— Александр Андреевич, Ваш новый роман "Политолог" частично посвящен феномену политтехнологии в том виде, в каком она существует теперь в России? Почему Вас как писателя заинтересовала эта тема?

В феномене современной российской политтехнологии присутствует один интересный момент, который характерен для путинской эпохи, с самого ее начала. Сейчас многим кажется, что Путин был "создан" исключительно определенными и зловещими методиками, лежащими в основе знакомых пассов политтехнологов. Но на самом деле это не совсем так. Когда Путин взошел на кремлевский престол, инструментом его введения на это престол была очень мощная комбинация реальных и виртуальных взрывов, которыми тогдашняя власть просто сумела вовремя воспользоваться. Молодой очаровательный силовик очень выгодно выделялся на фоне пьяного порочного старика Ельцина, нанесшего притом тяжелейший урон российскому государству. Безусловно, тогда сработал очень утонченный пиар: молодой сильный политик снимается на фоне дымящегося Грозного, летает в боевом истребителе, не лезет за словом в карман, когда надо прямым текстом объяснить, кого следует замочить в сортирах. Но этот пиар сочетался с очень грубыми болевыми приемами (та же чеченская война).

Теперь эти технологии претерпели некоторые изменения. Фактор внешнего ужаса остался. Лодки по-прежнему тонут, льготы отбирают, народное возмущение растет, но при этом парадоксальным способом растет и влияние личности Путина как последней надежды, последнего народного защитника. В нужный момент Путин приходит к народу в маске спасателя. Я бы сказал, что собственно роль Путина сильно не изменилась: изменилась система его фантомов, связанных с постоянными мифами о нем, которые фабрикует его окружение. За последние годы был создан огромный театр масок Путина, которые сильнейшим способом отразились на его лице. Путин еще никогда не был настолько многомерным, столиким и одновременно безликим. Он постоянно ускользает от пристального взгляда. Путина практически не за что ухватить.

Начиная с манеры его виртуальных обращений к народу и заканчивая вовремя появляющейся у ног грудастой шелковистой суки, Путин эфемерен. Ты видишь в нем монстра в медвежьей шкуре, пытаешься его убить и тут же из-под шкур появляется очаровательный маркиз в вышитых кружевных панталонах. Ты добираешься до горла маркиза и тут же за падающей маской появляется радужный воздушный шарик, мгновенно устремляющийся в небеса. Вот эта его мнимость поразительней всего. Путин сегодня все больше напоминает некий едва различимый иероглиф, начертанный лазерным лучом на проплывающем облаке. Но это облако постоянно уплывает, и иероглиф чрезвычайно трудно не то чтобы расшифровать, но даже остановить на нем взгляд.

— В романе "Политолог", как и в некоторых Ваших прежних произведениях, очень силен элемент конспирологии. Можно ли на этом основании видеть в Вашем романе памфлет против спецслужб, или же все конспирологические ходы сюжета — не более чем художественный прием?

В годы путинского режима в русском народе страшно развилось конспирологическое сознание. До этого разнообразные теории заговоров эволюционировали только в среде немногочисленных интеллектуалов и политологов. Начиная от 11 сентября 2001 года и заканчивая ужасами Беслана, на которые я позволил себе особым образом взглянуть в моем новом романе, все это по-особому кодирует общественное сознание. Люди начинают постепенно думать, что все самое интересное производится действиями неких закрытых структур. Например, в том же Беслане якобы был налицо заговор одних силовиков совместно с рядом чеченцев против других силовиков с другими чеченцами. И так далее.

Меня могут обвинить в том, что я поощряю эти конспирологические настроения, которые могут сработать на руку врагам российского государства. Я не утверждаю, что пресловутые взрывы домов или гибель подлодок были инспирированы напрямую спецслужбами. Дело совсем не в этом. Главное другое — власть чувствует лучше других эффект своей беспомощности перед серией катастроф и использует его в своих интересах. Я хочу подчеркнуть, что все, описанное мной, — лишь реакция на этот эффект беспомощности. Я всего ттолько запустил свой булыжник в это новое качество сознания с целью посмотреть, как будут расходиться круги. В любом случае реакция будет неоднозначной. Не надо забывать, что это новое качество общественного сознания находится в состоянии оторванности от базовых интересов населения, в состоянии особой невесомости. А в невесомости, как известно, толчок любого предмета приобретает невероятное ускорение.

В своем романе "Политолог" я попытался создать сводный образ современного российского политтехнолога, взяв в качестве прототипа Станислава Белковского. Поэтому в личности Стрижайло легко угадываются его черты. Я специально не стал воплощать в образе Стрижайло черты, например, Глеба Павловского. При всей неоднозначности этой фигуры, Павловский не настолько артистичен. Я провел со Станиславом Александровичем довольно много бесед со времен последних парламентских и президентских выборов и понял, что он — именно тот яркий персонаж, который мне был необходим в качестве реального прототипа политолога Стрижайло. Белковский в этом смысле и как политолог, и как политтехнолог и как живой человек — всегда желанная модель для художника. В образе Стрижайло соединена хорошо узнаваемая гремучая смесь идей, пороков, надежд и вечной политтехнологической мечты на возрождение России, которой, я уверен, не чужд Станислав Белковский. Эта комбинаторика как бы просвечивается изнутри этого образа, и сакральная сущность политтехнолога начинает "подтекать", оставляя на своем месте человека. Мне почему-то кажется, прочти сейчас Станислав Александрович первые две трети романа, он был бы ужасно смущен, узнав самого себя в личности Стрижайло.