Александр Проханов Теплоход «Иосиф Бродский»

Вот, Я посылаю пред тобою Ангела

хранить тебя на пути и ввести тебя в то место,

которое Я приготовил.

Исход 23:20

Часть первая «НИ СТРАНЫ, НИ ПОГОСТА…»

Глава первая

Глава Администрации Президента Василий Федорович Есаул — на коричневом твердом лбу морщины, как полоски от гриля. Черная, без пробора волна волос, осыпанная металлической сединой. Прямой целеустремленный нос с чуткими ноздрями охотника. Угрюмый блеск умных карих глаз с волчьим золотым огоньком. Густые кустистые брови, которым не давал срастись небольшой прогал переносицы, источавший потаенное свечение спрятанного в кость зрачка.

Собеседник, посол Соединенных Штатов Америки в Москве Александр Киршбоу, — полнеющее холеное тело. Женственные мягкие губы с блуждающей ироничной улыбкой. Нежный обволакивающий взгляд зеленых русалочьих глаз. Волнистые светлые волосы, из-под которых прозрачно светились перламутровые плоские уши. Белые мясистые руки с одиноким перстнем, напоминавшим глаз теленка, взятый в золотую оправу.

Местом их встречи служила резиденция посла «Спасохаус», где в небольшой уютной гостиной был накрыт стол на двоих. За окнами чудесно зеленел сад старинной московской усадьбы, цвели розы, солнечно брызгала и переливалась вода. Среди оконных, чисто вымытых стекол было вставлено одно — малиново-алое, полное рубиновых сочных лучей, которые ложились на паркет, словно в этом месте было пролито вино. Служители в белых камзолах, приносившие на подносах серебряные супницы и фарфоровые соусницы, попадали в лучи, пропитывались сочным вишневым цветом, и казалось, за их белыми туфлями по дубовому паркету тянутся мокрые красные отпечатки.

— Люблю московское сухое лето, жаркое, солнечное и слегка сумасшедшее, — произнес Киршбоу, наслаждаясь звуками русской речи, которой владел в совершенстве. — Впрочем, и зима в Москве великолепна, особенно крещенский мороз, смесь янтаря и лазури, малинового солнца и зеленого неба.

— Я знаю, Александр, вы работаете без выходных. Отказались от отпуска и не поехали в свой любимый Нью-Джерси. — Есаул старался быть любезным, для чего прикрыл настороженные недремлющие глаза, наблюдая за послом с помощью потаенного лобного ока, источавшего прозрачный луч. — Почему бы вам не оставить на пару деньков свой посольский кабинет и не поехать в какое-нибудь замечательное подмосковное место? Например, в Завидово. Там живет престарелый егерь, фольклорный человек. Он расскажет, как охотились в этих местах Брежнев и Громыко, Кастро и Хонеккер. Это он привязывал в кустах пойманного заранее кабана, чтобы престарелый Леонид Ильич мог застрелить зверя из карабина, подаренного ему президентом Никсоном. Хотите повторить этот выстрел?

— Василий Федорович, я не охотник до кровавых забав. Предпочитаю чтение Достоевского или посещение московских коллекционеров и антикваров, у которых иногда приобретаю изделия русской старины. — Отказ Киршбоу сопровождался легкой усмешкой, в которой Есаул усмотрел тщательно скрытую издевку над своим брутальным предложением.

— Ну что вы, Александр! Вы говорите о невинном подмосковном сафари, как если бы речь шла о кровавой оргии в Багдаде и Басре, где бурый песчаник так пропитался кровью, что стал краснее кремлевских стен. — Есаул не остался в долгу, помещая посла в круг эмоций, заведомо тому неприятных.

— Ваш Президент, Василий Федорович, недавно пролетел над многострадальным Грозным. Мне передавали, что он был так потрясен, что сравнил несчастный город с луной.

Киршбоу улыбался женственными губами, с ласковым превосходством над собеседником. И только перстень с оправленным в золото знаком жертвенного тельца говорил о принадлежности Киршбоу к касте жестокосердных жрецов.

— Нельзя сшить одной нитью ваше нападение на Ирак и нашу самооборону в Чечне, — с раздражением, уступая в изящном состязании, произнес Есаул.

— Искусство дипломатии в том, чтобы уметь сшивать и разрезать. Дипломаты — это закройщики, который шьют миру новый костюм. И как знать, где пройдет жесткий шов, а где мягкий вырез. — Неумолимость и угроза прозвучали в этих негромких словах. — . Впрочем, вы правы, Василий Федорович, даже в самых неотложных трудах необходимо отыскивать возможность для отдыха. Я получил приглашение от господина Малютки и его очаровательной невесты Луизы Кипчак принять участие в их свадебном путешествии на теплоходе из Москвы в Санкт-Петербург. Отдых на воде среди изысканной российской элиты — о чем еще может мечтать иностранец, друг России, неутомимо познающий загадочную русскую душу?

— Вы правы, Александр, это будет великолепная свадьба богатых и очаровательных русских. Франц Малютка — самый крупный и успешный углепромышленник России, который не скрывает своих политических амбиций. Луиза Кипчак подарит ему не только славу несравненной обольстительницы и светской львицы, но и родословную самого либерального устроителя новой России, чья могила в Петербурге стала местом поклонения демократов. За ваше странствие по водам! — Есаул поднял бокал с белым шабли, метнув на посла молниеносный угрюмый взгляд.

Их беседа изобиловала необязательными любезностями и едва заметными колкостями, которыми они перчили коричневый, с лужицей незапекшейся крови стейк, занимавший большую часть тарелки. Разглагольствования двигались по плавной спирали, медленно приближаясь к центру, где помещалась сердцевина еще незатронутых тем. Так мякоть персика содержит каменную косточку, которую предстоит извлечь, расколоть щипцами, чтобы ощутить на губах пряную горечь истины. Приближалось время пудинга — гастрономического изделия, в котором из цветного желе созданы прозрачные цветы, чтобы ложечкой можно было вычерпывать их дрожащие лепестки, проглатывая кусочки холодного студня. Малиновое стекло лило на пол винно-красные лучи, будто из кувшина. Есаул опасливо наблюдал прилив алого света, подбиравшегося к столу.

— Василий Федорович, я собирался высказать вам точку зрения Госдепартамента и лично госсекретаря на проблемы, которые в последнее время активно обсуждаются в российской печати и в политическом сообществе. — Киршбоу не переставал мягко, чарующе улыбаться, но эластичная интонация его лишь скрывала металлическую сущность высказываний, как изоляция обволакивает жилу электрического провода.

— Завершается второй срок пребывания в должности Президента Парфирия Антоновича Мухина, когда ему придется окончательно сложить с себя полномочия. Я понимаю озабоченность Кремля преемственностью власти. Но такая преемственность не может быть достигнута любой ценой. Было бы неразумно менять для этой цели конституцию, закладывая в нее третий срок. Было бы крайне неразумно превращать Россию из президентской республики в парламентскую с одной только целью переместить Парфирия Антоновича из президентского кресла в кресло всесильного премьера. И уж поверьте, совсем неразумно объединять Россию и Беларусь в одно государство, делая Президентом этого нового образования Парфирия Антоновича. Мы считаем, что ваш Президент должен уйти, оставляя неприкосновенным основной закон страны. Тем более что Парфирий Антонович неоднократно публично отрицал всякую возможность переизбрания на третий срок. Откуда же тогда, Василий Федорович, эта странная дискуссия в СМИ? Быть может, окружение Президента старается его удержать и тем самым сохранить свои привилегии?

Киршбоу взирал на Есаула женственными глазами, насмешливо наблюдая, как тот бледнеет и по стиснутым скулам пробегает ненавидящая дрожь.

Эта дрожь напоминала тусклую поверхность закипающего свинца, и всей воли и дипломатического такта не хватало Есаулу, чтобы унять это закипание. Пухлый, как младенец, американец с потаенными пороками на пунцовых губах, в центре Москвы, в чудесной русской усадьбе, диктовал условия ему, потомственному казаку, всесильному распорядителю Кремля, — как вассалу, слуге, подневольному исполнителю чужой победившей власти. Эта власть незримо присутствовала в светлом воздухе уютной гостиной. Наполняла взрывной энергией летучие молекулы и пылинки вокруг его головы. Была готова взорвать заряженные частицы и испепелить Есаула. Пунцовое пятно на полу медленно приближалось к столу, и в его бестелесном скольжении таилась угрожающая мощь.

Он был пленником в собственном доме, в собственной столице, в собственной стране. Было невозможно восстать, сбросить иго — за ним надзирали, следили, окружали всевидящими частицами. Как крохотные разведывательные сателлиты, считывали его мысли и чувства, фотографировали его перемещения, доносили о каждой встрече. Сопутствовали ему на заседаниях правительства, в секретных штабах, на закрытых экономических форумах. Проникали в банки, министерства, ракетные шахты и подводные лодки. Проигравшая холодную войну страна была расчленена, обессилена. Ее наводнили бессчетные корпускулы, парализующую силу которых испытывал на себе каждый русский. И только он, Есаул, сопротивлялся наркотическому воздействию ядовитых молекул. Сжигал своей неистовой ненавистью, отчего все темней становились коричневые ожоги на лбу, потаенней светились звериные огоньки на дне непокорных глаз.

— Дорогой Александр, мне казалось, что Америка, как никто, заинтересована в сохранении Президента Парфирия. Он проявил себя как искренний друг и предсказуемый партнер. Он — украшение «восьмерки», ее петербургская жемчужина. Полностью разделяет американскую концепцию «международного терроризма», наполняя ее кавказским содержанием. Он содействовал открытию ваших баз в регионах Средней Азии и предоставил воздушные коридоры для их обеспечения. В китайско-американских разногласиях, становящихся центральным мировым сюжетом, он неявно, но эффективно поддерживает вашу страну, всячески препятствуя проникновению в Казахстан и Киргизию китайского влияния. Согласитесь, немаловажным для Америки является сохранение стабильности в самой России, в чем весьма преуспел Президент Парфирий, остановив распространение экономического и социального хаоса. Избави нас Бог от повторения русского бунта, от которого зашатаются стены мира. Президент религиозно верит в устои либеральной экономики, готов конвертировать русскую нефть в американское развитие. Все это вместе, дорогой Александр, перевешивает незначительные отступления от либеральных процедур, которые сопровождают продление президентских полномочий на третий срок.

Этот любезный тон стоил Есаулу немало усилий, отчего сузились и тонко задышали его чуткие ноздри, седина на черных сплошных волосах заблестела, как сыпучие звериные искры, а тайное око в костяной переносице окуталось облачком невидимой плазмы.

— Никто не посмеет отрицать заслуги Президента Парфирия перед Россией и мировым сообществом, Василий Федорович.

Киршбоу чуть изменил положение руки, отчего «телячий глаз» в золотой оправе метнул разящий луч в глубину переносицы. Есаул едва не вскрикнул, испытав колющую боль в мозгу, будто под череп проникла узкая слепящая молния.

— Однако во время его правления случались и перегибы, о которых можно пожалеть. Я имею в виду отмену губернаторских выборов, что знаменует откат от демократии в сторону централизма. Произошла неумеренная концентрация СМИ в руках государства, что резко сузило возможность отдельных групп и партий влиять на общественное мнение. Политические преследования, лишь слегка загримированные в юридические оболочки, привели к изгнанию из страны виднейших предпринимателей и политиков, некоторые же, самые непокорные, томятся в тюрьме. Вы прибегаете на Кавказе к политике «голой силы», что дает основания мировой общественности обвинять вас в геноциде чеченского народа. Вы упорно содействуете Ирану в его ядерных программах, зная, сколь болезненно это воспринимается в Соединенных Штатах. К тому же общий политический вектор Президента Парфирия завуалированно направлен на реставрацию российского влияния в бывших республиках СССР, что равносильно восстановлению, пусть в новой форме, прежней империи. И наконец, как ни больно мне это констатировать, в тяжелый для Америки момент, когда мы проверяли искренность наших друзей, Президент Парфирий отказался поддержать наши усилия в Ираке.

Слова посла, при всей их уравновешенной мягкости, производили впечатление отточенного ножа.

Есаул испытал острую неприязнь к Киршбоу. Вся его казачья плоть и душа возопили мучительной антисемитской памятью о кровавой гульбе еврейских комиссаров по тихому Дону, на откосах которого висели красно-синие гроздья расстрелянных казаков. Он свел свои кустистые брови, стиснув глазницу во лбу. Провел невидимой шашкой по Киршбоу от темени до пояса, разваливая пополам, так что лезвие рассекло стол надвое, перемалывая звонкий хрусталь и фарфор. И тут же салфеткой прикрыл взмокший лоб, пугаясь этой вспышки восстания.

— Дорогой Александр, в прошлый раз мы говорили о росте фашистских настроений в русском народе, что приводит к участившимся убийствам эмигрантов и иноверцев, осквернению синагог и еврейских кладбищ. У молодежи самой модной прической стала бритая голова, в которой кроме цитат из «Майн кампф» крутятся подстрекательства коммунистического радикала Лимонова. «Лимоновая революция», в отличие от «оранжевой» или «революции роз», будет кровавой. Господин Куприянов, которого вы прочите вместо Президента Парфирия, хоть и хорош собой, и умеет аппетитно высказываться, но не справится с назревающим русским бунтом. Углубит раскол элит, ввергнет Россию в хаос. Неужели американцы хотят, чтобы от Тихого океана до Балтики ревели и извергались вулканы русского бунта?

— Бунта не будет, Василий Федорович. Русский народ израсходовал энергию бунта и теперь не горит, а тлеет. Россия больше не угрожает миру революцией и войной. Она угрожает миру своим гниением, которое может стать источником неприятных эпидемий. Президент Парфирий оказался неудачливым врачом, и его методы лечения не привели к исцелению умирающей России. Госдепартамент считает, что надо возвращаться к прежней черте, от которой были сделаны неверные шаги. Новое руководство страны должно привлечь к ответу тех, кто ответственен за ужимание свобод, разорение крупнейшей нефтяной компании ЮКОС и незаконный арест ее владельца, за кровавые преступления в Чечне и незаконный вывоз ядерных технологий в Иран и Северную Корею. Это будет началом оздоровления России, которое осуществит новый Президент господин Куприянов.

Киршбоу смотрел на Есаула внимательно, ласково, словно любовался. Так энтомолог рассматривает изумрудного жука, прежде чем вонзить в его металлическую спину отточенную булавку и перенести в стеклянную коробку. В коллекции низвергнутых врагов Америки уже красовались жуки разноцветные, пятнисто-алые, воронено-синие, огненно-желтые. Когда-то непокорный и горделивый Милошевич, низвергнутый Саддам Хусейн, несговорчивый и властолюбивый Норьега. Все, кто сражался, грозил восстанием, сжигал американские флаги, а потом ослабел и сдался, — были помещены в коллекцию. Есаул под цепенящим взглядом зеленых, водянисто-солнечных глаз испытал космический ужас. Словно из разъятых миров прянуло отточенное острие, вонзило в лопатки голубую сталь, и он, как пронзенный жук, корчится на игле, бессильно перебирая лапками. И кто-то огромный, внимательный смотрит на него из небес зелеными глазами иудея.

— Александр, вы хотите сказать, что после прихода к власти Куприянова меня и моих товарищей отправят в Гаагский трибунал? — Есаул улыбнулся длинной волчьей улыбкой, обнажив крепко посаженные белые зубы. Скосил глаза на пурпурное пятно, неотвратимо приближавшееся к столу. Край белой скатерти уже коснулся багряной полосы, пропитался красным, словно его приложили к открытой ране. — Вы хотите сказать, что и на Президента Парфирия наденут наручники и повезут в Гаагу?

— Президенту Парфирию не грозит путешествие в Гаагу, — с легкой укоризной произнес Киршбоу, сочувствуя не понимающему логику политических процедур собеседнику. — Во время визита в Москву госсекретаря с Президентом Парфирием была достигнута договоренность. Президент после ухода из Кремля получает полную неприкосновенность и сохраняет в мировом сообществе репутацию безупречного политика. Взамен соглашается на контроль американских экспертов за разболтанным, пришедшим в негодность ядерным комплексом России.

У Есаула под сердцем словно взорвалась ручная граната, — брызги боли, страха и ненависти. Президент Парфирий, друг и соратник, основатель «тайного ордена», магистр «незримого братства», предал своих товарищей. Отдал в руки врагов, с которыми они вели тайную войну, преступая закон, совершая злодеяния, медленно, по крохам собирая растерзанное государство. Оказался ничтожным изменником, трусливым предателем, жалким честолюбцем. Госсекретарь, черная обезьянка с верткими ножками и пахнущим мускусом животом, в имперских залах Кремля, среди православных святынь и царских надгробий вершит судьбу Государства Российского. Ничтожный человечек с плешивой головкой и белесым хохолком свиристеля предает великую идею, бежит к врагу, отдавая товарищей в плен, на позор и мучения.

Сквозь малиновое стекло бесшумно, как из открытой артерии, плескало алым. Скатерть хлюпала и нестерпимо горела. Рука Есаула, сжимавшая серебряную ложку, была вся в крови, и казалось, вместо пудинга он поддевает из розетки ломтики трепещущей плоти.

— Неужели, господин посол, вы забыли, как благодаря моим неимоверным усилиям удалось скрыть от мировой общественности факт потопления нашего подводного крейсера «Курск» вашей субмариной «Лос-Анджелес»? Благодаря моим стараниям, в угоду интересам НАСА, мы досрочно свели с орбиты жемчужину русской космонавтики станцию «Мир» и утопили ее в океане? Благодаря моему лоббированию ваши нефтяные компании получают долю в разработке сибирской нефти и мы строим незамерзающий Мурманский порт, откуда нефть танкерами пойдет в США? И после этого вы хотите привлечь меня к ответственности?

— Василий Федорович, я не сказал ничего подобного. Только то, что политика — это искусство сшивать и разрезать. Где провести надрез, какая часть ткани останется по одну сторону разреза, а какая по другую, решает политическое руководство Америки. Хочу только заметить — русские генералы и разведчики, «силовики», как вы их называете, не слишком искушены в интригах. В моменты кризисов они неизменно проигрывают, уступая либеральным интеллигентам, у которых нет танков, но есть утонченные технологии победы. Так было во время ГКЧП, когда «срезали» неуклюжих генералов армии и КГБ. Так было при Президенте Ельцине, когда устранили неповоротливых Коржакова, Барсукова и Сосковца. Так может случиться и теперь, если «силовики», к которым принадлежите и вы, Василий Федорович, в момент передачи власти станут вести себя необдуманно.

Это была угроза. Железной волей веяло от мягкотелого, ласкового человека. Есаул ощутил эту волю, как приближение стального сердечника, готового ударить в переносицу и погасить чувствительное потаенное око. Перед ним сидел враг, всемогущий, библейский, не щадящий никого на земле, как не щадил исчезнувшие народы, встававшие на пути предводителя Иисуса Навина, как не щадил донские станицы, расстреливая из орудий белые курени, выгоняя на откос рыдающих баб и детей. Враг восседал в центре Москвы в ампирной усадьбе, как владыка. Его агенты и соглядатаи наводнили Кремль, захватили газеты и студии, овладели финансами, контролировали центры влияния. Он подбирается к тайному бункеру, ключи от которого передал ему в руки предатель. И скоро последних защитников, босых и раздетых, выведут из катакомб, расставят на откосе и направят им в грудь брызжущий смертью свинец.

Пышная корона лучей, пропущенных сквозь алый светофильтр, коснулась его лица, и он замер, обезумев от огненной маски, надвинутой на лицо. Все было красным, пылающим, бесшумно бушевало, накрывало с головой пурпурным приливом.

Киршбоу стал расплываться, менять очертания, перетекал в другие обличья. Как в плавильной печи, разлетался на слепящие брызги и вновь собирался в фантастические дикие образы.

Он был бизоном с пламенеющим загривком, взрывающим копытами багровую землю саванны, — в горбе под лопаткой хлестала черная рана, поливала степь жаркой жижей. Превратился в почтовый экспресс, несущийся к Западному побережью среди вечерних холмов, — блестели рельсы, клубился малиновый дым, за поездом на красных конях гнались медноликие всадники, качались пернатые уборы, светились винтовки, блестели вагоны. Преобразился в линкор, разорванный страшным ударом, погружался в воду залива, красную, кипящую, как варенье, — фонтаны огня, туманные струи грохочущих скорострельных орудий, попадая в завесу огня, разрубленный на куски, скользит самолет с японскими кругами на крыльях. Плавно оформился в жемчужную медузу гигантского взрыва, с нежными пышными кромками, под которыми свивался голубой жгут атомной плазмы, — земля, коричнево-ржавая, цвета запекшейся крови, с мертвой коростой в одночасье погибшего города. Стал белоснежной капсулой с надписью «Аполлон», нашедшей в солнечном Космосе другое белоснежное чудо с надписью «Союз», — нежно сближались, как фантастические небесные бабочки, трепетали серебристыми крыльями, касались друг друга чуткими хоботками и усиками, и та, что звалась «Аполлон», вонзила в другую молниеносное жало, впрыснуло под белый хитин струйку смертельного яда. Теперь он являл собой американскую винтовку М-16, чей вороненый ствол отражал зарю Гиндукуша — на полированном цевье светомузыка вечерних хребтов, розовое зеркало ледника, облако, похожее на распустившийся мак.

Последняя метаморфоза вскрыла алые лепестки его обезумевшего рассудка, и он, ахнув от боли, закачался под сосновой балкой, не доставая ногами земли. Руки, скрученные веревкой, были приторочены к кривой жерди, чьи концы были вмурованы в саманные стены. Двор, окруженный глинобитной оградой, заливал слепящий жар. Из-за купола глинобитной постройки с осколком голубого изразца слышались стуки цепов, на солнце, прозрачная, легкая как пух, летела мякина. На земле чернела высыхающая лужа крови, окруженная по краям изумрудным ожерельем застывших мух. Рядом с лужей, с мутно-жемчужными немигающими глазами стояла на обрубке шеи баранья голова с загнутыми рогами. Петух налетел на курицу и топтал ее, прижимая к земле. Курица освободилась, побежала, распушив рябые коричневые перья. Петух победно вытянул шею, золотую, с голубым отливом, открыл для крика костяной крепкий клюв, но издал лишь сиплый скрипящий хрип. Он почувствовал, как содрогается от рези пах и под тканью изорванных брюк, по затекшим ногам побежала горячая струйка. Достигла черных опущенных пальцев и, блестя, стеклянным ручейком пролилась на сухую землю. Тотчас впиталась, оставив сырое пятно. Из калитки выбежал круглолицый афганский мальчик в малиновой шапочке и синей долгополой рубахе. Увидел, как мочится подвешенный человек, поднял камень и кинул. Промахнулся — камень слабо стукнул за спиной, ударив в сухую стену.

Есаул висел под сосновой перекладиной в афганском кишлаке, и в его помраченном рассудке роились видения. Подвешенный к балке, он слушал, как сверху начинают звучать громоподобные слова.

— Василий Федорович, — это был дружелюбный голос Киршбоу, встающего из-за стола, — я все думаю, что бы я мог подарить молодоженам — несравненной Луизе Кипчак и господину Малютке? На теплоходе, я знаю, будет церемония вручения подарков.

— Это и для меня большая проблема. — Есаул поднялся, выпадая из красного бреда, который схлынул бесшумным водопадом. — Я ведь тоже получил приглашение на свадебный теплоход. Господин Малютка — угольный магнат. Может, подарить ему кусок каменного угля в золотой оправе? — Есаул, борясь с помрачением, отступал подальше от рубиновых лучей, чья колдовская сила все еще опьяняла его. — Луиза — автор и ведущая самой пикантной эротической программы на телевидении. Может быть, ей подарить Камасутру — на пергаменте, с рисунками древнего индийского мастера?

— Что-нибудь придумаем, — засмеялся Киршбоу. — А сейчас, Василий Федорович, мне не терпится показать вам подарок, который я сделал себе самому.

— Что за подарок? — Есаул уже вернул себе прежнюю ясность мыслей.

Чудесная русская икона семнадцатого века, кажется из Тобольска. Ваш министр культуры, милейший человек, помог мне приобрести эту икону и решить все формальности для вывоза ее из страны.

— Наш министр — действительно милейший человек, с одной лишь маленькой слабостью. Его хобби — вывозить культурные ценности из России. — Эти слова со смехом произнес Есаул, следуя за Киршбоу в соседнее помещение, в рабочий кабинет посла, где на стене в строгой раме висел портрет президента Буша, узколобого властелина планеты.

На диване, прислоненная к кожаной спинке, стояла икона — старинный Спас. Грубые черные доски в щербинах и метинах, покрытые древним нагаром, несмываемой копотью лампад и свечей, глубинным смоляным теплом бесчисленных молений, воздыханий и поцелуев, превративших икону в чудесное хранилище русской красоты и боли. Быть может, последний царь в предсмертной тобольской ссылке вместе с цесаревичем и исстрадавшейся в предчувствиях царицей стоял перед этим образом на коленях. Огромные немигающие очи с подглазьями. Сурово сдвинутые, немилосердные брови. Чуть краснеющие сжатые губы, окруженные легкими пучками волос. Спас взирал угрюмо и строго, окруженный изысканными безделушками кабинета, телефонами и компьютерами, словно расталкивал их, не подпускал к себе близко, создавая вокруг бестелесное поле отчуждения.

— Ну, как вам икона? — Киршбоу восхищенно смотрел на образ, потирая полные руки, подсвечивая пленную икону перстнем с телячьим глазом. — В моем загородном доме в Ныо-Джерси она займет самое почетное место.

Есаул чувствовал утонченную пытку, приготовленную для него американцем. Мучение было облечено в непринужденную форму дружеского общения. Он и сам был пленный, скован невидимой цепью, как узник Гуантанамо, на глазах которого осквернялись святыни. Унижаемый в своей сокровенной сердцевине, Есаул мог только бледнеть, мучительно улыбался, не в силах скрыть пробегавшую по скулам судорогу.

— Вы, Александр, настоящий знаток России. Нам повезло с послом, а вам повезло с нашим министром культуры. — Есаул делал вид, что любуется Спасом, радуется удачному приобретению. Старался выдержать невыносимую пытку.

Спас взирал на него с укоризной. Офицер, правитель страны, кому судьба вменила защищать и спасать Россию, он был бессилен сберечь родную святыню, чудотворный образ, увозимый в плен оккупантами и разорителями Родины. Русский Бог смотрел на него с осуждением и угрюмым презрением. И это казалось проклятьем, отлучением от благодати и святости, ввержением в тьму.

Есаул поворачивался спиной к послу, делая вид, что любуется иконой и выбирает лучшее место для обозрения. Сам же, побледнев от страдания, каялся перед образом. Просил не винить за то, что не в силах убить ненавистного еврея, сорвать со стены портрет дегенерата, разорвать флаг врага. Незримо, верующей страстной душой, припадал к закопченным доскам, касаясь губами не божественных уст, не смуглого, в треугольных морщинах лба, а только синих и красных цветов, окружавших голову Бога. Умолял научить, что делать захваченному в тенета предательства, обманутому Президентом Парфирием, окруженному врагами страны.

Умоляюще смотрел на грозный божественный лик. И вдруг из глубин строгих немигающих глаз, из пунцовых, как лесная малина, губ, хлынула чистая влага, сверкающий слезный поток. Оросил икону, заструился по черному дереву, на котором просияли цветы, зажглась позолота, прочертились священные письмена. Образ беззвучно рыдал — о России, о несчастном народе и о нем, Есауле, погруженном в пучину несчастий, бессильному пробиться к высшей лазури, к дивной спасительной истине, в которой нет места злодеяниям, а чистые души цветут, как цветы несказанного Рая.

Есаул был потрясен. Отступил от плачущего образа. Киршбоу, не заметивший чуда, проводил его до дверей «Спасохауса».