15.

бром и муранским стеклом, обитый кожей кенгуру, оклеенный жемчугом.
Завернулся в простыню, вышитую гуччи лично (так было написано в двух-
томном сертификате, бесплатно приложенном к итальянской тряпице),
и уселся в очередь, в кресла перед одной из банных дверей. «Сегодня в рус-
ской принимают, Егор Кириллович», — упредил Абакум. «Третьим будете,
Егор Кириллович, давайте по рюмке», — захрипел один из дожидавшихся,
толстый и без бани красный с бугристым рылом второстепенный министр
каких-то не вполне определённых дел. Завёрнутый в такую же, как Егор, хла-
миду. Они познакомились с год назад и часто встречались в очереди. Другой
посетитель был в генеральской форме, то ли прокурор, то ли железнодорож-
ник, то ли дипломат. Он, кажется, был впервые и смущён, рад был бы уйти,
но надобность, видно, была уж очень велика. «Перед парной вредно. После
выпьем, если дождётесь, Андрей Степанович», — ответил вместо здравствуй-
те Егор. Из парной тем временем выскочила, воскликнув «ох, хорошо! хоро-
шо!», распаренная полная средних лет женщина в купальнике, тоже старая
знакомая, супруга знатного политика, часто улаживающая какие-то его
вопросы у Ктитора. «Ир, привет, — сказал ей то ли прокурор. — Ну, как он
сегодня?» «В духе, в духе, не тухни, — из-под душа уже подбодрила Ирина,
добавив — министру и Егору. — Привет, Андрей, и тебе привет, чернокниж-
ник». Умчалась одеваться в боковой выход, а неизвестно чего генерал, хотя
и его очередь была, не решился входить и пропустил министра вперёд. Тот
вышел секунды через четыре, держась за левый глаз одной рукой, а другой
поднося к уцелевшему зрачку пучок кривых и грязных выбитых зубов.
Вполгромкости голося, принялся одеваться с помощью Абакума. Проситель
в форме теперь категорически сник и удалился, спросив себя, где туалет. Егор
был рад, что долго ждать не пришлось (Ктитор, слава те, господи, и вообще
был достаточно пунктуален), без колебаний шагнул в банную мглу.
Парная была переполнена паром и пылом, как вчерашний вечер. Паром
таким густым, что Егор за всё время беседы так толком и не увидел Ктитора.
Только проступал изредка рыжерукий силуэт, да мелькала то наколка (на
левой груди профиль Бунина, на правой — Франц Кафка анфас и текст —
«зафсё легавым отомщу»), то и в банном пекле не снимаемый и обжигавший
то Бунина, то Кафку разогретый немилосердно нательный размашистый
крест. Невидимый говорил Егору из кипячёного облака: «Ну, чекист, принёс
что путное, или опять отстой какой? Ты знаешь, я человек верующий, люблю
начистоту. Что святое, то святое, а говно говно. Ну!»
И этот-то доблестный муж был ещё и (как будто мало было буйных кра-
сок в его изображении) первым в стране любителем и страстным собирате-
лем всяческих литературных миниатюр. Изящных рассказцев, стишков,
поэмок, пьесок. Егор подсадил этого сентиментального мокрушника на высо-
кую словесность, прочитав ему случайно в одной компании за пьяным раз-
говором восемь строк современного без вести пропадающего гения. И про-
пал Стас, не мог уже оторваться, покупал красивые слова по безбожным
ценам, издавал за свой счёт в именной серии, так и называемой — «Стасовские
чтения», в нескольких экземплярах ручной работы, в коже, чёрном дереве,
бисере и рубинах, на специально заказанной в Швеции бумаге — с покупкой
всех прав, в сейф, в коллекцию, для потомства; завещал всё собираемое
ленинке, ныне же живущим, избранным, оценить способным двум-трём
десяткам знатоков знакомых — за так раздаривал. Платил авторам, но поэтов
и писателей не уважал, почитал чем-то типа лабухов, народ, дескать, нужный
под настроение, но не авторитетный. Самое чудовищное, что у Ктитора обна-
ружился тонкий, самый настоящий литературный вкус. Так что покупатель
он был строгий. Егор сделался его собирателем и консультантом и пользовал-
ся доверием, хотя и не всё умел продать взыскательному меценату.
— Пока для тебя только один рассказ, Стас. Зато какой! Забавная вещи-
ца, — вытащил из складок простыни в трубку скрученную бумагу Егор.
— Новый кто написал, или из прихлебателей?
— Новый, — Егор сунул листки в рокочущую стасовым баритоном паро-
вую тучу. Баритон, пробурчав «ёмоё, ёхохо, не видать, не видать ни хера;
а нет, вот здесь, под лампочкой, так, так, ага, вот», прочитал:
«Родиться ещё не значит родиться. Судьба вынашивает нас куда дольше
девяти месяцев, и многие, достигшие зрелых возрастов, обзаведясь громозд-
кой биографией, семействами и утварью, добравшись вплоть до самых вер-
шин, даже до самых заветных иногда должностей известного уровня, так вот,
эти многие не явились ещё на свет и не знают ни предстоящего своего имени,
ни облика, ни назначения.
Перехожу, впрочем, к небольшому своему делу и сообщаю, что в своё
время я женился. Как все не очень предприимчивые люди, по любви.
(Женщины, замечу, кажутся мне паузами бытия, в которых бог прячет
свои тягучие яды.)
Знакомые давно убедили меня, что жили мы счастливо.
Но однажды жена сказала, улыбнувшись, что я похож на огромную птицу.
Некоторое время спустя, в одно чудесное воскресное утро, с которого
так хочется начать лёгкий для чтения роман, я проснулся от ощущения, что
меня внимательно рассматривают. «Ты спишь как гриф», — сказала жена,
и в её голосе я услышал отдалённое эхо ужаса и отвращения.
В следующую ночь я впервые был обескуражен её неостановимыми
рыданиями. «Прости меня, я не могу здесь спать. Мне кажется, что ты гриф,
и под твоим одеялом — перья», — пыталась объяснить она.
Так мы стали спать в разных комнатах. Но ей теперь мерещились взма-
хи гигантских крыльев, и она опасалась, что я влечу в её спальню.
Мы обратились к врачам. Я оплатил целую бездну неутешительных диа-
гнозов и бездарных рецептов. Один доктор прописал тазепам моей жене, дру-
гой — валериановые капли мне, третий, сыпавший анекдотами и табачным
пеплом, рекомендовал надёжную психиатрическую лечебницу нам обоим,
ещё один мямлил что-то банальное о закономерном охлаждении супруже-
ских отношений.
Я стал часто подолгу стоять у зеркала и постепенно отыскал в своей
фигуре и движениях действительно много чего неотвратимо птичьего.
Через три месяца жена сбежала, оставив пространную записку, в кото-
рой обвиняла «только себя и свои нелепые фантазии» во всём случившемся.
Я насчитал в этом траурном тексте две грамматических и четыре пунктуаци-
онных ошибки. Слово «гриф» повторялось девять раз.
Затем ко мне пришли друзья, чтобы утешить и расспросить о подроб-
ностях. Когда я сказал им, что жена ушла из-за моего сходства с грифом, они
смеялись, но один из них заметил, что я и вправду вылитый гриф.
С тех пор меня как бы в шутку стали называть грифом, а я злился и про-
валивался в темень борьбы с собственными жестами, гримасами, походкой,
лицом, сумма которых в любом сочетании выпирала наружу кричащим гри-
фом, и быстро опустился до окончательных мыслей о пластических операци-
ях, переодеваниях и переездах.
Все улыбки казались мне ухмылками, и каждого, даже самого добро-
душного собеседника, я подозревал в желании унизить меня вежливым
умолчанием о моём очевидном уродстве.
Гриф, победоносный гриф неизлечимой болезнью проступал сквозь
каждую пору моего тела.
И вот — наступило ещё одно чудесное воскресное утро, и сон оставил
меня, но я не выбирался из-под одеяла, чтобы не увидеть гладкие лоснящие-
ся перья на своём теле. Мои длинные костлявые конечности стали мне омер-
зительны, я изнемог.
Тогда, как все не очень предприимчивые люди, я выбрал самый простой
способ избавиться от страха быть похожим на грифа. Я стал им.
И вот — я гриф, и это немного странно, поскольку за недостатком любо-
пытства я не успел почти ничего узнать об этом существе. Знаю только, что
я большая чёрная птица, живу долго и питаюсь падалью».
— Ну и как? — спросил Егор.
— Мрачно. Что ты мраки мне всё время носишь?
— Что пишут, то ношу. Сколько дадите?
— Как всегда.
— Договорились.
Из тучи вылезли промокшие с расплывшимися буквами листки.
— Отдашь Абакуму. Он всё сделает.
— О'кей. Я ему дискету отдам. Бумажки размокли совсем.
— Ну, хер с ними, — Стас бросил рассказ на пол. — А вот послушай-ка ты
меня.

17.
Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном соловецких коло-
колов. Аппарат работал прямо в парной, сделанный на заказ, жаростойкий
и влагонепроницаемый с автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.
— Алё? Алё, алё! Ну. И? Как промазал? О, му… О, мудило! Враг тебя
забери… Что? В собаку попал? Какую собаку? С которой кто гулял? Алё… Да
собака-то при чём? Это ж он мне должен, а не псина его невинная. Вот
божинька тебе кочерыгу-то отчекрыжит. За то, мудило, что грохнул не того,
кого надо. Я щас… Я… Я человек… Я… Закрой пасть! Я человек верующий.
Знаешь, знаешь… А вот то и делай, бери винтарь и жми назад, и пока не
попадёшь в кого нужно, не возвращайся. Давай… кто там ещё? Пусть про-
ходит, — бросив трубку, Ктитор продолжил обращение к Егору. — Да, да,
послушай. Ты мне лежалый товар сплавляешь, братан, за дурака дер-
жишь.
— Ты о чём, Ктитор?
— А о том, о том самом. Стихи принёс?
— Да.
— Скажи…
— Вот немрачные будто…
Там было время.
Там было место.
Там собрались говорить о прекрасном
ангелы в белом,
демоны в чёрном,
боги в небесном
и дети — в разном.
Там было шумно.
Там было странно.
Место топтали и время теряли.
Ангелы пели,
демоны выли,
боги смеялись,
а дети — знали.
— Так я и знал! — словно того и дожидался Стас. — Так и думал! Так
предполагал! Опять размер! Опять рифма!
— Да о чём ты, понять не могу, — потерял терпение Егор.
— Да о том, что в размер и в рифму не пишет никто давно. Теперь в моде
верлибры, свободные, сиречь белыя стихи. У меня теперь новый поставщик,
продвинутый. Сейчас придёт, покажет класс. А тебе, Самоход, хочу расчёт
дать. Поторговали и будя. Устарел ты, от жизни отстал.
— Свободный стих дело вовсе не новое, — возразил Егор. — Ещё Уитмен
писал. И до него. Ты вот псалмы горланишь целыми днями — это же те же
свободные, без размера и рифмы…
— Шевальблану мне, шевальблану, — гомически жестикулируя, вос-
кликнул впорхнувший в парную голый господинчик, открыл банный холо-
дильник, не глядя поддел початую бутылку и бокал, плеснул вино, включил
банный телевизор.
— Ктитор, а Ктитор, ты здесь? Сейчас меня будут показывать. Канал
«Культура». Где пульт? Здрасьте. Егор? Очень приятно. Геннадий. Ой, уже кон-
чается.
С противотуманного экрана оскалился на голого Геннадия его разоде-
тый в бриони двойник с блеснувшим во рту каким-то «…ащавшегося», веро-
ятно, хвостом ещё до включения смачно початого слова, перевёл довольный
взор в упор на Егора и пропал, замещённый всклокоченной корреспондент-
шей, промычавшей: «Своё мнение о новом фильме режиссёра Альберта
Мамаева «Призрачные вещи» искристо и остро выразил известный кинокри-
тик Геннадий Устный».
— Жалко, не успели. Ну, ничего, в ночном выпуске повторять будут, —
Геннадий лизнул вино.
— Генк, прочитай, что свежего принёс, — заколыхался скрывающий
Ктитора пар. — А ты, Самоход, послушай, что теперь пишут и как молодые
наши гении. Геннадий мой новый поставщик. Работай, Гендос, работай.
— «Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой и застенчи-
во глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт Уитмен», — заработал Гендос.
— Уитмен, понял, а ты говоришь, — отозвался Ктитор.
— «Голодный, усталый, я шёл покупать себе образы. И забрёл под неоно-
вый свод супермаркета. И вспомнил перечисления предметов в твоих сти-
хах», — продолжал Генк.
— Не продолжайте, — прервал Егор. — Это чьи стихи?
— Супер, — заревел в чабрецовом и мятном тумане Стас.
— Супер, но чьи всё-таки?
— Не могу сказать, — игриво и жеманно отвёл глаза Геннадий. — Один
молодой начинающий автор.
— Автор умер. В преклонном, замечу, возрасте. Его звали Ален Гинзберг.
Это перевод с американского знаменитого стихотворения «Супермаркет
в Калифорнии». Написанного, кажется, лет пятьдесят назад, — бросился
в конкурентную схватку Егор. — Если я торгую лежалым товаром, то твой
Геннадий — ворованным.
— Нет! — одновременно заорали Ктитор и его новый поставщик.
— Проверь, позвони кому-нибудь знающему. Или в интернете справь-
ся, — торжествуя лёгкую победу, уже снова спокойно и тихо сказал Егор.
— Правда? — после паузы спросил Ктитор.
— Пощадите, — вспотел Геннадий.
— Супермаркет, значит? — настаивал Ктитор.
— Супермаркет. Я не хотел. Деньги нужны. Мама болеет. На лекарство.
Дорогое. Мама… Дорогая… — высох от страха Устный.
Абакум явился на зов и получил краткое указание: «В бухенвалку его».
Так называлась старая баня на краю заросшего бешеными огурцами стасова
огорода, где из провинившихся выпаривали душу и до потери пульса захлё-
стывали их вениками. Абакум увёл Геннадия, говорящего бесконечно
жалостливое «ааааааааааа…», на казнь.
Егор и Стас помолчали.
— Извини. Абакум, как освободится, тебе позвонит. Всё оплатит.
Продолжаем сотрудничать. Не было ничего. Забудь. Иди, — помирился
Ктитор.
Егор, направляясь к машине, встретил навьюченных хворостом и дро-
вами таджиков, тащившихся к старой бане.