43

Прошло где-то полгода, от силы год. Егор вошёл в непривычную роль урода, но по-настоящему освоиться в ней всё никак не мог. Раны затянулись, тело снаружи и внутри осталось покрытым выбоинами и вмятинами. Перед сном он трогал их обрубками рук и матерно молился.

Будто по образу и подобию искалеченной плоти, и душа его стала неизлечимо корёжиться, кривиться и рваться, и вся близлежащая жизнь вывернулась наизнанку, прохудилась и пришла в негодность.

Настя, увидев трёхпалого единоухого папашу, в ужасе отпрянула от него и, проплакав у бывш. жены на руках трое суток, отправлена была в швейцарскую санаторию лечиться электросном и альпийским воздухом на последние от хазаров оставшиеся папашины деньги. Егор получил от тамошнего детского психиатра sms на немецком языке, переводил сам, рылся в интернет-словарях и перевёл, что единственным лекарством от настиного расстройства является запрет на свидания с отцом. Что касается каких-либо упоминаний об отце, равномерно и демонстраций фото- и видеоизображений такового, то и они крайне нежелательны. Доктор уведомлял, что айне кляйне тохтер^[30] чувствует себя лучше и, чтобы закрепить успех, тохтеру надобно прервать любые сношения с фатером, как очные, так и заочные. На время, разумеется, на пару лет, ну, максимум на десять, если случай окажется тяжёлым.

Капитан Вархола, про цветы не забывая, решила начать новую жизнь и отключила Абдаллу от аппарата искусственного питания. Поручив знакомому ксендзу отвести его душу в места не столь отдалённые, сама оделась в цивильное и приехала к Егору. Она знала, что он вернулся с Юга не в полном порядке, но его телефонный рассказ прервала, заявив, что сможет. Сможет любить его любого, он не знает женщин, у них другая физиология, любят же они богатых стариков, даже и у Хокинга жена была довольно долго. Увидев Егора, она минут двадцать изъяснялась в таком же благородном и самоотверженном духе, но приблизившись и разглядев его поподробнее, ушла в ванную блевать. Поблевав же, ушла совсем. Не смогла, стало быть.

Её отец не поделил с Черненкой доходы от пиратских тиражей «Гарри Поттера». Со всех рынков Содружества посыпавшиеся прибыли были величин чрезвычайных. От такого количества добычи их старорежимная, рассчитанная на братский раздел добрых шестизначных сумм, дружба обломилась. Загрузившись числами с девятью нулями, система отношений дала сбой. Числа эти на два никак не делились, делились только на один. Генерал Вархола-старший вынужден был закрыть Чифа в тюрьму.

Давно чахнущее братство чёрной книги угасло окончательно, некоторых братьев вслед за Чифом тоже взяли, Егор понимал, что со дня на день придут и за ним. Старый Вархола, однако, недолго миллиардерствовал, кто-то на самом верху не вполне куртуазно отозвался вдруг о коррупции. Взяточничество, мздоимство, откаты, крышевание; госинвестиции в жён, деверей и племянниц; сдача органов власти, их подразделений и отдельных чиновников в аренду респектабельным пронырам и приблатнённым проходимцам; кооперативная торговля должностями, орденами, премиями, званиями; контроль над потоками; коммерческое правосудие, высокодоходный патриотизм — все эти исконные, почтеннейшие ремёсла, вековые скрепы державы объявлялись ни с того, ни с сего постыдными пережитками. На самом верху, впрочем, быстро поняли, что далеко хватили и как ни в чём не бывало о коррупции опять заговорили уважительно. Держава пошатнулась, дала осадку, но устояла. Не все и расслышать-то успели про новый курс. А из тех, кто расслышал, не все успели испугаться, как опять пошло дело по старине, тихо и непечально. Не все, но некоторые, однако, испугались и были всё же наказаны. В те несколько дней, пока наверху не вполне осознали, что выходит перебор, что замахнулись на устои, на сокровенное, без чего третьему риму не быти, закон успел таки слегка поторжествовать, и штук десять vip-воров загремело таки на нары. Успевшие испугаться генералы безопасности собрались в кабинете Главного и порешили, чтобы не всем сесть, отправить сидеть за всех кого-то одного. Если не утихнет борьба с коррупцией, сдать второго. Выждать, и если опять не утихнет — третьего. И т. д. Садиться постановили, чтоб никому обидно не было, в алфавитном порядке. Маршал Баранов был Главный, ему сидеть было не по чину. Пришлось генералу Вархоле. Он очутился в одной камере с Игорем Фёдоровичем, которого сам туда и сплавил. Тот уже снискал определённый авторитет среди обывателей сизо и скуки ради, без азарта, скорее по привычке промышлял сколачиванием небольших преступных сообществ правозащитного и мелкомошеннического толка, куда рекрутировал и подозреваемых, и членов их семей, и следователей и адвокатов по их делам; и охранников, и даже поваров. Не поздоровавшись, Чиф и Вархола немедленно запросили у тюремного начальства разрешения на драку.

Драка состоялась в кабинете начальника тюрьмы на виду у верховных вертухаев и приглашённых групп поддержки. За Вархолу пришли поболеть генерал на букву Ё и генерал на букву Ж, за Чифа — заместители по экономическим вопросам министров культуры и образования, а также писатель Молотко. Принимались ставки, поединок транслировался на милицейской частоте.

Хорошенько, зрелищно друг друга отредактировав по чреслам, черепам и прочим членам и убедившись, что здесь делить им опять нечего, они задружили снова и пуще прежнего. Ходили потом слухи, что дружба их переросла в нечто большее, да и чего не случится с мужской дружбой, если ей вовремя не помешают женщины, так что почему бы и не перерасти. Начальство же, прослышав об их несказанной и невиданной доселе близости, умилилось и объединило возбуждённые против неразлучных друзей дела в одно, скрепив таким образом, как могло и насколько позволяли не очень толерантные обычаи сизо и эпохи, союз двух сердец.

Но не все биографии завершались столь же нравоучительными хэппиэндами. Сергеич, for example,^[31] взалкал любови восемнадцатилетней подруги своей племянницы, бросил по этому случаю вторую жену и трёх наложниц (одну содержал по месту жительства в губернском городе N, другую прятал в отдалённом уезде, где бывал по делам охоты и рыбалки, у третьей ночевал, когда наезжал в москву клянчить бюджетные милости у федеральных вельмож), променял всех этих чудесных свиновидных дев, полнотелых, доброго нрава и трезвого поведения на неизвестно ещё что и, очертя лысую голову, вступил с неистовой юницей в капиталоёмкий, шумный и чрезвычайно хлопотный брак. Во вверенной ему губернии появлялся теперь куда реже, чаще на ибице и авеню монтень. Сварливая третья жена о супружеском долге не ведала, давала только за наличные евро, да за такие, что каждый раз и дешевле, и благоразумнее было бы купить ламборджини и, притопив как следует, взять резко с места и гнать, гнать куда подальше. Но размяк Сергеич, почуял — любовь эта последняя, а в бога не верил и утешиться мог только тем, что платил требуемое почти не торгуясь и так продлевал шевеление плоти. А третья жена говорила ему, что от него пахнет, как от дедушки, и что морщины у него везде, где надо и не надо, и ест он противно и смеётся, как будто чихает. И что торт на день рождения ему надо спечь размером с ххс, чтобы все свечи поместились. Застёбанный Сергеич не вылезал от косметических хирургов, тренеров по йоге и диетологов. Заваливал жену несметными подарками, но из-под завалов машин, вин, платьев, картин, украшений, домов, путешествий, любовников продолжали доноситься её насмешки и попрёки; и ни его жалобное блеянье, ни грохот дорогих вечеринок, ни ворохи банкнот не могли заглушить их. Траты росли, был заложен любимый химкомбинат, ограблена губернская казна, выпотрошено региональное купечество, Христа ради запрошена ссуда из воровского общака. На поэзию денег решительно не оставалось, всё просаживалось на покупку нежностей. Так Егор лишился одного из крупнейших клиентов.

О ту пору подвёл Егора и Ктитор, перепарившись с перепоя в сауне и апоплексическим ударом откинув стоптанные свои копыта, отбросив бодливые рога. Всё его убойное хозяйство отошло к Абакуму, а сей последний от литературы зевал и расстраивался животом, так что нечего было с рассказами и поэмами к нему и соваться.

Перестал почему-то звонить Павел Евгеньевич, не переизбрались в Думу Дон и Донбассюк.

44

На ту беду и кризис экономический подоспел, лопнул американский радужнобумажный пузырь, столпилися над его обрывками скоробогачи всех стран и, как дурачки на ярмарке, разинули рты на унылое мокрое место, где вечор ещё лез на небо вавилонскими своими башнями спесивый волл-стрит. Сдулась, обвисла, повально повяла и нашенская элита, накачанная взятыми взаймы гонором, силиконом и миллиардами. Подурнели модели, побледнели спонсоры, обветшали их дома, облезли активы и тачки. Потребление падало, народ позволить себе не мог элементарных трюфелей, отказывался от необходимого, экономил на монтраше и кокаине, а уж о стихах и прозе и думать перестал, не до того сделалось. Не шёл пиратский Малларме, не расходился легальный Лермонтов. Рынки опустели, и последнее, что ещё давало Егору кое-какой доход после крушения братства (а за ним, помимо индивидуальных клиентов, оставались процентов двадцать продаж японских хокку в России, десятая часть американских битников и около трети сбыта сочинений кота Мурра), обнулилось, иссякло.

Давно уже грезивший о мирной жизни, о ненасилии и обновлённой, дезинфицированной и стерилизованной судьбе, Егор увидел, что время для переобучения вегетарианским профессиям — самое неподходящее. Когда он собрался переквалифицироваться в управдомы, толпы забывшей уже с какого конца за волыну браться братвы, едва привыкшей отзываться на звания типа СОО и СЕО, которой только-только перестали сниться зарубленные партнёры и отравленные конкуренты, которая жить-то по-человечески начала только-только, хлынули с обрушившихся цивилизованных фондовых рынков обратно в родную уголовщину, к истокам, к тёркам, разборкам, стрелкам. Всё реже люди говорили слово «фьючерс», всё чаще «пиздец». Русь опять бралась за кистень, увидев, что мирные труды напрасны. Приуныла Русь; ещё намедни от лёгких денег разгульная — приутихла; и во всех церквах, мечетях и синагогах горячо молилась о даровании прежних высоких и безудержно прущих выше цен на нефть.

Лишившись привычных заработков и не найдя непривычных, Егор сдал половину своего дома на крыше беглому строителю финансовых пирамид из Чикаго (шт. Иллинойс), скрывавшемуся от судебных маршалов Америки с двумя чемоданами и одной спортивной сумкой долларов. А поскольку мистер Доу (именно так назвался квартирант) страх не любил распаковывать чемоданы и сумку и платил из-за этой нелюбви за постой неохотно, нечестно и нечасто, Егору приходилось подрабатывать грабежом.

По известной склонности к чтению грабил он большей частию книжные лавки и библиотеки. Навар был невелик, начали возвращаться босяцкие привычки четвертьвековой давности, как-то: курение сигарет без фильтра, пьянство посредством палёных водок и технических спиртов; ношения сорочек по два дня кряду, сто-, а то и пятидесятидолларовый секс; ядение китайских тушёнок и одесских колбас, сон с утра до обеда; по ночам, если не взлом библиотеки, то бесцельное торчание на кухне с телевизором, стодолларовой подругой и откуда-то вдруг свалившимся и зачастившим в гости всегда хмельным знакомцем по школе, а то и с мистером Доу, забегавшим стянуть со стола колбасный кружок и/или на халяву выпить.

Потускневший, отупевший и устаревший внешне, Егор падение своё понимал, но не чувствовал, поскольку внутренне был занят если не более важным, то более требующим сил и внимания, и чувств делом. Он перестал слышать тишину, душа его урчала, булькала, пучилась, как брюхо, по его нутру носились друг за другом, дотла вытаптывая сердце и мозг, лютое добро, голодное зло и ещё нечто, чего он узнать и назвать не мог. Ад и небо заспорили о нём, ангелы и демоны решали, ссорясь, кем ему быть.

Из Лунина Егор вернулся, дымясь желанием поквитаться с Мамаем. Но заживление телесных прорех требовало времени, и время шло, и месть остывала. Явилась мысль о смирении, о соскоке с колеса сансары, об отречении от смерти и обретении жизни вечной. Казалось вдвойне достойным именно здесь, ниже унижения пресмыкаясь, превозмочь жажду мщения, поступить великодушно, не простить, конечно, но и не опуститься до встречного греха. Если на пытку не отвечать пыткой, то одной пыткой станет меньше, так подумалось. Если в борьбе жизни не применять смерть, можно привыкнуть жить без смерти, поверилось Егору. Стало ему спокойно, стало светло, но ненадолго.

Покров благости распался ночью, когда ему приснились Настя, Плакса и он сам. Настя протягивала ему, предъявляя к оплате, грозные счета от швейцарского психиатра. Плакса бросалась в него своей мокрой и сморщенной от слёз головой. Егор грозил ему ноющими дырами на месте пальцев. Сон оглашался постным закадровым гласом: «Ты трус? Что ещё с нами сделать? Что сделать с тобой? Обозвать гастарбайтером, нелегальным мигрантом? Оборвать тебе космы и яйца, последние пальцы и ухо и швырнуть тебе в морду? Отобрать мерседес? Медью ханжеских слов о смирении, отказе от мести (а по правде — отказе от нас) — заклепать твою глотку? Ха! Пожалуй, и это ты стерпишь, презренный терпила. Ты не голубь! Очнись! И скорми помойным воронам потроха подлеца и подонка! Мсти Мамаю, вставай, напрягайся!»

Наутро Егор приступил к поискам мамаева лежбища и договорился с инструктором милицейского тира о занятиях по стрельбе инвалидным способом. Ярость не душила его больше, обнимала, дружелюбно посмеивалась, предупредительно забегала вперёд; если надвигалась тревога, деликатно отставала и медлила, когда нужно было, чтобы Егор расслабился, побыл один, полагая, что действует самостоятельно и рационально. Но изворотливость злобы помогла ей не лучше, чем лобовые атаки. На неё ополчилось всё воинство света, Егору взялись являться св. св. Михаил и Януарий, Бэтмен и смешарики, Антонина Павловна и отец Тихон, увещевая его избавиться от лукавого и не мыслить зла. Егор избавился было, но лукавый стыдил его, насылая кошмары о Насте и Плаксе. Егор шёл в тир, палил по воображаемому Мамаю, звонил и наводил справки о его местонахождении. А потом опять каялся и впадал в толстовство. Словно щёлкала игривая шаткая совесть убей/не убий — переключателем.

Бросало его то в жар, то в холод, но не делался он ни окончательно горяч, ни полностью холоден, а только тошнотворно тёпл; ни добр, ни зол, а только слаб. Метался между светом и тьмой, между всеблагим и лукавым, но и там, и там мучила совесть, терзали кошмары, доставали призраки, тени. Оттуда и оттуда бежал от них к середине, старался укрыться от крайностей, избежать выбора, ничего не решать, но и нерешительность не давалась, за середину зацепиться не получалось, несло опять то на тот край, то на этот.

Чтобы не развалиться от постоянных перезагрузок, Егор упорядочил свою лихорадку, организовал для равных сил обеих полюсов регулярную войну по расписанию. С понедельника по среду он охотился на Мамая, учился стрелять тремя пальцами, упражнял мышцы для возможной рукопашной, ставил свечки Николе Угоднику, звал святого в соучастники, просил и богородицу помочь убить, предвкушал расправу неспешную, страшную, сладкую.

Четверг, пятницу, субботу умолял тех же Марию и Николая вызволить душу из лап сатаны, помочь смириться и жить по заповедям, медитировал, посещал кришнаитские песнопения, ухаживал за безобразными стариками в хосписе, питался токмо мюслями, возвышенно помышлял о здравии прощённого и возлюбленного брата своего режиссёра Мамаева. По воскресным дням отдыхал, ожидая, что в один из таких выходных сама собой уляжется разоряющая округу душевная буря, сам отыщется ответ, и будет понятно, что и как делать и на какой стороне.

45

Расследование давало результаты, Егор приближался к Мамаю, знал уже его обычай останавливаться в дачных посёлках к северо-западу от москвы, высылая снимать дома подставных через пять прокладок идиотов, снимал сразу три на разные сроки, заезжал иногда без охраны, чтоб совсем неброско, жил по дню или два, осматривался и переезжал на другой адрес, если что не нравилось. Если видел недобрый вещий сон, исчезал мгновенно. А так заживался по месяцу и несколько дольше, рыскал по москве, не особенно таясь, но резко, нигде не зависая, мельтешил у всех вроде бы и на виду, но в то же время неуловимо. Подбирал актёров и актрис, торговался с заказчиками фильмов, устраивал закрытые показы, проказничал, кутил. Был под рукой, был без пяти минут пойман, уже почти нежив. Но чем ближе Егор подходил к врагу, тем быстрее отдалялся от мечты уничтожить его.

И вот однажды от одинокой торопливой воскресной трапезы, какая в обычае у людей очень больных или очень несчастных, его отвлекли несколько подряд телефонных звонков и интернет-записок. Поиски завершились: это были последние биты нужной информации. Сложившись, они образовали картину, вернее, карту его последней войны. Он увидел точно, где прячется зверь, знал, как подобраться к месту незаметно, как бесшумно проникнуть в логово. Он представлял расположение комнат, ему были известны привычки жертвы и время, когда она будет беззащитна и готова к забою. Он решил, из какого пистолета выстрелит и куда выбросит тёплый ствол, дымящуюся улику преступного утоления страсти. Он выучил наизусть слова, которые Альберт должен услышать напоследок, которыми собирался мучить его, пока милосердная пуля не отключит эту трясущуюся тварь от страха и боли.

Путь был свободен, работа проста. И он знал, что ничего не сделает, никуда не пойдёт. Он доел остывшие пенне, потом до ночи пил сладкий чай и смотрел по никелодеону приключения губки Боба. Он не просветлел, а кажется, наоборот, помутился больше прежнего. Он не почувствовал облегчения, не почувствовал вообще ничего, кроме нежелания, невозможности убивать, мстить, томиться злобой, шипеть ненавистью, травиться яростью, обжигаться желчью и жестокостью. Он не сделался святым, как-то само всё кончилось. Не совесть остановила его и отвратила от греха, а плюшевая снотворная лень, навалившаяся на издёрганный мозг.

Будущее не предвещало любви, но и смерти там видно не было. Ничьей. Мамай тоже ходил там живой. Месть и смерть отменялись. Победили добро и свет.

Насмеявшись про спанчБоба до медовой зевоты, затихнув внезапно, как дитя, впервые за много месяцев собранный, сдержанный, слаженный — Егор уснул.

46

Под утро ему начал сниться безымянный гном, провожавший его до припаркованной у аптеки машины, в которой сидел Чиф, тогда, в первый день его чернокнижия, когда он шёл/шагал по москве в пропитанных кровью Фёдора Ивановича кедах, молодой, здоровый, красивый. Гном семенил за Егором, шествующим через пустую площадь сна куда-то неопределённо вперёд, отставал, догонял, обгонял, опять отставал и ныл, ныл:

— Дяденька, дяденька, не убивайте, я больше не буду.

— Сыну короля не пристало разговаривать с каким-то спанчБобом скверпэнтсом.^[32] Тем паче, убивать его, — отвечал Егор.

— Take you me for a sponge, my lord?^[33] — обижался гном.

— Именно! Пошёл прочь!

— Не убивайте, пожалейте!

— Прочь!

— Как же я пойду прочь, не уговорив, не упросив, не умолив вас, о дяденька, не убивать меня, — догонял коротышка.

— Прочь, — набирал скорость Егор, вдруг ощущая в изуродованной своей ладони летальную тяжесть десятизарядной стали.

— Не убивайте меня, пожалуйста, — бормотал режиссёр Мамаев, выползая на четвереньках из разваливающегося егорова кошмара на кованую ажурную лестницу грандиозного загородного дома. Егор проснулся и обнаружил себя преследующим Мамая и стреляющим из давно припасённого пистолета в его атлетическую спину, шёлковые в паровозиках и самокатиках трусы, в сдвинутые на затылок разодранные ужасом глаза и рот. Истребитель и истребляемый поднимались из гостиной, напоминавшей безобразно разросшийся мебельный салон с четырьмя каминами и двумя аквариумами, во второй этаж, как скоро ясно стало, в спальню. После каждого выстрела Альберт почёсывал пробитое место и, расчесав до крови, охал, похохатывал, чертыхался и просил не убивать. За ним тянулся широкий след какой-то тягучей слизи, и Егор, боясь поскользнуться, держался левой беспалой ладонью за облицованную поддельным песчаником стену.

Егор пришёл в себя окончательно и подумал: «Господи, что же я делаю! Я же не хочу делать этого, я хочу этого не делать!» Он вспомнил о своём лунатизме и о романе Набокова, спящий герой которого задушил свою спящую жену.

— Всё, как у Набокова, помните, Егор Кириллович, в «Лолите», — влезая в постель и копаясь в подушках, простынях, халатах, журналах, пижамах и одеялах, захрипел Мамаев.

— Нет, не в «Лолите», Альберт Иванович, это в другом романе у него, название запамятовал, там персонаж по имени Персон во сне… — возразил Егор.

— В «Лолите», в «Лолите», милейший мой Егор Кириллович, — настаивал режиссёр. — Там так же в спальне мистер Гумберт мистера Куильти…

— А, вы про то место, ну да, да, верно, — продолжил Егор Кириллович стрельбу по Альберту Ивановичу.

— Плакса, спаси, скажи ему, чтоб отвязался, — закричал Альберт Иванович, выкопав, наконец, из постельной мякоти тихо похрапывающую нагую красавицу.

— Отстань, Алик, и прекрати греметь среди ночи, хоть бы глушитель навинтил, гулёна, совесть имей, — не просыпаясь, ответила Плакса, отвернулась и захрапела немного громче, достаточно, впрочем, приятным образом.

«Спецэффект это был, однако. Вот же она, сука, жива же», — одобрительно подумал Егор. И выстрелил Альберту туда, где оглушительно квакало, пытаясь вырваться из беспомощного уже тела и ускакать под кровать, и забиться под плинтус, его зелёное и холодное, как лягушка, сердце. Свершилось.

В мыслях теперь не стало ни Плаксы, которую вроде бы следовало бы сейчас тоже истребить, и было, за что; ни собственных похождений на Юге, оплаченных сполна. Была досада, как у алкоголика, который завязал было, да вдруг взял да и выпил, и видит теперь, что надо пить ещё и тянет обратно в знакомую трясину. «Это был последний раз. Больше не буду. Зачем же я? Что за тряпка, а», — думал Егор.

— Альберт Иванович, вы как? — шёпотом спросил он у застреленного. Тот промолчал в ответ, то ли из-за смерти, то ли просто обидевшись и не желая разговаривать.

«Может, и жив. Надо попробовать. Может, и не поздно», — заговорил про себя Егор, взял с ночного столика телефон и набрал номер то ли скорой, то ли милиции, то ли мчс. Телефоном он владел несколько хуже, чем пистолетом, но с третьей попытки трубка отозвалась обещанием срочного выезда.

Тут досада прошла, Егору послышалась его тишина, полегчало. Он приткнулся на край постели и, посидев, как положено по нашему обычаю перед дорогой — направился к выходу. У дверей помешкал, обернулся и посмотрел на прощание на Плаксу, Альберта; на себя, сидящего на кровати. Выходя на улицу, столкнулся с двумя великанского размера врачами неотложки. Те, будто его не было, не обратили на Егора никакого внимания, вбежали сквозь него в дом и затопали по кованой ажурной лестнице.

OUTRO

Сразу за дверью начиналось, чтоб уже никогда не закончиться, беспредельное то ли поле, то ли море волнистого света. Он колыхался, как рослая сонная рожь над пропастью лунинского неба, переливался через край времени и освещал всё со всех сторон, так что нигде ие осталось тени. Прежде, чем войти в его волны, Егор потрогал их рукой — свет был тёплый, словно нагретый солнцем шёлк. Первой, кого Егор в нём встретил, была Настя. Она взяла его руку, оказавшись на полчёлки неожиданно выше папы. Он понял, что уменьшен до пятилетнего мальчика, и что сжатие его взорванной жизни обратно в целую вечность стремительно продолжается.

Бгор и Настя гуляли по всему свету, повсюду встречая детей, в которых узнавали будущих Рыжика, Ольгу, Антонину Павловну, мать Егора, его отца, Плаксу, керосинщика, Никиту Мариевну, Игоря и его отчима, Сергеича, Альберта, Сару/Яну, кагана и Ктитора, Настину маму, Музу, Савина, Залеху и всех, всех, всех.

Все были живы. Все хороши. Всё было снова. Всё — поправимо.

Примечания

1

Входят два клоуна.

2

О, деревня деревня!

3

Тетраграмматон; доп. информацию можно получить из википедии.

4

Партийные вечера.

5

«подгнило что-то»

6

«есть причина, воля, мощь и средства, чтоб это сделать»

7

«У всех мужчин конец один; иль нет у них стыда? Ведь ты меня, пока не смял, хотел женой назвать»

8

«И было б так, срази нас враг, не ляг ты ко мне в кровать»

9

Наслаждайся!

10

«быть наготове» [вариант: «ожидание», «готовность»]

11

сделано в сша.

12

Имею тебя очень много.

13

Сделано в Тыве.

14

Ручная работа!

15

Делай любовь, не войну.

16

узнать значение слова можно в википедии.

17

«КАРТИНЫ КАФКИ ПРЕДСТАВЛЯЮТ»

18

«Горе, он безумен!» [вариант: Увы, он свихнулся!]

19

Остынь, ты, ёбаный мёд.

20

Остынь, остынь.

21

Дорогой.

22

Потому что нелепо.

23

Партизаны.

24

Что.

25

Так?

26

Узнать значение слова можно в википедии.

27

«Когда задета честь» [вариант: «Когда честь на кону»]

28

Действие! Дальше — насилие… [вариант: Мотор! Остальное это насилие…]

29

Это легко, если ты попытаешься.

30

см. нем-рус. словарь.

31

Для примера.

32

см. никелодеон.

33

Вы принимаете меня за губку, мой принц?

Оглавление