Глава третья
Наступила суббота. Есаул, пребывая в тяжелом раздумье, отправился в Рублевско-Успенский оазис, где на даче у генерального прокурора Грустинова собирался «узкий государев круг». Союз приближенных соратников, «рыцарский орден», имевший обыкновение в конце недели, вдали от людных приемных, рабочих кабинетов, нервных встреч и телефонных звонков, встречаться на природе и свободно обмениваться мнениями по поводу важнейших государственных дел. Глядя сквозь сетчатую шторку «мерседеса» на мелькание красных сосен, дымчатых хвойных крон, на верноподданных постовых, элегантно отдававших честь, Есаул пытался совместить множество элементов, из которых силился возникнуть сложный проект — ответ на трагедию, вызванную предательством Президента Парфирия. Но замыслу не хватало гравитации, отсутствовал скрепляющий принцип. Собранные элементы складывались в стройную фигуру, которая мгновение держалась в сознании, переливаясь драгоценными гранями, а потом начинала рассыпаться, рушилась, как огромное кристаллическое здание, пронзенное «боингом», превращалась в дым.
Усадьба прокурора Грустинова помещалась в чудесном уголке на берегу Москвы-реки. Включала в себя участок заповедного леса, главной ценностью которого был пятисотлетний дуб, поражавший грандиозностью, каменистым, в буграх и дуплах стволом, черными как застывшая лава, ветвями и необъятной кроной, полной желудей, соек, сизоворонок, малиновок, дятлов, дроздов и белок. Этот дуб был внесен в каталог ЮНЕСКО под названием «Богатырский», ибо, по преданию, под ним отдыхал Илья Муромец после того, как скрутил и посадил в мешок Соловья-разбойника, свившего гнездо в ветвях того же дуба. Другое предание связывало заповедный дуб с Кудеяром-разбойником и несметной казной, зарытой в корнях. Третье предание утверждало, что под этим дубом лишилась невинности греческая царевна Софья Палеолог, когда ее привезли венчаться в Москву с великим князем Иваном Третьим. Было много других преданий, что и заставило прокурора Грустинова включить священное дерево в территорию своего участка, дабы уберечь национальную святыню от бездумных посягателей.
Есаул застал соратников сидящими за дощатым столом, в продуваемом ветром бунгало. Они поедали вкусное мясо громадного кабана, располовиненная туша которого вращалась на вертеле среди дыма и багровых углей. Искусные повара махали опахалами, раздувая угли, опрыскивали вспыхивающее пламя водой, мягко вращали тушу, насаженную на железный шкворень. Другие длинными ножами отрезали ломти смуглого благоухающего мяса, несли на тарелках к столу. Царственный дуб бросал на зеленый газон просторную круглую тень, был полон голубого дыма, вспыхивал в черной листве колючим солнцем. Появление Есаула не нарушило трапезы, лишь внесло в нее оживление.
— Садись, Вася, закажи любую часть кабана, по вкусу, усаживал гостя прокурор Грустинов, возбужденный сладким дымом жаровни и зрелищем могучего, рассеченного надвое зверя… Прокурор был тучен, носил за спиной, на животе, на груди комья жирного мяса. Крохотные синие глазки шаловливо блестели среди складок розового лица. — А мы тут, знаешь, состязаемся, кто лучше предание про дуб расскажет. Я их запишу, отнесу в краеведческий музей, чтобы детки знали. Ну, кто у нас на очереди?
Взгляд его упал на спикера Государственной думы Грязнова. Серое железистое лицо, ямы щек, вислые, неопределенного цвета усы, сдавленные виски, — казалось, голова Грязнова побывала в слесарных тисках, где ее обрабатывали грубым напильником. Чмокая, он поедал кабаний мозг, извлеченный из звериного черепа, отрезал аккуратные ломтики от складчатой массы, подносил на вилке к усам.
— Ну что вам сказать, господа? Предание таково. Иван Грозный охотился в этих местах. Раз, на охоте, проезжая мимо дуба, застал под ним своего сына Ивана, который задрал юбку молодой монашке и воткнул ей свой… ну как это по-татарски? — ялдак! А эта монашка была любимой наложницей Грозного-царя. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Вернулся в Москву, велел выстругать посох из ветки этого дуба, оковать железом. Когда сын Иван вошел в его палаты, царь вскочил и гневно крикнул: «Умри от дуба сего!» И убил сына. Вот такое, стало быть, предание. — Грязнов обвел собравшихся мутными глазами, в которых на мгновенье расступился донный ил и проглянуло осмысленное выражение. После чего с прежней старательностью стал поедать кабаний мозг.
— Кто следующий? — воззвал прокурор Грустинов, чиркая в блокноте маленькой золотой ручкой. — Даешь предания!
Следующим был министр экономики и развития Круцефикс. Небольшой, с неуверенными жестами, волосяным комочком бородки, волнистой шелковой шевелюрой, он отличался болезненной женственностью, которая проявлялась в странном жеманстве, с каким он поглядывал на свою тарелку. На тарелке красовался выпученный запеченный кабаний глаз — желтоватый белок, черный зрак, окруженный белесыми человеческими ресницами. Круцефикс прилаживался ножичком норовя отрезать кусок глаза. Не решался, бессильно опускал руки.
— Предание, как оно бытует в окрестных деревнях, следующее. Петр Первый проезжал в карете мимо сего дуба. Залюбовался на могучее дерево и воскликнул: «Срубить его на постройку российского флота, коим будем теснить шведа на Балтике!» А из дупла голос: «Не руби, царь, заветное дерево. Где же нам тогда хороводы водить?» Царь заглянул в дупло, а там сидит пастушка, красная девица, ох как собой хороша. Царь ценил красоту, тут же красавицу на траве под дубом оприходовал. Пастушка через положенное время родила сына, которому царь дал имя — Дубровский и произвел во дворяне. Быть может, герой пушкинской повести — прямой царский потомок? — Круцефикс болезненно улыбался, оглядывая товарищей… Снова взял ножик, зажмурившись, разрезал надвое кабаний глаз, и тот распался, как крутое яйцо.
— Отличное предание. — Прокурор колыхал розовым жиром щек, делал пометки в блокноте. — Следующий!
Был черед говорить телевизионному магнату Попичу. Маленький, большеголовый и нервный, он во всем усматривал тайный подвох. Это делало его надменным, заставляло держать голову с хохолком высоко поднятой, произносить слова с пренебрежением к собеседнику. Высоко поднятыми были и его каблуки, что придавало некоторую неустойчивость походке, а значит, и характеру, подверженному вспышкам неоправданного раздражения. Он отложил нож, которым резал изогнутый кабаний язык, похожий на ятаган. Язык был шершавый, с желобом, в котором, казалось, еле держался предсмертный звериный рык.
— Предание? Вечно ты со своими прокурорскими выдумками! Ну хорошо, слушайте. Ехала Екатерина Великая из Петербурга в Крым. Проезжала мимо дуба, и напала на нее похоть. А она, надо вам сказать, не умела ждать. Если приспичит, подавай мужика. Потемкина не было рядом, он вперед ускакал строить вдоль дороги деревни. Разумовский ждал ее в Запорожской Сечи с казаками. А был только кучер кареты. Она говорит ему: «Давай развязывай кушак, иди ко мне в карету». — «Барыня императрица, нездоров я. С утра карету поднимал, кила выпала». — «Ступай, говорю, а не то велю в Сибирь сослать». Нечего делать, кучер вошел к ней в карету, и она так разохотилась, что пошли они по третьему и по четвертому кругу, покуда кучер не помер. Императрица привела кринолин в порядок и сказала: «Дал дуба». С тех пор это крылатое выражение привилось в народе.
— Ну ты даешь, Попич, — хохотал прокурор, водя золотой ручечкой. — Ну-ка давайте дальше по кругу!
На приглашение откликнулся министр обороны Дезодорантов, щегольского вида, с бровями вразлет, с легкой асимметрией аристократического лица. Одна рука у него была короче другой, талию стягивал корсет, рядом стояла тросточка — спутник хромоты. Баловень успеха, сластена, искусный танцор и ценитель классической музыки, он всегда во время артиллерийских стрельб затыкал уши разноцветной ваткой, чтобы не повредить чуткий к бельканто слух. Сейчас он исследовал огромный, белесого цвета кабаний семенник, лежащий перед ним на тарелке. Гурман и эстет, он не торопился разрушать ножом уникальное произведение природы.
— Предание, мои друзья, таково, — с легким грассе произнес он. — Стало быть, наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин прогуливался в дубраве, сочиняя очередную из своих изумительных сказок. Приближаясь к дубу, он заметил дремлющую под ним барышню-крестьянку. Дивной красоты молодые, дышащие во сне ланиты. На целомудренной вые золотая цепочка. Поэт был по-африкански горяч. Осторожно снял с барышни золотую цепочку, повесил на сучок. Желая разбудить красавицу, тихо мяукнул. На его неясное «мяу» барышня откликнулась своим. Поэт овладел ею во сне. Вот так в «Руслане и Людмиле» появилась в зашифрованном виде эта любовная история: «Дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом…» — Дезодорантов мило улыбнулся и погрузил нож в перевитый жилами семенник.
— Ну ладно, теперь моя очередь. — Прокурор Грустинов отложил золотую ручку, воззрился на тарелку, где в черной крови круглилось огромное, как валун, кабанье сердце. В нем запеклась рваная рана — след тесака, прервавшего звериную жизнь. — Значит, так. Один деревенский силач по имени Иван, лежа под дубом, поднял на своем члене двухпудовую гирю. Это и был русский богатырь Иван Поддубный. — Прокурор захохотал, схватил кабанье сердце крепкими пальцами и стал поедать, роняя на тарелку кровяные капли.
Есаул слушал их дурацкие речи, простительные после недельных трудов, когда они стоически и верно несли непосильный груз государства, в служении которому поклялись. Им доверил свою тайную мечту о возрождении великой России Президент Парфирий. Наполнил их жизни грандиозными деяниями, смертельным риском. Возвысил над алчной и бездарной толпой чиновников, поручив «государево дело». Вероломно бросил среди незавершенных начинаний. Есаул, охваченный смятением, старался отыскать одно-единственное, среди множества ложных, решение, которое положит предел предательству. Выстраивал одну за другой великолепные конструкции, сияющие небоскребы, отточенные филигранные башни. Но прилетал очередной «боинг», протыкал драгоценный кристалл, и конструкция осыпалась множеством пыльных осколков.
Как всегда в моменты высшей опасности, он доверялся не логике, не причинно-следственной обусловленности, а своей звериной интуиции. Закрывал суровые, с волчьей искрой глаза, разверзал потаенное око во лбу, начинавшее заглядывать в сокровенную глубь явлений. Вот и теперь, под смех соратников и стеклянный звон рюмок, чувствовал, как в костной глазнице накаляется, накапливает энергию рубиновый лазер, посылает в пространство пучки лучей, и те, облетев неведомые миры, приносили загадочные отражения.
Есаул грезил, вылавливая образы из таинственных океанов, надеясь среди случайного улова обнаружить драгоценный сосуд.
Между тем восседавшие в застолье обсуждали события минувшей недели, занимавшие их политические умы.
— Все-таки не понимаю намерений Аркадия Трофимовича Куприянова, — рассуждал прокурор Грустинов, отирая расшитым полотенцем жирные блестящие губы. — Ведь знает, стервец, что на крючке. Его партийная кличка «Аркаша — два процента» имеет подтверждение в наших оперативных материалах. Он, стервец, находясь в правительстве, аккуратненько отрезал себе дольку от любой правительственной программы. Строим детский кардиологический центр — два процентика от детишек себе. Строим скоростную железную дорогу — два процентика не достроили, потому что Аркаша слизнул. Финансируем сельское хозяйство — пяток крупных хозяйств разорилось, а у Аркаши на счетах еще десять миллионов. Если падают вертолеты, сходят с рельсов поезда, взрываются подстанции — это значит, Аркаша богатеет. Неужели дурачок не понимает, что прокуратуре известны все его счета на Кипре, все виллы на Лазурном берегу, все подмосковные дачи. А все равно, стервец, лезет в президенты. Надо его хорошенько пужнуть! Хоть бы дачкой в Троице-Лыково! — Теперь на тарелке прокурора вместо съеденного кабаньего сердца лежала нога зверя, жареная, в румяной корке, с коричневым копытом, в котором запеклась смуглая кровь. Прокурор посматривал на эту ногу, прицеливаясь, с какой бы стороны за нее ухватиться.
— Чему удивляешься? — нервно, почти с возмущением воскликнул экспансивный Попич. — Если он идет в Президенты, значит, получил агреман американцев. Что ты с ним сделаешь? Посадишь, как Ходорковского? Да он после этого точно в Президенты пройдет. Наш народец сердобольный, любит мучеников. Аркаша из «Матросской Тишины» прямо в Кремль прыгнет. Нет, дорогой мой, тут надо действовать тоньше. У меня в «Останкине» есть пленочка, можно сказать заветная. На ней Аркадий Трофимович во время фуршета снят. Такой импозантный, красавец, осанка царственная, в руке бокал с шампанским в золотых пузырьках. А ширинка расстегнута. Мой оператор Шмульрихтер, замечательный мастер, эту ширинку, снимал и слева, и справа, и наездом, и почти что внутрь заглянул. Показать по центральному телевидению — вся страна хохотать будет. После такого Президентами не становятся, а идут в программу «Аншлаг»! — Попич с хохочущими глазами надменно оглядывал товарищей, демонстрируя свое над ними превосходство, понимание тонких технологий, важность политического театра, а не топорных методов прокуратуры. На его тарелке, где еще недавно красовался язык зверя, теперь завивался спиралькой симпатичный кабаний хвостик. Попич взял его опасливо, словно это был зажаренный червячок. Сунул в рот и хрустнул, прислушиваясь к нежному звуку и чудесному вкусовому ощущению.
— Куприянов — неблагодарная скотина, вот и все! — спикер Госдумы Грязнов сурово топорщил посыпанные железной пудрой усы. — Когда он был премьером, стелился перед Президентом. Меня умолял обеспечить в Думе его утверждение, клялся в вечной дружбе. Мы его Дутые бюджеты протаскивали, от коммунистов отбивали, а он, скот, теперь подножку Президенту ставит. За такие дела молотком убивают или топят в бочке с дерьмом. Я подготовил законопроект, по которому запрещается финансирование выборных кампаний из зарубежных фондов. Пусть-ка теперь Аркашка не на американские денежки, на свои, наворованные избирается. Да он лучше удавится, чем копейку из кармана вынет. Конечно, этот угольный жулик Франц Малютка его поддерживает, на шахтерские деньги его кампанию финансирует. Ну да наши люди в ФСБ покажут, как Малютка отмывает денежки в зарубежных банках. Одна минутка, и нет Малютки. — Спикер выругался, похожий на рассерженного слесаря, весь в седой окалине, железных опилках, проволочный, жестяной. Еще не успел расправиться с кабаньими мозгами, похожими на складчатый пластилин, а на тарелке у него появилось зажаренное свиное ухо, розово-золотое, треугольное, ломкое на вид, с непогасшим, сладко дымящим угольком.
— Все-таки Аркадий Трофимович — опытный экономист и управленец, — осторожно заметил Круцефикс, испытывавший тайную симпатию к Куприянову. — При нем наблюдался заметный экономический рост. Он заручился поддержкой Бориса Николаевича. У него отличные отношения с Добровольским, а значит, с крупным бизнесом. Может, попробовать отговорить его от безумной затеи? Пообещать ему снова роль премьера? — Но тут же, под суровыми взглядами товарищей, Круцефикс поспешил отказаться от сентиментальной затеи. — Нет, едва ли он остановится, если за ним американцы. Как нехорошо, как нечестно! А мы так ему доверяли! — Круцефикс, поглотивший запеченный кабаний глаз, теперь осматривал новое лакомство — изогнутое желтоватое ребро, окруженное нежным, благоухающим мясом.
— Если уж, господа, говорить о настоящем пиаре, то расстегнутая ширинка Куприянова должна быть дополнена стратосферным, туго застегнутым костюмом нашего Президента. — Изящный в словах и жестах, слегка грассируя, министр обороны Дезодорантов вынул монокль и, играя солнечным зеркальцем, навел на присутствующих. — Я предлагаю поближе к выборам провести воздушный парад над Москвой, как во времена Сталина. Я подыму в воздух весь военно-воздушный флот России. Гигантская эскадра ракетоносцев, бомбардировщиков, истребителей, штурмовиков с ревом пройдет над Красной площадью. В головном «стратеге» будет находиться наш замечательный Президент, и народ увидит, кто истинный хозяин страны, держатель русской земли и русского неба. — Он уронил монокль, повисший на золотой цепочке. Кабаний семенник, перевитый упругой жилой, был съеден. Его сменила грудинка, смуглая сочная мышца в прожилках мраморного жира.
Есаул рассеянно слушал наивные речи сотоварищей, не оставляя мучительных попыток сочетать воедино множество разрозненных мыслей. Его мыслительный процесс напоминал усилия алхимика, который собрал в реторту десятки элементов — подвергал их нагреву, пропускал по змеевику булькающие растворы и газы, наблюдал, как вскипают разноцветные смеси, выпадают искрящиеся осадки. Но не было среди них драгоценного кристалла, волшебного философского камня, способного претворять обыденные чувства и мысли в бесценное золото откровения.
Служитель в облачении тирольского охотника — замшевая безрукавка, кожаный ягдташ, шляпка с фазаньим пером — положил перед ним на тарелку кабаний пупок — жилистый пузырь, наполненный шипящим соком. В этом мускулистом отростке таилась скрытая мощь. Пуповина соединяла зверя с племенной стихией, свирепой энергией косматых существ, с яростью звериных боев и гонов. Съесть кабаний пупок означало соединить себя с бесконечной жизнью земли, с языческим первородством, прозорливостью первобытной души.
Тем временем из-за Москвы-реки, из лугов, из полуденного горячего блеска подымалась пышная туча. Ее края состояли из белоснежных пухлых шаров, раздувавшихся один из другого. В сердцевине копилась тьма, фиолетовая чернота, в которой, как в люльке, дремала гроза. Луга блестели от солнца, от бессчетных цветов, мотыльков, разноцветных шмелей и мух, стеклянных стрекоз, а в туче собиралась студеная водяная сила, готовая погасить разноцветье луга. У края тучи, у белой сияющей кромки, парила семья ястребов, реяла в невесомых потоках.
— Василий, отчего ты не пьешь, не ешь? — окликнул его министр обороны Дезодорантов, озорно, по-гусарски вскинув золотистую бровь. — Солдат перед походом должен набить желудок.
Есаул не отозвался на замечание друга. Трапеза на дощатом столе, залитые жиром и кровью доски, падающие в фарфоровое блюдо кости напоминали поедание жертвенного животного — языческий пир под священным дубом, в стволе которого жил языческий бог, могучий Перун. Ему приносилась жертва, ему в угоду проливалась звериная кровь, ему посвящались возлияния и звоны кубков. Божество внимало, спрятавшись в гигантский ствол, в черную сочную крону. Обнаруживало себя в мерном движении тучи, которая выкатывала в синеве громады белых шаров.
— Вася, присоединяйся к компании. — Прокурор поднял хрустальный стакан с водкой. — Тебе лучший кусок принесли. Ты у нас — пуп земли. Выпьем за нашего Президента!
Все потянули стаканы со сверкающей водкой. В момент, когда хрустали страстно ударились друг о друга, Есаул произнес:
— Президент Парфирий нас предал. Он отказывается идти на третий срок. В сговоре с американцами уступает свое место Куприянову. Нас ждут огромные потрясения. Может быть, гибель.
Все замерли с протянутыми руками, в которых сверкали радужные хрустальные вспышки. Напоминали скульптурную группу, фонтан застывших фигур, в руках которых влажно переливалось стеклянное солнце, фигуры распались, невыпитые стаканы стукнули о доски стола.
— Ты с ума сошел, Вася! — трезвел прокурор Грустинов, выкатывая из жирных складок маленькие умные глазки, похожий на сердитого носорога. — Дурацкие это шутки!
— Я не шучу, — сказал Есаул. — В аппарате уже приготовлен текст, в котором Президент Парфирий объясняет народу, почему он не может остаться на третий срок. Уже состоялись две закрытые встречи Президента и Куприянова, где согласованы посты в будущем правительстве. Управделами Президента получило указание перестроить интерьер Ново-Огарева по эскизам Куприянова, на его вкус и манер. А главное, во время моей встречи с американским послом Киршбоу тот сообщил мнение на этот счет Госдепартамента. Президент Парфирий должен уйти, ему гарантируется иммунитет и участие в параполитических организациях мира. Нам же иммунитет не обещан, а, напротив, с нас будут спрашивать за издержки восьмилетнего правления, и, возможно, будут спрашивать в Гааге.
Настала тишина столь глубокая, что были слышны тихие голоса поваров у жаровни, поскрипывание шкворня, на котором вращался кабан, шипенье падающего в огонь жира. Туча воздвигала в небе свои бело-синие башни. В ее глубине, в фиолетовой тьме что-то слабо дрожало и вспыхивало. Так в животе беременной великанши бьется слепой младенец. Часть далекого луга была в сверканье, переливалась зноем и блеском, очаровывала струящимся разноцветьем. А другая была в тени, замерла, словно на нее наступила громадная темная стопа. Дуб, окруженный теплой тенью, еще стеклянно сверкал, но в его могучей кроне наступило безмолвие, утихли дрозды и малиновки, перестали скакать дятлы и белки.
— Но тогда, если все это правда, надо бежать! Продавать недвижимость, переводить деньги в «Банк оф Нью-Йорк», жечь документы и немедленно уезжать! — панически воскликнул спикер Госдумы Грязнов, глядя на дворец с готическими шпилями, ампирными колоннами и мусульманскими минаретами — свидетельство архитектурных пристрастий прокурора Грустинова. Там стояли автомобили, прогуливались ленивые шоферы, и можно было вскочить в «мерседес» и мчаться в «Шереметьево» на ближайший рейс в Лондон. — Надо сваливать отсюда немедленно!
— Это абсурд, — остановил товарища крайне взволнованный Круцефикс. — Зачем бежать? Надо договориться с Куприяновым. Аркадий — разумный, взвешенный человек. Мы с ним работали. Он меня ценит. Не так-то много способных экономистов и управленцев, готовых работать в правительстве. Это не то что сажать в тюрьму олигархов или отдавать приказы снести с лица земли очередной чеченский аул. — Круцефикс язвительно взглянул на Есаула, чуть отсаживаясь от него. Провел между ним и собой черту, помещая себя в безопасную зону, куда не было хода Есаулу.
— Друзья, умоляю, не надо впадать в панику! — Министр обороны был бледен как полотно. Он силился сохранить единство «священного ордена», который стремительно распадался. — Надо упрашивать Президента остаться. Надо организовать общественность. Обратимся к Патриарху. Пусть граждане пишут письма. Все партии, все сословия, деловое сообщество, армия, губернаторы. Пусть направят делегации. Помните, когда Иван Грозный затворился в Александровской слободе и грозил отречься от царства, народ шел к нему из Москвы, полз на коленях, умолял вернуться?
— Чушь! Не те времена! — Прокурор Грустинов затравленно мигал звериными глазками. — Все эти твои сословия сдадут нас первыми. Повяжут и приведут к Куприянову. «Вот, мол, батюшка, главные виновники всех несчастий. Их бери, а нас пощади!» Надо немедленно вводить чрезвычайное положение. Президент уходит, и ради Бога! Пусть случится какой-нибудь взрыв, Московский университет взлетит на небо или самолет с чеченцами врежется в Кремль. Под этим соусом — чрезвычайное положение. Мы остаемся у власти как Временный Национальный совет, до выборов. А потом президентом делаем Есаула!
— Еще один ГКЧП? Танец маленьких лебедей? Увольте! У вас не получится «оранжевой революции». Вы не владеете технологиями! Современные революции совершаются с помощью СМИ, а не танков. У меня, например, в телевизионном архиве есть компромат на Президента Парфирия, который очень понравится Аркадию Трофимовичу Куприянову. Почище «девочек прокурора Скуратова». Как Президент Парфирий развлекается со своей маленькой пони Типпи. Да и на других есть компромат. — Попич торжествующе посмотрел на собравшихся, презрительно улыбаясь, давая понять, кто из всех самый влиятельный, грозный, незаменимый.
— Вы все будете уничтожены, — тихо произнес Есаул, не глядя на соратников. — Одних из нас просто убьют, других с позором препроводят в тюрьму, доставив самолетами из Англии или Швейцарии. По моим сведениям, в «Матросской Тишине» уже приготовлены свежие камеры.
Опять воцарилась тишина. Померкло солнце. Туча огромно и фиолетово встала над головами, с расплавленной кромкой, из-за которой пышно излетали лучи. Луг, и зеленый газон усадьбы, и крона дуба были в тени. Темная стопа нависла над застольем и была готова расплющить. Ветер упал с высоты в дуб, шумно распушил листву, и, казалось, в крону свалился невидимый камень, утонул в черной глубине.
Есаул томился, не в силах синтезировать распадавшийся мир. Уповал на тучу, похожую на брюхатую великаншу, в чьем огромном животе содрогался младенец. Тайной языческой молитвой взывал к дубу, в чьем громадном стволе таился Перун. Взирал на кабаний пупок, вместилище звериных энергий. Ждал откровения, в котором обнаружится истинное устройство мира, сойдутся все лучи, все частицы, все разрозненные элементы.
Воздух чуть слышно потрескивал, пронизанный электричеством. Молекулы слабо светились, словно крохотные шаровые молнии. Ударялись в лицо Есаула, бесшумно взрывались, вонзая микроскопические иголки. Потаенное око страдало в костяной глазнице, было повернуто внутрь, переполненное видениями.
«Спарка» Су-25 летит над пустыней Регистан — красное безбрежное пекло с круглыми куполами барханов. Бусины каравана — зыбкая вереница верблюдов, волнистая строчка следов. Самолет в боевом развороте пикирует на караван — рыжие взрывы бомб, красно-белая пыль. Распластанные верблюды плоско лежат на песке, раненый зверь, выбрасывая длинные ноги, безумно бежит по пустыне. Стеклянный удар в самолет, срезанная плоскость крыла, убитый окровавленный летчик. Толчок катапульты, отлетающий крест самолета, паренье в прохладном воздухе под пузырящимся белым шатром. Падение в горячий песок, в стороне догорают обломки машины, черная копоть в небе. Он бредет по пустыне, удаляясь от страшного места, оставляя на склонах барханов отпечатки следов. Отдаленный вой двигателя кружит в пустыне, приближается, пропадает. На склоне, выбрасывая струи песка, возникает «тойота», пулемет над крышей кабины, в открытом кузове моджахеды в приплюснутых шапках, в развевающихся долгополых хламидах. Он лежит за барханом, отстреливаясь из пистолета, посылает выстрелы в кромку песка, откуда стучит пулемет, окружает песчаными вспышками.
Удар под ребро, гаснущее бледное небо, медленное возвращение в явь. Он лежит на железном дне, под кузовом трясется дорога, сверху, из неба, смотрят на него черноусые смуглые лица, огненно-черные ненавидящие глаза. Он висит под сосновой балкой во дворе афганского дома, в глинобитной стене мерцает голубой изразец. Курица стряхивает с себя петуха, бежит по сухой земле. Над изгородью проплывают головы горбоносых верблюдов, гулко звенит бубенец. Мальчик в розовой шапочке запустил в него камнем, промахнулся, стук камня о стену. Высыхающая лужа мочи под его босыми ногами. Мухи прилипли к ране, к запекшимся горьким губам. В его воспаленных глазах, в помутившемся разуме возникает виденье. Из бледного неба, огромный, лучистый, появляется ангел. Исполин — слепящее светом лицо, пылающие белые крылья, растворенные громогласные губы, откуда несутся слова пророчества о его богоизбранности, о его великой судьбе.
— Василий. — Голос прокурора заставил его очнуться. — Ты самый из нас продвинутый. Ты несомненный лидер. Найди какой-нибудь выход. Как скажешь, так и поступим.
— Пока что у меня нет решения. — Есаул смотрел, как над дубом несется фиолетовый сгусток, в котором что-то беззвучно мерцает, и листва шипит и трепещет, будто с дуба сдирали громадную рубаху. — Пока что сделаем следующее. Через пару недель из Москвы в Петербург отплывает свадебный теплоход, на котором будут светская львица Луиза Кипчак и ее жених, угольный миллиардер Франц Малютка. Туда приглашен Куприянов. Там же окажется Президент Парфирий. Мы все должны присутствовать на борту теплохода. Зачем? Я и сам не знаю. Но делайте, как я сказал.
— Конечно, — торопливо произнес прокурор. — Ведь ты у нас лидер.
По крыше бунгало жестко хлестнуло. Под навес занесло холодную горсть капель, обрызгало сидящих. Издалека по лугу приближался туманный столп, ширился, густел, соединял небо и землю. Обрушился на бунгало слепым, дымным грохотом, водяной тьмой, холодом, гулом. Трава вокруг пузырилась и блестела, будто в ней скакали тусклые стеклянные рыбы. Дуб ревел в водопаде. Залитая жаровня погасла. Повара, сгибаясь, укладывали в траву недожаренного кабана, натягивали балахон из пленки. Слуги с зонтиками, мокрые, в прилипших одеждах, подбегали к бунгало. Все, кто сидел в застолье, вскакивали, слепо ныряли под перепончатые укрытия, бежали по газону, а за ними гнались водяные всадники, хлестали с седел нагайками, секли саблями, вонзали стеклянные пики.
Есаул остался сидеть, глядя, как холодные струи вгоняют гвозди в доски стола, стучат по объедкам, бутылкам водки. Жутко сверкнуло и ахнуло над головой, слепя и сметая. Расплавленная жила опустилась с неба, коснулась дуба, пролилась по стволу в корни, раскалывая надвое гигантское дерево. Блистающий колун развалил бугристый ствол, тот распался, и среди белых волокон, как в гробнице, обнаружилось темное тело — круглая голова, покатые плечи, сложенные на груди великаньи руки. Бог Перун лежал в саркофаге, окруженный древесной плотью. Через него перескакивали стеклянные волшебные рыбины. Над ним проносилась черная магма неба. Вокруг разметалась растерзанная взрывом крона.
Есаул, оглушенный, испытывал небывалое счастье, словно его коснулся огненный перст небес. Взял с тарелки кабаний пупок, вонзил зубы в жилистую горькую мышцу. Вышел наружу, охваченный водопадом. Стоял под ливнем среди белых древесных осколков и ворохов черной листвы. Жевал жертвенный отросток, соединился пуповиной зверя с магическими силами мира. Взирал на поверженный дуб, на разбросанных по траве опаленных белок и дятлов.
