Кац, ожидая пояснений.
— Все вы правы, — вещунья озирала гостей проницательными очами,
над которыми наведенные брови выгибались синими дугами. Сова, вторя ей,
поворачивала круглую голову с ненавидящими золотыми глазами. — Видите
ли, Иосиф Бродский вездесущ и столик. Он был в далеком прошлом,
существует ныне во множестве воплощений и никогда не исчезнет, какие бы
сюрпризы ни преподносила нам история. В некотором смысле, он сам
является сюрпризом истории. Человечество, с момента зарождения,
двигалось от одного Иосифа Бродского к другому, являвшемуся в самые
переломные, драматические периоды и не позволявшему истории уклониться
от божественного промысла. "Иосиф" на арамейском языке — "подающий
знак". Иосиф Бродский — это тот, кто подает человечеству знаки, уводя за
собой сбившуюся с пути историю. Таким был Иосиф, сын Иакова, проданный
братьями в Египет, что предопределило появление Моисея, великий "исход",
скрижали, скинию и весь иудаизм, как неизбежный путь человечества.
Таким был великий историк и метафизик Иосиф Флавий, предсказавший
христианство. Никто не сомневается, что Святой Иосиф, в семье которого
родился Христос, был такой же путеводной звездой человечества. Можно
перечислять без конца. Иосиф Волоцкий, знаменитый устроитель
православной церкви. Иосиф Сталин, которого многие почитают святым.
Иосиф Броз Тито — несомненный славянский герой. Наконец, Иосиф Кобзон,
чьи песни, при всей их непривлекательности и ущербности, являются
"музыкой сфер" — сфер обслуживания. Иосифы Бродские есть во всех
народах, на всех материках. Есть у китайцев, есть у народа майя, есть у
племени зулу. Антропологи, изучающие останки австралопитеков, обнаружили
у некоторых скелетов признаки Иосифа Бродского. Некоторые гипотезы
утверждают, что Иосиф Бродский существовал в "дочеловеческий период",
являя себя в образе динозавра. Моя же мысль, подтвержденная гермефтикой,
сводится к тому, что Иосиф Бродский заявил себя уже на стадии
минеральной фазы земли, в период образования гор, выделения из
расплавленной магмы минералов и руд — такие самоцветы, как топаз,
изумруд, аквамарин, носят признаки Иосифа Бродского. Изучая академика
Зельдовича, его теорию происхождения Вселенной, можно найти намек, что
"первичный взрыв" в той или иной степени связан с Иосифом Бродским.
Поэтому, господа, спиритический сеанс, участниками которого вы
согласились стать, соединит вас не просто с духом усопшего человека, но с
космическими силами невиданной мощи, что одновременно и плодотворно и
смертельно опасно. Те из вас, кто отважится испросить у Иосифа Бродского
прорицание о своей судьбе, должны знать, что ответ будет содержать не
относительную, но абсолютную истину, пусть и изложенную в
сомнамбулической форме его бессмертных стихов.
Все подавленно молчали, стараясь уразуметь грандиозную,
умонепостижимую тайну, завесу над которой приоткрыла колдунья в
волшебном тюрбане с древней совой на плече.
Есаул смотрел на портрет в лакированной рамке — выпуклые,
печальные, переполненные тайными слезами глаза, наклоненная голая шея,
словно ее побрили перед ударом топора, горько сжатые губы, познавшие
тщету славословий, вкусившие полынь молчания. Он чувствовал непостижимую
связь, сочетавшую его, потомственного казака Есаула, и этого печального
иудея, занесенного в русскую жизнь, как заносит астероид в пространство
чужой планеты. Эта связь была неявной, состояла из мучительной
несовместимости и сладкой нерасторжимости. Донской казак, военный
разведчик, изощренный государственный муж. И иудей, печальный изгнанник,
болезненный стихотворец. Они являли собой две ветви расщепленного
человечества, которые пытались срастись, и в тщетных попытках истребляли
друг друга. Погибали в этом непрерывном борении, уповая на смерть, в
которой снова сольются.
— Господа, — приступила к священнодействию Толстова-Кац. —
Технология обращения к духу весьма проста, но требует определенного
навыка и решительности. Вот книга стихов поэта, — она приподняла
увесистый том в черном переплете, на котором стояло название "Перемена
империи" и была изображена странно мерцающая синяя рыба. — А вот
магические булавки, — она тронула ворох длинных стальных колючек,
увенчанных шариками из драгоценных камней. — Желающий угадать судьбу
берет книгу и под прямым углом вонзает в нее булавку. Булавка проникает в
глубь книги, то есть ваш запрос проникает в астральное тело поэта, и
острие останавливается на том изречении, в котором содержится неявный
ответ. Встречаются ваш страстный запрос, посылаемый через сталь в
глубину метафизической субстанции стиха, и оттуда, как из бездны
потустороннего мира, является желанный ответ. Конечно же, он подлежит
толкованию. Но в этом доверьтесь мне. Я распутаю хитросплетения слов,
разовью венок сонетов, переведу бормотания дервиша на понятный людям
язык, — она обвела собравшихся гипнотическими глазами, и ее вороний
клюв выбирал себе добычу среди притихших, оробевших гостей.
Есаул исполнился мучительного ожидания, сладостного
предчувствия. Хотелось принять участие в магическом таинстве, погрузить
стальную голубоватую спицу в бездонное пространство, где витало
провидение, и узнать, что сулит ему судьба, чем завершится его
отчаянный "план", его рискованный, смертельно опасный "проект". Сделает
ли его триумфатором в лавровом венце, въезжающим на торжественной
колеснице в "вечный град". Или голову его на пике пронесут сквозь
Триумфальную арку суровые легионеры на потеху вероломной толпы, на
радость торжествующего соперника.
— Приступаю к погружению в бездну, — Толстова-Кац извлекла
пакетик с порошком горчичного цвета. Бросила щепоть в огонь свечи. Пламя
из желто-белого превратилось в ослепительно-зеленое, вспыхнуло
дымно-красным, оделось нежно-лиловым, заметалось золотом, багрянцем,
пурпурно-алым и черно-синим. Словно в свече рождались демоны света,
сгорали космические спектры. Радуга, вмороженная в магическую пирамиду,
ожила, выступила за пределы стекла, превратилась в лучистую звезду,
будто в кают-компании расцвел фантастический цветок. Оторвался от
хрупкого стебля и поплыл над головами собравшихся, словно перламутровая
комета. В воздухе запахло озоном, альпийскими снегами, садовыми розами,
благовониями востока, сквозь которые потянуло серным сквознячком
преисподней, сладковатым запахом тления. Сова радостно взирала на
многоцветное пламя глазами певца Леонтьева, поющего знаменитую песню о
Казанове. Портрет Иосифа Бродского вдруг помутнел, наполнился туманом.
Лицо поэта померкло и скрылось в "дыму всесожжения". Из книги стали
истекать полупрозрачные невесомые лопасти, будто среди страниц таилась
гора самоцветов.
— Кто первый? — грозно и повелительно воскликнула жрица. — Ты! —
она указала перстом, затянутым в перчатку, на губернатора Русака,
который трусливо сжался, попытался укрыться. Но властный колдовской
взгляд поднял его из кресла, и он в трепете приблизился к столу. — Бери и
пытай судьбу! — приказала колдунья, протягивая губернатору спицу,
увенчанную смуглым гранатом.
Русак, топорща усы в трусливой улыбке, чуть кривляясь и делая
вид, что принимает увлекательную игру, несерьезную детскую забаву,
положил перед собой книгу. Приставил длинную булавку, впившись пальцами
в красное ядрышко граната. Погримасничал напоказ, изображая факира, и с
силой погрузил острие в плотную обложку, проталкивая узкую сталь сквозь
толщу страниц. Раздался тонкий вопль, исходящий из лакированной рамки,
словно там, за мутной завесой дыма, завопил подстреленный заяц.
Собравшиеся вздрогнули, многие побледнели, другие растерянно улыбались.
Есаул почувствовал, как узкая разящая боль пронзила его печень, и он
схватился за бок, как это делает раненный шпагой. Он был пронзен одной
иглой с Иосифом Бродским, висел вместе с ним в пустоте, насаженный на
тонкую бесконечную спицу, уходящую в обе стороны Мирозданья. Вокруг в
черном Космосе текли планеты и луны, мерцали созвездия, сонно дышали
галактики, и оба они в мучительных позах вращались в разные стороны
вокруг тончайшей оси, пробившей их плоть.
— Запрос послан. Теперь прочитаем ответ, — Толстая-Кац взяла
книгу, в которой торчала булавка с красной каплей граната. Слегка
встряхнула. Часть страниц распушилась, другая, скрепленная булавкой,
оставалась слитной. Колдунья раскрыла книгу на той последней странице,
где остановилось острие, удерживая кипу листов. — Булавка укажет стих,
острие обозначит ответ, — Толстова-Кац склеротическим пальцем стала
гладить страницу, нащупывая выступавшее жало. Нащупала, стала читать:
... И в этом пункте планы Божества
И наше ощущенье униженья
Настолько абсолютно совпадают,
Что за спиною остаются: ночь,
Смердящий зверь, ликующие толпы,
Дома, огни. И Вакх на пустыре...
Все слушали голос колдуньи, в котором завывал ветер
пророчества, выдувая из каждого остаток иронии, веры в самостоятельность
выбора, в бесконечное преуспевание. Русак стоял подавленный, мучительно
улыбался, заискивающе смотрел на колдунью, в чей власти было
истолковать сомнамбулический стих как предсказанье успеха или
предупреждение о неминуемой гибели.
— Мой друг, — колдунья, воздев наведенные брови и изображая
муку прозрения, переводила религиозные бормотание шамана на светский
язык общения. — Несомненно, что грядущее в вашей жизни событие,
связанное с некоторым дискомфортом и потерей достоинства, находится в
полном согласии с божественной волей, как об этом гласит стих. Само это
событие, скорее всего, случится ночью, но не где-нибудь дома или в
укромном месте, а прилюдно, среди возбужденной толпы, быть может, на
стадионе, в цирке, на ночном митинге. Здесь будет фигурировать некий
зверь, скорее всего, крупный, разъяренный, источающий дух зловонья. Им
может быть большая собака, или, положим, медведь, или даже тигр, если
действие происходит в цирке. И при этом либо толпа, либо вы сами будете
находиться в высокой стадии опьянения, подружитесь с Вакхом. Вот внешние
признаки пророчества, коих достаточно, чтобы вы усмотрели в них перст
судьбы. Готовились либо уклониться от встречи с судьбой, либо встретить
ее мужественно, как гладиатор.
Русак криво ухмылялся, очень бледный, словно выслушал
смертельный диагноз, и отправился на свое место, дергая колючий ус,
будто проверяя, не снится ли ему все это…
Есаул, наблюдавший эту процедуру, сам испытал головокружение,
как бы тоже помещенный в Мироздании на тонкой оси, пронзившей его и
поэта. Это было свидетельство трагического единства и сходства. Вращаясь
в разные стороны, оба двигались вокруг единого центра, придавая
устойчивость шаткому миру. Так вертолетные винты, раскручиваясь в
противоположных направлениях, сохраняли равновесие летящей машины.
Трагедия Иосифа Бродского виделась в том, что он стремился вырвать у
бесконечности еще один атом тайны. Сделать его явным, дать ему имя.
Назвать неназванное. Поименовать безымянное. Изречь неизреченное. Это
требовало могучего творчества, безграничного бесстрашия, беспредельного
сумасшествия. Язык, которым писались стихи, был долотом, которое
откалывало от толщи непознаваемого крошечные осколки познанного. Долото
тупилось, ломалось, искрило. Превращало стих в гулы, скрипы и клекоты.
Эта была жуткая музыка циркулярной пилы, разрезающей гранитную гору,
чтобы выточить из нее тонкую плиту и начертать на ней эпитафию.
Есаул был из той же когорты безумцев. Его государственное
служение, утопическая мечта, ради которой он совершал злодеяния,
жертвовал собой, вовлекал в сражение и творчество соратников, — были
единоборством с историей, с ее слепым дурным ходом. Стремление
развернуть ее перед тем, как она сбросит Россию в пропасть. Он старался
ухватить рычаги потерявшей управление машины, развернуть громаду в
крутом вираже, не пуская в бездну, видя, как валятся, ударяются, ломают
конечности обезумившие пассажиры.
Есаул стоял в тени гардины, наблюдая волшебное действо.
— Кто следующий? — возгласила Толстова-Кац, шевелясь в глубине
белоснежного вороха восточных одежд. Сова победно взирала, словно сидела
на вершине меловой горы, в которой поблескивали струйки золота. — Быть
может, вы, госпожа Стеклярусова? Вы не чужды спиритического опыта?
— Отчего бы и нет, — откликнулась веселая дама. — За месяц я
предсказала кончину моего незабвенного мужа. Как-то он заснул в ванной, и
вода перетекла через край, затопила дорогие, инкрустированные полы
нашей квартиры. Я сказала ему: "Милый, берегись большой воды. Держись
подальше от Невы". Он пренебрег советом, пошел купаться на стрелку
Васильевского острова, и тело его через неделю нашли в районе
Кронштадта. Итак, я готова! — мадам Стеклярусова, похожая на щебечущую
птичку, приблизилась к столу. Выбрала из кипы булавок ту, что была
украшена драгоценной каплей аквамарина. Мило улыбалась, зная, что все
любуются ее грациозными жестами, ее очаровательным молодым телом,
которое она за полчаса до этого подтянула, повернув скрытый между
лопаток заветный болтик. С силой вонзила булавку.
В лакированной раме, наполненной дымом, повторился крик,
жалобная мольба, зов о помощи. Есаул почувствовал колющую боль, которая,
как молния, проникла в ключицу, пронзила ребра, остановилась возле
сердца. Слабо застонал, хватаясь за стену. Он и Иосиф Бродский
трепетали, словно два жука, надетые на единую энтомологическую булавку,
силясь растворить надкрылья, судорожно шевелили лапками, старались
дотянуться усами до стальной иглы.
— Теперь посмотрим, — возгласила Толстая-Кац, поднимая книгу и
распуская страницы. Часть листов распушилась, другая была крепко сжата
булавкой. Колдунья поводила пальцем, нащупывая на странице колючий
кончик, и стала читать:
...Черная лента цыганит с ветром.
Странно тебя оставлять нам в этом
Месте, под грудой цветов, в могиле,
Здесь, где люди лежат, как жили:
В вечной своей темноте, в границах;
Разница вся в тишине и в птицах.
Мадам Стеклярусова застенчиво улыбалась, желая походить на
выпускницу Бестужевских курсов: то же целомудрие, та же нерастраченная
свежесть, наивное желание верить, ждать от жизни только радостей,
обещанных еще при рождении.
— Моя дорогая, пусть вас не смущают признаки, дающие основание
полагать, что ожидающее вас потрясение произойдет на кладбище, где
свищут птицы, и где в могилах царит вечная тишина. Черная лента венка со
словами прощания, множество поминальных цветов — подумайте хорошенько, о
какой могиле может идти речь? — Толстова-Кац была похожа на
благожелательную классную даму, экзаменующую выпускницу-отличницу. Та,
привыкшая быть любимой, с готовностью отвечала:
— Мне кажется, речь идет о могиле моего незабвенного мужа, куда
мы отправимся все вместе по прибытии в Петербург. Конечно, я буду
рыдать. Конечно, как всегда, встреча с родной могилой причинит мне
сладость и боль… — мадам Стеклярусова, получив "отлично", отправилась на
место, где ее молча дожидался верный телохранитель и паж тувинец Тока.
Есаул переживал странное прозрение. Иудей Иосиф Бродский и он,
Есаул, донской казак, были лютые враги по крови, обильно пропитавшей
грешную русскую землю. Но их астральные тела обагрили метафизической
кровью одну и ту же стальную ось, создавая таинственную общность
творческих душ и судеб, обреченных на поиск истины, на жертвенность, на
поношение близких, на нестерпимую, непреходящую боль.
— Продолжим наше увлекательное блуждание впотьмах, где нет-нет
да и сверкнет откровение, — Толстая-Кац разводила в воздухе несвежими, в
драгоценностях и пигментных пятнах руками, выписывая странные
иероглифы, затейливые вензеля, запутанные монограммы, будто раздвигала
завесы, перемещала светила, устраняла мешающих духов, открывала полог,
за которым брезжила истина…
Есаул томился, чувствуя, как из разъятой преисподней, из-под
полога, приподнятого руками колдуньи, вылетают бесплотные духи. Реют в
кают-компании, колеблют пламя свечи, тревожат в магической пирамиде
пылающую радугу. Он, Есаул, не был Богом, не творил историю, но Бог
двигал его делами и помыслами, и он, исполненный волей Божией, услышав
пророчество Ангела, служил России, отводя от нее беду. Как и Иосиф
Бродский, пророчески, косноязычной речью доносил до оглохших людей голос
Бога, напоминал о поруганных заповедях, попранном ковчеге завета,
опрокинутом жертвеннике, опустевшей скинии. Оба они были сосудами, в
которых гудел голос Бога, трубами, из которых дул огненный псалом.
— Не угодно ли вам, господин Куприянов, исспросить оракула? Вы,
накануне триумфа, слушаете массу советников, аналитиков и
политтехнологов. Не желаете ли прибегнуть к услугам скромной чародейки,
которая вас искренне любит? — Толстова-Кац кокетливо завертела вороньим
носом, облизала языком густо накрашенные губы, и сова на ее плече
заерзала, замотала гузкой, защелкала клювом, подражая старой куртизанке.
— Погадайте, погадайте, — милостиво согласился Куприянов,
сидевший рядом с Круцификсом. — Сразу на нас двоих погадайте. — Он
положил руку на плечо Круцификса, и тот сжался, как сжимается преданный
пес от прикосновения хозяина: — Мы только что договорились, что
господин Круцификс в будущем правительстве продолжит управлять
экономикой. Погадайте, каковы перспективы экономического роста? Каков
уровень инфляции? Не грозит ли нам дефолт? — Куприянов посмотрел на
дорогие часы "Патек Филипп", словно его ждали на заседании
Правительства. Барственно улыбаясь, прошествовал к столу, баловень и
любимец, несомненный фаворит, уже вытянувший счастливый билет и теперь
на разные лады получающий благословение от своей удачливой фортуны. Все
любовались им — его статью, красивым лицом, дорогими часами. Верили в
его звезду, сопрягали с его победой будущее благополучие.
Книга легла на стол. В сильной руке Куприянова возникла
булавка, увенчанная сердоликом. Он установил острие. Сжал скулы, напряг
бицепс и вогнал булавку вглубь книги. Крик из портретной рамы
повторился. В клубах розоватого дыма что-то металось, пыталось
вырваться, но, пришпиленное, оставалось в полированном четырехугольнике
рамы.
— Ну что ж, посмотрим, что сулит Иосиф Бродский вам обоим, —
милостиво улыбалась Толстова-Кац, кивая Куприянову и Круцефиксу. —
Давайте прочтем начертанное:
... Один топором был встречен,
и кровь потекла по часам,
другой от разрыва сердца
умер мгновенно сам.
Убийцы тащили их в рощу
(по рукам их струилась кровь)
и бросили в пруд заросший.
И там они встретились вновь...
Куприянов стоял оша
рашенный. Еще держалась на лице надменная улыбка, но само лицо
стало бескровным, словно он заглянул в гроб и увидел себя с окостенелыми
веками, выцветшими губами, бледным лбом, на котором православный
бумажный венчик кротко возвещал: "ныне отпущаеши раба Твоего..."
Круцификс съехал с кресла и сжался в робкий комочек, заслоняясь от
разящего, посланного сверху удара. Сама Толстова-Кац, казалось, была
смущена:
— Не усматривайте, мои родные, дурной знак в полученном
предсказании. Напротив, по закону инверсии, любое преждевременное
упоминание смерти — есть заговаривание смерти, выкликание ее бессильной
тени, обман смерти, отвлечение ее от субъекта, когда ее истребляющая
сила направляется мимо, в пустоту, и мы слышим лишь слабое дуновение
прошелестевшей мимо косы. Так что, любезный господин Куприянов, этим
посланием вы обезопасили себя от козней врагов, которые, увы, все еще
присутствуют среди нас и желают вам зла, — с этими словами ведьма
метнула ненавидящий взгляд в сторону Есаула, и тот заметил, как
задымился край гардины.
Он был в смятении. Кругом торжествовали враги. Носились
кромешные духи. Искали его смерти. Но был ли второй пытаемый на его
стороне? Сочувствовал ли Иосиф Бродский его непосильной борьбе? "С кем
вы, Бродский?" — шептал Есаул. Обиженный государством поэт, изгнанный из
суровой России, не проклял ли он негостеприимную землю? Не проклял ли
империю? Империю — как плод вдохновения, поэму, пропетую тысячью уст,
прославленную сонмом голосов, запечатленную тьмою народов. "Перемена
империи" — есть возвращение великого царства, преображение Родины,
воскрешение ненаглядной России. Это цель и его, Есаула, борьбы, заветная
страсть и надежда. "Ради нее я вышел на бой, сел на теплоход, терплю
унижения, молчу под пыткой. С кем вы, Иосиф Бродский?" — беззвучно
вопрошал Есаул, глядя в дымящую раму, где корчился дух поэта.
— Господа, кто еще желает говорить с поэтом на языке птиц и
камней? Кто рискнет распознать в гуле ветра и звоне ручья весть о
грядущем? — Толстова-Кац приглашала к столу гостей, заманивая их
колыханием рук, переливами золота и бриллиантов.
— Госпожа Толстова-Кац, — раздался ехидный, насмешливый
голосок, напоминавший хихиканье Жванецкого. — А что бы вам самой не
попытать судьбу? Духи к вам благосклонны. Ответ, который вы получите,
будет произнесен не на языке птиц и камней. Мы сможем узнать, как
провидит ваше будущее великий поэт.
— Я как раз хотела обратиться к духам за пророчеством, хотя
волшебники знают все о себе наперед. Но чтобы вселить в вас мужество,
приобщить ваши робкие души к вечному, я готова послать запрос, —
надменно ответила чаровница, и сова грозно щелкнула клювом, заставляя
умолкнуть насмешника.
Есаул сострадал поэту, над которым чинилось глумление. Алмазный
стих, добытый в каменоломнях непознанного, извлекался на потеху толпы.
Его щупали жадные руки, облизывали липкие языки. Сокровища, место
которым было в ризницах великой империи, расхватывала тупая толпа,
валяла в грязи и помоях. Он чувствовал страдание поэта, любил его, звал в
соратники. Оба они — поэт и солдат — были нужны друг другу. Солдат
своим жертвенным подвигом вдохновлял поэта на творчество. Поэт утверждал
на века великие деяния солдата. Есаул звал Иосифа Бродского в великий
имперский поход, обещал ему место в шатре, долю певца империи, "великий
стиль", о котором мечтали Пастернак и Ахматова, Булгаков и Шолохов,
Мандельштам и Фадеев. Оба они, герой и провидец, воин и сладкопевец,
совершат "перемену империи".
— Итак, "что день грядущий мне готовит"? — Толстова-Кац
положила перед собой книгу, исколотую в предшествующих опытах. Из вороха
булавок выбрала ту, что была украшена крупным зерном аметиста. Сверкая
очами, с безжалостной улыбкой вонзила сталь. Из рамы донесся вопль столь
истошный, что казалось — с этим воплем душа навсегда погружается в
вечную тьму. Из переплета выступили рубиновые капли. Страница, которую
раскрыла ведьма, была пропитана кровью. Острие остановилось в стихе,
который она стала читать нараспев:
... Ты та же, какой была.
От судьбы, от жилья
После тебя — зола,
Тусклые уголья,
Холод, рассвет, снежок,
Пляска замерзших розг.
И как сплошной ожог —-
Не удержавший мозг...
Мгновение колдунья молчала. С ней происходили преображения. Она
превратилась в Венеру Милосскую с обрубленными руками, поразительной
красоты и неги. Затем — в скифскую бабу с приплюснутой башкой,
уродливыми бедрами и вислым каменным задом. В девушку с веслом, что
когда-то украшала Парк культуры и отдыха имени Горького. В золотую
буддийскую танцовщицу с трепещущими крылышками у пяток. В скульптуру
Майоля с громадными ягодицам, пухлым животом, на который наваливались
гипертрофированные груди с уродливыми сосками. В Статую Свободы с
пылающим факелом. И наконец снова в Толстову-Кац, рыхлую, разбухшую, в
намокших материях, из которых сочилась несвежая жидкость.
— Не лги, жид проклятый!.. — крикнула она, показывая кулак
дымящейся раме. — Ты всегда меня ненавидел!.. Не верю твоему
предсказанию!.. Явись сюда сам и разъясни, от каких таких розг я должна
умереть? Кто засечет меня насмерть? Почему мое тело бросят гореть на
угли, и от них останется черный пепел?.. Выходи сюда, мерзкий жид!..
Ее сквернословия были ужасны. Гостей обуял страх. Шляпа
Боярского вместе с принадлежащей ей головой оказалась под креслом. Усы
Михалкова подметали пыль в дальнем углу кают-компании. Лысинка
Жванецкого, покрытая испариной, силилась спрятаться под подолом Луизы
Кипчак. Кутюрье Словозайцев нервно хохотал, хотя ни одна из манекенщиц
не рискнула в эту ужасную минуту щекотать его ребра. Все ждали, чем
кончится приступ бешенства, обуявший Толстову-Кац.
Колдунья, между тем, принялась ворожить. Извлекла табакерку,
где хранился порошок растертой в труху саламандры. Кинула на стол колоду
игральных карт, рассыпав ворох валетов, тузов и дам. Пересадила сову
на другое плечо, отчего недовольная птица зашипела и выпустила из-под
хвоста ядовитый шмоток.
— Явись тотчас пред моими очами, мерзкий клеветник и
обманщик!.. Заклинаю тебя духом Астарты и именем Гекаты!.. Понуждаю тебя
кровью жертв, что приносили в Вавилоне богам Евфрата и Тигра!.. Изыди
из дыма на свет! — метнула в свечу прах саламандры, наполнивший
кают-компанию бенгальским блеском.
Из дымной рамы вдруг просунулся молодой иудей, с черной
бородой, жгучими очами, облаченный в дорогие одежды, с золотым амулетом
на шее в виде рогатого овна.
— Не ты, не ты!.. — замахала на него Толстова-Кац, прогоняя
обратно в раму. Показавшийся по пояс Иосиф был не Бродский, а сын
Иакова, проданный братьями в Египет.
Колдунья метнула в свечу новую горсть трухи, отчего комната
наполнилась слепящим мерцаньем, словно от вспышки салюта. Из рамы
просунулся лысый старец с морщинистым лбом, в линялой тунике, в завитках
седой бороды.
— Иосиф Флавий, ты-то зачем мне нужен!.. Ступай, откуда
пришел!.. — накричала на философа рассерженная ворожея, загоняя
пришельца обратно в раму.
Она кидала в свечу магический порошок саламандры, вызывая
Иосифа Бродского. Но что-то не складывалось в магическом заговоре.
Вместо выкликаемого поэта один за другим по пояс появлялись Иосиф
Волоцкий в монашеском облачении, с драгоценной панагией, черно-седой
бородой. Иосиф Сталин в маршальском кителе с бриллиантовой Звездой
Победы. Иосиф Кобзон в парике из черного каракуля, беззвучно разевавший
рот, из которого вылетали тучи мошки. Все они держались за перекладину
рамы, высовываясь наружу и что-то силясь сказать. Но рассерженная
Толстова-Кац махала на них, загоняла обратно в мир иной.
Наконец, выведенная из себя, она приподнялась из кресла,
огромная, гневная, хлюпающая водой Мертвого моря, пропитанная
месопотамской влагой:
— Явись, лжец!.. Иначе книгу твою буду сечь лозой, пороть
розгой, кину на уголья, превращу в мертвый пепел! — она швырнула в свечу
последнюю щепоть порошка. Комната озарилась фиолетовым светом. Ударил
гром. Из рамы, неловко, как перелезают через забор, вылез тощий,
угловатый, болезненный человек, дико вращая глазами, затравленно
поворачивая шею. На нем была длинная, расстегнутая на груди рубаха,
белые кальсоны с тесемками, стоптанные туфли на босу ногу. Так одевают
пациентов в сумасшедших домах. Загнанно глядя на мучительницу, путаясь в
тесемках, бочком протиснулся меж рядов, добрался до двери, вышел на
палубу. Переступил через борт и мягко опустился на воду. Не утонул, а
лишь слегка разбередил поверхность. Сутуля плечи, прижимая руки к груди,
пошел по водам, удаляясь, переставляя неловкие ноги, тощий, одинокий, в
сторону берега, оставляя на воде след, подобный росчерку ветра. Следом,
покинув плечо колдуньи, полетела сова, уменьшаясь, переваливаясь с
крыла на крыло.
Все, обомлев, смотрели, как уходит по водам Иосиф Бродский…
июль 2005 — январь 2006
Источник: http://www.zavtra.ru/denlit/114/81.html |
